Я написала Клему множество грустных писем. Он отвечал такими же. Мы хотели одного: пожениться и жить счастливо, а не страдать в целомудренном одиночестве. Близился День благодарения. Я позвонила майору и сообщила, что скоро приеду домой.

— Ни за что! — заявил он. — Еще слишком рано. Ты только что уехала. Кстати, отец Клема сказал, что он получает от тебя письма.

— И что в этом плохого?

— Ничего. Но и думать не смей о приезде домой. — Мы одновременно повесили трубки. Я подумала, когда он станет старым, больным и несчастным, лучше пусть не стучится в мою дверь. Я написала Клему, попросила приехать на День благодарения и вложила в конверт чек. Он ответил, поблагодарил и сообщил, что чек не поможет: майор аннулировал платеж, а в Халлспорте он распоряжается всем.

В кафетерии на Нарвардской площади в компании случайных людей я с ненавистью ела свою индейку. Рядом сидел второкурсник из Бирмингема, такой жалкий и одинокий, что я пошла с ним в его квартиру и легла в неопрятную постель, отдавшись ему без всякого энтузиазма или нежности под полкой, заваленной книгами и конспектами «Стадий жизненного пути» Кьеркегора.

Вернувшись в Уорсли, я решила покончить с сексом: мой неуклюжий ум нуждался совсем в другом.

Только я начала мечтать о рождественских каникулах, как через несколько дней пришло письмо от Клема. Он писал, что они с Максин обручились. Ему очень жаль, но нам не суждено быть вместе. После всего, что у нас было, он смеет надеяться, что мы останемся друзьями.

Я уговаривала себя не обижаться на Клема, но не понимала, как можно бросить меня после всего, что мы пережили. Лживый подонок! Сначала чуть не убил, а потом бросил одну в холодном и мрачном городе, среди равнодушных, чужих людей. А подлая Максин? Я буду драться! Я прилечу домой и прямо из аэропорта брошусь в его объятия! А потом разорву Максин яремную вену…

После всех этих мыслей я очутилась в больнице. Сначала с лихорадкой, потом с ангиной. Мисс Хед принесла учебники, чтобы я готовилась к экзаменам, но я отворачивалась, твердо решив умереть. Мне ничего не хотелось. Даже покоя.

В сочельник мисс Хед снова появилась в моей палате. Я закрыла глаза, притворившись спящей.

— Я принесла вам Декарта, мисс Бэбкок. (Прежде чем я решила умереть, я успешно занималась в ее семинаре — не потому, что мне нравится Декарт, а потому, что нравилась она.) — Но я не положу его на тумбочку. Вы сами должны повернуться и взять его.

— Но у меня ничего нет, — заплакала я. — Нет подарка для вас.

— Есть, — смущенного проговорила она. — Есть подарок.

— Какой? — заподозрила я что-то нечистое. Кто эта женщина, которая так бессовестно манипулирует мной? Сначала приняла в Уорсли, теперь мешает умереть…

— Встаньте, оденьтесь и поедем ко мне праздновать Рождество.

— Я не могу. У меня пневмония.

— У вас нет никакой пневмонии! Я спрашивала доктора.

— Откуда он знает? Не он же болен!

— И не вы тоже, — сдерживая улыбку, твердо ответила мисс Хед.

Несколько недель назад я очнулась в больнице. Меня, как в гроб, положили на кровать за металлическую решетку, приносили еду, но я редко позволяла себе поесть. Приносили и уносили судно. От меня ничего не ждали и ни о чем не спрашивали. Это было похоже на смерть, к которой я так стремилась. Казалось, это очень легко — умереть… Черт бы побрал эту мисс Хед!

— Вы переутомились. Нужно было прийти ко мне и попросить облегчить программу. Об этом знали бы только мы двое. В конце концов, это я убедила отдел образования принять вас, и ваше благополучие — дело моей профессиональной чести. Не говоря уже о личной чести. Пойдемте, мисс Бэбкок.

Я покорно свесила ноги и впервые за три недели коснулась пола. Я думала, кровь прильет к отвыкшим от вертикального положения ногам, но ничего не произошло. Мисс Хед крепко взяла меня за руку и подвела к стулу, на котором лежала одежда. Я оделась; пошатываясь, вошла в ванную и ахнула. Из зеркала на меня смотрело осунувшееся чужое лицо, а волосы… Жирные, грязные… Уж лучше бы я умерла от страданий!

— Волосы можете вымыть у меня, — предложила мисс Хед. Я не верила своим ушам: «Неужели эта неземная женщина может думать о таких примитивных вещах, как грязная голова?»

Я набросила красную ветровку Клема и неуверенно пошла по коридору за мисс Хед. Ноги плохо слушались; в том месте, где был перелом, сильно болело.

Мисс Хед жила в том же крыле, где и я. Мы прошли по коридору под вдохновляющими взглядами портретов бывших питомцем Уорсли. У одного питомца обе руки были правые. Я была уверена, что мисс Хед не замечала этого.

В темной каменной нише под аркой с надписью «В тишине и покое наслаждайся знаниями» поблескивала стальными петлями тяжелая дубовая дверь.

Квартира была небольшая: спальня, кухня, ванная и гостиная, обставленная в восточном стиле: чопорные диванчики, хрупкие стулья, покрытые чем-то пушистым и игольчатым… Мисс Хед повесила свой пиджак и мою ветровку и пригласила:

— Устраивайтесь поудобней. Я кое-что сейчас приготовлю.

Я осторожно присела на краешек стула, на деревянной спинке которого были вырезаны розетки, и поерзала, устраиваясь поудобней, на оказавшемся мягким игольчатом покрывале.

Мисс Хед налила себе немного шерри и села напротив на маленький диванчик с золотистой обивкой.

— Ну, так как насчет этого?

— Чего?

— Лежания в больнице и отлынивания от экзаменов?

Я пристально посмотрела на мисс Хед, стараясь придумать что-нибудь правдоподобное, и вдруг выпалила:

— Мой парень женится на другой.

Она молчала. Я тоже. Наконец она недоверчиво спросила:

— И это все?!

— А разве мало?

— Ну, вряд ли это повод бросать учебу. (В то время мне в голову не пришло, что таким образом мне промывают мозги.)

— Теперь мне это кажется немного глупым, — пробормотала я.

— Ну, может, это не совсем точное определение, скорей, вы поступили нелогично. — Я согласно кивнула, уже зная, что высшим осуждением в устах мисс Хед было слово «нелогично». — Видите ли, человеческий организм имеет ограниченный запас энергии. Если направить ее на что-то одно, можно ожидать, что остальное не оправдает твоих надежд. Если растратить ее на личную жизнь, никогда не станешь образованным человеком.

— Вы думаете, мне разрешат сдавать экзамены?

— Да. Вы лежали в больнице, да еще учтут, что до поступления к нам вам тоже пришлось провести там много времени, так сказать. Вам нужно подойти к преподавателям — к каждому индивидуально, — извиниться и объяснить обстоятельства — я имею в виду болезнь, и только, — и они, надеюсь, пойдут вам навстречу. Я, по крайней мере, определенно пойду.

— О, спасибо, мисс Хед! Что я должна делать, чтобы закончить вас курс?

— Написать до конца следующего месяца реферат на любую тему страниц на двадцать. Может быть, по Декарту? И еще: перестаньте читать ту литературу, которую вы считаете художественной. Это в ваших интересах. Я понимаю, вы пропустили много лекций, но я с удовольствием отвечу на все вопросы.

У меня словно выросли крылья. Я была готова помчаться в свою мансарду и схватить зачитанного Спинозу.

— Сегодня отдохните, поужинайте со мной, можете позвонить родителям, поздравить с Рождеством. Я пару раз разговаривала с вашими родителями, — как ни в чем не бывало, продолжала она. — Что в этом плохого? — Будь здесь моя больничная койка, я немедленно нырнула бы в нее и отвернулась к стене. Мисс Хед оказалась вероломной и ненадежной.

Она молча посмотрела на меня, пожала плечами и вышла в кухню.

Майор несколько раз звонил в больницу, но я отказалась разговаривать с ним, и в один прекрасный день он появился в моей палате. Я не хотела его видеть. Если бы не он, я была бы уже миссис Клем Клойд и никакой болезни и страданий не было бы и в помине.

— Джинни, — прорычал он, — это смешно. Немедленно вставай! Я забираю тебя домой.

— У меня нет дома, — процедила я сквозь зубы. — Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Вошел доктор и вывел майора из палаты. До меня доносился их разговор на повышенных тонах, но в результате я осталась там, где была.

Мисс Хед пригласила меня к столу. После больничной посуды этот китайский фарфор, прозрачный хрусталь, инкрустированное столовое серебро и брюссельские кружевные салфетки показались сказочной роскошью. На столе стояла маленькая золотистая индейка, пышное картофельное пюре, оранжевое масло с орехами, соус, картофельный морс, ярко-зеленый горох — и все мое трехнедельное воздержание рухнуло.

Я чуть не сунула нос в блюдо с индейкой. Мисс Хед улыбнулась и пригласила меня садиться. Неужели она приготовила этот роскошный обед для меня? А если бы я отказалась? Сидела бы в одиночестве и ела одна? Я чуть не заплакала, когда мисс Хед с улыбкой попросила меня разрезать индейку. Как случилось, что эта самостоятельная, образованная женщина так одинока? Так же одинока, как я, когда неделя за неделей притворялась, что хочу умереть? Есть ли у нее друг? Или тайный любовник, которому она отказала сегодня, чтобы спасти мою душу? Я искренне надеялась, что есть.

— Откуда у вас такой замечательный фарфор и все остальное?

— От матери. Я была единственным ребенком, поэтому мне все досталось. Правда, я редко пользуюсь всеми двенадцатью предметами сервиза.

Я пристально посмотрела на нее: интересно, мучило ли ее одиночество? Я ведь тоже вознамерилась остаться одна — без родителей, любовника и друзей. Можно ли жить совершенно одной?

После обеда мы вернулись на свои диванчики выпить чаю с мятой. Потом мисс Хед принесла из спальни отливавшую красным виолончель, села на краешек хрупкого стула и поставила ее между коленями. Внимательно осмотрела смычок и даже прицелилась, как стрелок из лука. Сняла с метронома крышку, завела его и начала играть. Я узнала партию виолончели из «Мессии» — неистовую, бурную, так что стул под мисс Хед подозрительно зашатался, а очки опасно запрыгали на носу.