Агата Лель - Несломленная

Сами похороны прошли тихо: я с матерью, несколько друзей и коллег дяди, прилетевших из Москвы, да горстка соседей — все те, кто пожелал проводить его в последний путь. Жены у дяди не было, детей тоже, он так и не связал себя узами брака, «полностью принадлежал науке» — постоянно повторяла бабушка, хотя сама всю жизнь в втайне переживала, что ее любимый сын прозябает в одиночестве. Я любила дядю Жору, именно он помог мне в трудный момент: сначала с работой в Москве, потом обустроиться в Бельгии. Да, в итоге ни там ни там у меня ничего не сложилось, но это была только моя вина, он хотя бы пытался помочь, в отличии от остальных членов моей «семьи».

На кладбище было тихо, лишь легкий ветерок играл в листве тонких берёз, раскинувших своих молодые побеги в таком печальном месте, несущем людям лишь горе и скорбь.

Похоронив дядю, немногочисленный народ молчаливо разошелся, и мы остались с матерью вдвоем.

Мы сидели рядом на скамейке внутри ограды и молчали. Последний раз я видела её пять лет назад на свадьбе брата, и с тех пор она сильно изменилась: сгорбленная, облаченная во все чёрное фигура; черная косынка покрывала каштановые, тронутые сединой волосы, несколько прядей выбились и неряшливо свисали вдоль лица. В уголках глаз залегли глубокие морщины, тусклая кожа, больше похожая на пергамент, была бледной и будто неживой. Но больше всего пугал взгляд. Взгляд одинокого, абсолютно несчастного и потерянного человека. За те два дня, что я находилась в Н., мы впервые остались наедине. Я не знала, о чем с ней говорить, будто это совершенно чужой человек, будто между нами были не какие-то сантиметры, а расстояние в долгих шестнадцать лет.

— А где Вовка? Почему его не было на похоронах? — спросила я, нарушив гнетущую тишину.

— А, — мать махнула рукой, вложив в движение всю боль неоправданных надежд. — На очередных заработках где-то. Связался с какой-то шайкой. Мало ему условного срока.

— С Дианой все так же?

— Из дома выгнала, требует развод, с ребенком видеться не дает. А я ему говорила, не крутиться с этой девчонкой, но разве он мать когда-нибудь слушал…

И снова она его оправдывает. Я давно вышла из того возраста, когда завидуешь младшему брату, потому что мама любит его больше, чем тебя. Но я до сих пор искренне не могла понять: почему меня она всю жизнь держала в ежовых рукавицах, тыкая носом как котенка за малейший проступок, тем временем спуская с рук серьезные провинности сына. А ведь я была послушной, хорошо училась, не перечила старшим, когда как Вовка был настоящим сорвиголовой.

В институт — опять-таки благодаря стараниям дяди Жоры — он все же поступил, и практически сразу бросил, не отучившись и года. Наслушался сказок столичных мажоров, захотелось лёгких денег и красивой жизни. Сначала решил организовать бизнес с какими-то шапочными знакомыми, набрал кредитов, в итоге те благополучно скрылись со всей наличностью, оставив горе-бизнесмена с кучей долгов и проблемами с законом. Тогда он получил административное наказание в виде крупного штрафа, который, кстати говоря, за него выплачивала мать.

Казалось бы, мотай на ус, но нет, моего брата жизнь ничему не учит, через пару лет снова по проторенной дорожке: опять сомнительный бизнес, огромный займ, мошенничество, суд. Повезло — если так можно выразиться в данном случае — что отделался условным сроком. Потом ещё плакался мне в трубку, что «эти уроды», его, в кавычках, друзья-подельники, проворачивали за спиной какие-то махинации, подведя бедного Вову под статью. Кинули "кидалово". Удивительно, как быстро срабатывает закон бумеранга. Таким фантастическим болваном может быть только мой брат. Но, как говорится — в семье не без урода, а если брать нашу — то не без двух.

Вопросы мои иссякли, и я снова замолчала. Общих тем, кроме непутёвого Вовки, у нас больше не было, а ворошить прошлое, вспоминая былые дни, не хотелось.

Мать, сведя брови к переносице, сосредоточенно смотрела перед собой и о чем-то размышляла, не обращая на меня абсолютно никакого внимания, будто меня здесь и нет вовсе. Мне не было больно или обидно, и, скорее всего, я даже заслужила подобное к себе отношение. Нет, определенно заслужила. Если бы я тогда не поступила как эгоистка, думающая только о себе, все могло бы быть иначе…

С тянущей болью в груди, отгоняя от себя навязчивые воспоминания и прогрызающее нутро чувство вины, я осмелилась взглянуть на надгробия самых близких для меня людей. Надо бы приехать, оградку покрасить, сорняки прополоть, пока отпуск не закончился… Это самое меньшее, что я могла для них сделать.

— Я любила его… — еле слышно произнесла мать, но я вздрогнула от звука ее голоса, словно от оглушительного выстрела.

— Кого? Папу?

— Нет. Жору, — не отрывая взгляда от фото, спокойно проговорила она.

В недоумении уставилась на мать, решив, что ослышалась, или ещё что похуже: вдруг она решила так нелепо пошутить? Но её лицо было абсолютно бесстрастным, ни намека на иронию. Мне стало немного не по себе: что она несёт?

— В каком смысле «любила»? Ты же всю жизнь терпеть его не могла!

— Я любила его. Любила больше тридцати лет…

Её неожиданное признание в буквальном смысле ввело меня в ступор. Я могла ожидать от нее чего угодно, но только не этого.

С самого раннего детства я знала, что темы, касающиеся дяди Жоры, в нашем доме — табу. Её раздражало даже одно лишь упоминание его имени. Какая тут может быть любовь?

— А ещё, я думаю, что пришло время рассказать тебе правду, — вздохнув, продолжила она.

Внутренне я вся напряглась, где-то на подсознательном уровне не желая ничего слышать. Не нужна мне никакая правда. Зачем доламывать мою и так уже поломанную жизнь. Пусть все останется так как есть, пожалуйста! Ничего не говори!

— Дядя Жора твой отец, — тихо промолвила мать и опустила глаза.

— Дядя Жора твой отец, — тихо промолвила мать и отвернулась.

Сказала настолько буднично, будто поведала о том, что на завтра обещают дождь.

Тело пробрала мелкая дрожь, и я инстинктивно потянулась в карман сумки за сигаретами.

— Нет, это не правда.

— Это правда. — Ни грамма эмоций. Холодная, как сталь.

Я никак не могла переварить услышанное. Мельком взглянула на памятник отца, испытав при этом чувство глубокой вины за то, что если душа действительно существует и она сейчас здесь, ей приходится это слушать. Потом перевела взгляд на застывшую ухмылку дяди Жоры. Два брата. Оба огненно-рыжие. Меня осенило. Будто удар в солнечное сплетение. Стало трудно дышать, сухой ком застрял в горле, мешая произнести хоть слово.

— Прости. Может быть, я должна была рассказать тебе раньше, но… я не могла, — будто откуда-то издалека услышала голос матери, только сейчас заметив, как пристально она на меня смотрит.

— Но зачем ты рассказала мне это сейчас? Зачем? — стараясь унять дрожь в руках, крепко сжала подол тёмно-синего платья. — Это все равно уже ничего не изменит!

— Я больше не могу с этим жить. К тому же, каждый человек имеет право знать, кто его родители. Прости…

— А Вовка? — выпалила, глядя ей в глаза, не скрывая нарастающей ярости. — Вовка тоже его сын?

— Нет, отец Вовы — Серёжа.

Не выдержав напряжения, я встала и, подойдя к краю ограды, отвернулась.

Она не может с этим жить. Просто прекрасно! Сейчас она исповедовалась, сняла груз с души, и ей плевать, как теперь с этим буду жить я!

Стало противно от всего происходящего. Какая отвратительная сцена, и где — на кладбище! Была бы дверь, я бы ей непременно хлопнула и ушла. Но здесь, среди последнего пристанища ушедших людей, было неуместно устраивать концерт, разыгрывая обманутую и оскорбленную дочь. Хотя бы из уважения к отцу.

— Я понимаю твои чувства… — начала мать, но я, резко развернувшись, не дала ей договорить.

— Ни черта ты не понимаешь! И никогда не понимала. И не поймёшь.

Схватив сумку, быстро пошла по заросшей тропинке, минуя аккуратные ряды памятников.

* * *

Вечером, немного остыв, приняв горячий душ и два бокала вина, я, уже в пижаме, сидела на балконе своего гостиничного номера.

На город опускались сумерки, мягкие лучи садящегося солнца приятно грели плечи. Мне нравился открывающийся вид. В нем не было ничего особенного: напротив — дешёвая забегаловка, возле входа столпились молодые парни лет восемнадцати, распивали пиво прямо из бутылок и громогласно хохотали, кадря проходящих мимо девчонок. Слева — проезжая часть с мелькающими изредка автомобилями эконом-класса; справа — небольшой сквер с зеленеющей, немного неряшливой живой изгородью.

Я любила свой город. Любила его провинциальность, его отсталость от бешеного ритма мегаполисов, его покосившиеся автобусные остановки и неказистые, с претензией на роскошь, заведения. Маленький мирок, законсервированные девяностые. Я любила Н., но знала, что никогда сюда не вернусь. Этот город принес мне слишком много боли и разочарований.

Курить хотелось просто невыносимо, но я держалась. Пить тоже не следовало, но тут я просто не могла себя контролировать — иначе бы меня просто разорвало, нужно было срочно успокоиться. Не каждый день ты узнаешь, что человек, которого ты тридцать два года считала отцом, тебе вовсе не отец. А твой настоящий отец — твой родной дядя. Уму непостижимо. Все это напоминало сцену из дешёвой мыльной оперы.

Мне было бы гораздо проще, если бы она сказала, что не знает, кто он, мой био-папаша, что перепихнулась с кем-то по пьяни или что-то в этом роде. Но родной дядя! Человек, которого ты трепетно любила и уважала, но только как брата своего отца, и вдруг такое…

Но больше волновало меня сейчас другое: знал ли об этом папа? Очень надеялась, что нет. Папа был замечательным, самым лучшим, и он не заслужил такого предательства по отношению к себе. Я не знала, что у них троих там произошло более тридцати лет назад, но что бы там ни было, мать должна была или поставить меня в известность ещё много лет назад, или забрать эту тайну с собой в могилу. Какой теперь прок от этой правды, когда ни одного ни второго нет в живых?