Но в последние дни в Але все чаще просыпается неуверенный беззащитный котенок, который ищет в моих глазах ответ, стоит кому-нибудь заговорить об окончании смены. Апельсинка все еще не верит в то, что по приезду в столицу между нами ничего не изменится. Не задает вопросов, ничего не говорит, но не заметить того, что ее это нагребает, сложно. И сколько бы я не твердил, что, когда за нами закроются ворота лагеря, откроются новые в ежедневную жизнь, не окончившуюся на берегу Черного моря, она только сдержанно улыбается и жмется ко мне крепче, сворачиваясь пушистым клубком на коленях. Тогда я ее целую, а потом самым верным способом выбиваю из головы ненужный бред.

Только когда мы оба выжатые до капли откидываемся на кровать, этот нерешенный груз возвращается на хрупкие плечи. Причина одна – она не верит мне. Виной тому бесконечные смс от знакомых баб, которые как на акцию в бутик ринулись атаковать мой телефон, закидывая вопросами не хочу ли я встретиться. ДА ОТЪЕБИТЕСЬ ОТ МЕНЯ! НЕ ХОЧУ! Я даже не отвечаю им, но могу представить состояние Али. Я бы убил, если бы ей наяривали всякие ублюдки. Аля же только дерзит в ответ и закатывает глаза.

Не знаю, что это у нее – долбаное предчувствие или что-то другое, но если бы я знал, что моя девочка окажется права, расх*ярил бы телефон к чертовой матери, и даже под угрозой круглосуточного прослушивания песен Бузовой не ответил бы на звонок отца.

– Ты решил путем игнорирования звонков от меня устроить бойкот? – голос Шварца старшего, как всегда в стиле Сталина, вещает из динамика, когда я выхожу из общей беседки, где все в очередной раз собрались на поглощение второго ужина, то бишь пива со всякой дрянью.

– Да нет. Просто каждый наш телефонный звонок проходит одинаково, – без особой охоты отвечаю и подкуриваю сигарету.

– Да, ты каждый раз ведешь себя как невоспитанный ребенок.

– Так меня некому было воспитывать, откуда я должен знать, как разговаривать с родителями? – яд так и сочится из меня каждый раз, когда отец вспоминает об отсутствии воспитания.

– Не дерзи, сын, – рявкает в ответ, – я звоню не для того, чтобы в очередной раз услышать какой тебе достался дерьмовый отец.

– Ммм, а для чего тогда?

– Ты мне нужен здесь, срочно! Послезавтра мы с тобой летим в Словакию, мне нужно тебе кое-что показать.

– Что значит послезавтра? – не сразу догоняю я.

– То и значит. Билеты у меня на руках, и ты должен быть дома как можно скорее!

Сжимаю челюсти и с силой впиваюсь ладонью в деревянное ограждение. Прошу не любить и не жаловать. Мой отец – Александр Шварц. Ему надо, а что там у других – плевать.

– Царь Иван Грозный раздает приказы, за ослушание которых последует убийство нерадивого сына? – цежу сквозь зубы, силясь не послать отца прямым текстом.

– Ричард, хватит ерничать! – голос на том конце приобретает окраски Антарктической мерзлоты. – Я знаю, что ты сейчас прохлаждаешься у Бориса, поэтому уже позвонил ему и сказал, что ты завтра уезжаешь. Пусть ищет другого щенка на побегушках.

– Что ты, бл*дь, сделал? – ярость в мгновение вскипает до отметки «сжечь все к чертовой матери» и испепеляет сосуды.

– Не выражайся, разговаривая со мной! – только на этот раз его гребаная мерзлота не потушит этого пожара.

Не замечаю, как еще сильнее вдавливаю ладонь в перила, а та щедро одаривает мою кожу занозами. Нихрена бл*дь не чувствую, кроме бешеной пульсации в висках и еще большей ненависти к сородичу.

– Что значит ты предупредил Бориса? – повторяю вопрос и бросаю быстрый взгляд в сторону беседки. Замечаю внимательный взгляд Али и, оттолкнувшись от куска дерева, иду в сторону домика дяди.

– То и значит. Он тебя отпустил. Завтра ты должен быть здесь.

– С какого такого хера?

– С такого! Ты меня услышал! И только попробуй не приехать – потом пожалеешь!

– Что? – нервный смешок вылетает из горла. – Что ты мне можешь сделать, чтобы я пожалел?

– Тебе ничего. Ты же у нас в непробиваемом костюме Супермена рассекаешь. Но от тебя прямо зависит судьба Бориса и его лагеря. Как? Это я тебе расскажу подробнее, когда увижу тебя завтра дома.

Резко останавливаюсь, чувствуя, как мне под дых засадил коленом собственный отец.

– Ты меня шантажируешь?

– Нет, я ставлю перед фактом! Все. До завтра, сын!

Звонок прерывается, оставляя меня наедине с гребаной оглушающей пустотой. Чувствую, как сердце усиленно перекачивает кровь, разгоняя ее до максимума. Хочется схватить что-нибудь тяжелое и расхерачить об асфальт. Су*аааа! Неужели где-то в мире есть нормальные отцы, которые заботятся о своих детях и их благе? Есть? Где они? Все свое детство на Новый Год я загадывал одно единственное желание – «Чтобы папа со мной больше проводил времени». Каким же я был малолетним тупицей. Надо было загадывать себе другого отца! Хотя, какая нахрен разница? Все равно ни одно, ни другое бы не сбылось.

– Ричард?

В паре метров раздается голос Бориса, направляющегося в мою сторону. Подходит ближе, пробегается по моему лицу и, судя по сочувственному выражению, делает правильные выводы.

– Александр тебе уже позвонил, да?

– Да. Почему ты не послал его? – знаю, что дядька не причем, и так же, как и я, является заложником одного большого обстоятельства, но спокойное состояние собрало чемоданы и надолго укатило на Север.

– Даже если бы я его послал, ничего бы не изменилось.

– Но как ты теперь? До конца смены еще целых четыре дня.

– Всего четыре дня, Ричард. Сашка неплохо справлялся иногда, подменяя тебя, думаю, сможет доработать до конца.

Шумно выдыхаю и, не сдержавшись, футболяю траву.

– Пиздец.

– Ничего страшного, – Борис сжимает мое плечо, – я прекрасно знаю кто такой Александр Шварц. Ты не виноват, племяш. Езжай завтра, разберись. Все будет в порядке, не волнуйся, я уж точно не держу на тебя зла.

Ну да. Только от этого ни хрена не легче. Недавний разговор с Машкой внезапно всплывает в памяти и отравляет разъедающим подозрением. Я не знаю, что на уме у самопровозглашенного вершителя судеб, но если это то, о чем говорила племянница, то он настроен решительно, и бить будет по моему самому слабому месту.

Глава 23

Рич

Прохожу мимо беседки, оставляя позади несколько пар выпученных глаз, и быстро спускаюсь по ступеням к морю. Мне нужно остыть, иначе в таком состоянии могу сорваться на первом попавшемся. Я даже знаю, кто это может быть. Правда после нашего последнего разговора Кравцов больше не рыпается. До сих пор ярко сияющий фонарь под глазом служит ему не только путеводной звездой по ночам, но и наглядным напоминанием того, что происходит с надоедливыми гнидами. Аля совсем случайно проболталась о том, кто именно донес ей о моей встрече с Машей, спустив тем самым всех моих психов церберов на тупорылого барана. И не важно, что он вроде как пытался уберечь Алю от ошибки. Ага, как же, заботливый… Не сработала загрузка файлов в позапрошлый раз, зато теперь установка программы по пониманию Шварцвальдского языка была завершена успешно. Юра стал образцом человека – невидимки. Надеюсь, после моего отъезда так и останется. Потому что, если нет, придется заимствовать биту Альбины.

Скидываю с себя шмотки и, оставшись в боксерках, разбегаюсь и ныряю в воду. Проплываю метров сто, но нихрена не расслабляет. Только мышцы в тонус привел, а мозги как кипели, так бурлят и дальше. Эта зависимость от отца душит удавкой. Чувствую себя поюзаным солдатиком в шелестящем мире зелени Щварца старшего.

Возвращаюсь к берегу. Подплываю ближе и замечаю одиноко сидящий на песке хрупкий силуэт. Сердце сжимается в тугой комок. Моя девочка. Как же я тебя сейчас расстрою, хорошая моя.

Именно в эту секунду ненависть к отцу граничит с ненормальной. Ведь это ненормально питать настолько отрицательные чувства к родному человеку. Правда в том, что именно родные могут нанести самую большую боль. И в данный момент отец наносит ее не только мне, а еще и Але.

– Что ты здесь делаешь, Апельсинка? – стараюсь придать голосу бодрости, но выходит так себе.

– Мне показалось, что ты расстроен, – тихо отвечает, вставая с песка и подходя к кромке воды, – не хотела оставлять тебя одного.

Я сейчас завою, бл*дь! Ну откуда она такая идеальная?

– Иди ко мне, Аль, – зову ее в воду.

– К тебе? Прямо ночью? – недоверчиво переспрашивает витаминка. Я не вижу лица, но отчетливо представляю, как хмурятся ее брови.

– Ты никогда не купалась ночью?

– Нет. Ни разу. Мало ли какая зараза там проплывет.

– А ты ко мне иди. Зараза к заразе не пристает, ты же в курсе. Так что рядом со мной будешь в безопасности.

Пытаюсь острить, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, но даже у Тилля Линдеманна получилось бы спеть «Тополиный пух» лучше, чем у меня сейчас сказать что-то толковое.

Аля сдается и неторопливо избавляется от одежды. Ступает в воду и, с осторожностью пройдя несколько шагов, оказывается в моих объятиях. Вот что мне нужно было. Моя девочка в моих руках. Жадно сгребаю ее на руки и целую. Альбина не сопротивляется. Оплетает ногами талию, а руками шею. В воде малышка невесома, и я без труда скольжу руками по покрытой водой спине. Сжимаю до хруста в костях так, что Аля невольно стонет, но это не я. Это все чертова необходимость в ней. В её присутствии. Больная нужда. И как я буду справляться без нее ближайшие дни? Предстоящая разлука уже сейчас режет осколком. Наверное, это какое-то шестое чувство, я не знаю, но отчего-то уезжать дико не хочется. Паранойя Апельсинки половым путем передалась и мне. Навязчивое ощущение, что там, за воротами, нас разлучат, кислотой разъедает сознание.

– Рич? – Аля отрывается от меня, тяжело дыша, и заглядывает в глаза. – Что-то случилось?

Тревога отражается на взволнованном, покрытом морскими каплями лице. Мне хочется сказать ей, что нет. Что я просто хочу трахнуть ее в море, отвлечь очередной пошлостью, но сегодня явно не мой день. Способность соображать отчалила вместе со спокойствием.