Честно говоря, я была в полуобморочном состоянии от усталости, страха и бессонной ночи, а там играла музыка, люди крутились и летали на разных аттракционах вверх тормашками чуть не под облаками и дико визжали от ужаса и восторга. А вокруг была разноцветная красота. Занимательные постройки и фигуры животных, гигантские ковбои и индейцы, Снежная королева в ледяном кресле, команда пожарных, химеры и прочая нечисть. На территории детских аттракционов под ногами не земля, а мягкое, чистое и яркое покрытие. В бирюзовых бассейнах плавали лодочки, по игрушечным рельсам бежали паровозики, кружились гигантский заварной чайник и чашки, в которых, словно в креслах, сидели дети с безумными шматками сахарной ваты на палочках.

Я замечала, что город год от года все пышнее украшают цветами, он покрывается озерцами и ручейками из бегоний, герани, анютиных глазок и петуний. Но здесь был какой-то цветочный обвал. Ковры тюльпанов от белых, розовых, красных и желтых всех оттенков до совершенно черных, отливающих фиолетовым. Тюльпаны гладкие, как шелк, и бархатные, похожие на бочонки, лилии и звезды, полосатые, с бахромчатыми краями и совсем необычные, подобные маленьким лохматым пионам. Я такого никогда не видела. Впрочем, я вообще мало что вижу, сидя на работе и дома. Наверное, я впервые гуляла за долгое-долгое время. Но по какому случаю гуляла! Я смотрела по сторонам и даже забыла искать Музу. Хотя, особенно беспокоиться по этому поводу не стоило, за меня это делал Пал Палыч.

Мне понравились зеленые газоны с огромными повозками, в которых лежали огромные яблоки-муляжи, потому что это напомнило «Приключения Незнайки в Цветочном городе». Что-то хорошее из детства. Наверное, поэтому меня и карусель заворожила. Не та, с сиденьями на цепях, а обычная, детская, только двухэтажная и очень красивая, с шатром, украшенным резными кружевами и зеркалами, с лошадью, зеброй, носорогом, динозавром, лебедем, орлом, с тигром, с какими-то необычными для каруселей моего и Машкиного детства персонажами. Я просто обалдела. Как здорово! Люди, львы, орлы и куропатки… Вот что это! Рогатые олени, пауки, молчаливые рыбы, словом, все жизни, все жизни…

– Я бы выбрала лошадку, – подумала я, а оказалось, произнесла вслух.

И вот под какую-то французскую песню несет меня лошадка. Карусель кружится, голова кружится. Кругом проплывает прекрасный зеленый мир. И мне стыдно, что я расслабилась и не схожу с ума от мыслей о Музе. Я просто уже не могу о ней думать.

Пал Палыч протягивает мне руку и помогает сойти.

– Музе тоже нравилась эта карусель, – растроганно говорит он. – Когда мы проходили мимо, она всегда вспоминала монолог из чеховской «Чайки» про тигров, львов, орлов и куропаток.

Кто бы мог подумать!

Мы идем к машине. Как хорошо, что я увидела Диво-остров, что была эта маленькая передышка, потому что меня ждет что-то ужасное. Так я думала и, конечно, не ошиблась. А еще я надеялась, что кто-нибудь из бывших сослуживцев Пал Палыча сможет помочь в поисках Музы, и сказала ему об этом. Нет, никто не может. Это немного охладило мои потеплевшие к нему чувства. Это и то, что в машине у него, как будто случайно, рука соскользнула на мое колено и задержалась там настолько, что мне пришлось снять ее. А еще он хотел зайти ко мне вечером с бутылочкой, сказал, мне не надо одной оставаться. Я, разумеется, отказала. Старый блядун!

4

Зав отделением меня ошарашил. У Музы водянка головного мозга. Неужели об этом не знали? Конечно, не знали. Просто ее никто не обследовал на этот предмет. Ну и что же теперь будет? Оказывается, ничего нового. Она давно с этим живет. Был ли у нее когда-нибудь менингит? Про это я ничего не слышала.

Водянка! Хорошенькая история. И главное – старая.

У зав отделением симпатичная фамилия – Снегирь. И сам он красивый, умный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил.

В больнице я дежурю уже второй день, не считая самого первого – опознавательного. Выматываюсь и чувствую себя как дохлая рыба. Механически выполняю то, что от меня требуется. Обстановка в палате тяжелая: умирание и полусознательное существование несчастных запущенных старух. Не знаю, какое сердце надо иметь, чтобы здесь работать…

Врач заходит раз в день. Сестрички – молоденькие, чистенькие, хорошенькие, в основном, вежливые. В голове у них парни, дискотеки и любовь, любовь, любовь. Они ставят капельницы, делают уколы, дают таблетки, но не следят, принимают ли их старухи. В «сестринской» хорошо пахнет, там режут салат из огурцов и помидоров, пьют чай с шоколадными конфетами из подарочных коробок. Им все время что-то дарят.

Одна из санитарок постоянно пьяная. Старухи зовут ее – Заткнись, поскольку это единственное слово, с которым она к ним обращается. Заткнись моет сортиры, а после этого разносит по палатам хлеб на завтрак и обед. Когда приходит проверка, ее запирают в ванной, чтобы не было скандала. Зарплата у нее копеечная.

Бегаю за сестричками, когда надо сменить капельницу и когда впадает в возбужденное состояние ведьма у окна, та самая, которая не давала проветривать. Вопрос проветривания я решила неожиданно просто – надела на нее (насовсем) свою шерстяную кофту и теперь открываю окно. А еще я сажаю старух, переодеваю, выношу судно и кормлю больничным и своим. К троим вообще никто не приходит, а они смотрят голодными глазами, как я кормлю Музу. Одна лежит с обметанным открытым ртом, смотрит в потолок, сама есть не может. Чувствую отвращение и брезгливость, а сердце рвется. Не должны люди заканчивать свою жизнь в дерьме и равнодушии. Естественно, с медперсоналом отношения я не обостряю. Шоколадных конфет им не приношу, но слежу вместо них за капельницами, скармливаю таблетки и откликаюсь на зов старух.

Привела Музу в божий вид. Медсестра говорит: «Представляю, какая она в молодости была красавица». Я думаю, она не представляет, потому что нынче такие не родятся. Муза за эти дни похудела и постарела. Но очень благообразна и благостна. Лежит чистая и светлая, как пожилой ангел. Она может сама есть, но отказывается. И ходить она может, но поднимаю ее насильно. И говорить она способна, но почти не говорит. Иногда у меня рождается несбыточная мысль, что она поправится. Ведь этой весной она возродилась, как Феникс.

Когда у нее начался маразм, она стала дурить, приставать к мужчинам, рассказывала, что на этажерке у нее сидел оперный певец Лейферкус, и всякое другое, я отвела ее к врачу. Он сказал определенно: атеросклероз, поражение сосудов мозга, пониженное кровоснабжение, изменение психики, ослабление памяти и т. д. Это болезнь старости, она не лечится. Улучшение невозможно.

– А стабилизировать нынешнее состояние? – спросила я. – Остановить развитие болезни?

– Нельзя. Можно затормозить.

Как быстро болезнь будет развиваться и что вообще ожидать, не известно. В каждом конкретном случае – по-разному, ясно одно: будет все хуже и хуже. При этой болезни ремиссий не бывает. Про водянку тот врач ничего не сказал.

Я и сама знала, что от маразма не лечат, но я пребывала в безысходном унынии и хотела услышать слова надежды. Если бы врач меня обманул – я бы с готовностью поверила. Он не обманул. Болезнь развивалась и развилась за несколько лет – ого-го! А зимой Муза заболела ангиной, потом второй раз заболела, лежала долго, почти не ела, совсем ослабла. Ночью я ходила слушать, дышит ли она. Однако весной она поднялась, ползала по квартире, держась за стенки, в ночной рубашке, как привидение, стала гулять в садике и возле дома, заставила меня ехать с ней на рынок, чтобы купить джинсы и кожаную куртку, а потом выходила к подъезду и стояла там, демонстрируя себя. Но в целом у меня сложилось впечатление, что у нее прояснилось в мозгах. Иногда она устраивала скандалы, часто говорила гадости, но это ее обычная стервозность.

Она становилась все бодрее и живее, а я настораживалась, ждала неприятных сюрпризов. Судя по отдельным игривым ее замечаниям, предполагала, что они будут связаны с мужчинами. Но почему-то я никак не ожидала, что Муза уйдет из дома и заблудится, хотя раньше такое было.

Теперь она вряд ли помнит, что с ней приключилось в эти два дня. Охранительное беспамятство! И мне не хочется об этом знать. Это как с Машкой: лучше ничего не знать, иначе свихнуться можно.

* * *

Утром застала Музу спящей. Лицо бледное, рот приоткрыт, щека на подушке примялась и странно съехала на бок. Мне показалось, она умерла. Ужас и оцепенение! Зато к вечеру я снова вообразила, что она вернется из своего отупения, и это несмотря на то, что накануне она ошарашила меня неожиданным вопросом. Спросила осторожно, но с явным любопытством: «А ты кто?»

Конечно, она очень слаба. Баба Шура, соседка по кровати и самая здравомыслящая старуха, сказала, что ночью она плакала. Но я бы ее состояние определила как безучастность. Даже мысли о мужчинах ее не волнуют, хотя на Снегиря она явно реагирует, глаза проясняются и что-то вроде улыбки скользит по губам. На него все реагируют. Он входит в палату, энергичный, веселый мужчина лет пятидесяти, и говорит своим красивым низким голосом: «Здравствуйте, куколки!» Бабки, если они еще способны открыть глаза, только что ножками не сучат от обожания. Удивительно, как этот контингент больных не высосал из Снегиря бодрость и радость, здесь же, как в паутине с пауками, от меня за несколько дней одна шкурка осталась. Впрочем, Снегирь возле постелей не сидит, только на обходе бывает, а сидит он у себя в кабинете или на конференциях.

Я думаю о Снегире, воображаю его счастливую жену и благополучных детишек, их уютный, ухоженный дом, где царит доброжелательность и слышится смех, а окна выходят на восток и по утрам комнаты заливает солнце. В комнате Музы тоже по утрам солнце, а в окне деревья. У меня – сумрачно, свет перекрывает соседний дом. Иногда я смотрю на свою комнату, в которой прожила всю жизнь, со странными чувствами: очень вероятно, что здесь я когда-нибудь умру, на этом диване или на другом, поскольку современные вещи, не в пример старым, не долговечны. Но, в общем-то, вещи всегда переживают людей. Последние годы я часто думаю о смерти.