Елена Радецкая - Нет имени тебе…

Он не в восторге от моего предложения, но послушно надевает обувь. Машину днем брать бессмысленно, застрянем в пробках, так что едем на метро.

Удивительное дело: сплю по три-четыре часа в сутки и не чувствую ни сонливости, ни усталости, будто меня, как спущенный, сморщенный воздушный шарик, кто-то наполнил тем газом, от которого они поднимаются в воздух. Сил у меня немерено, я не хожу, а летаю, не так, как у Шагала, а незаметно для окружающих. Но на каждом шагу я отрываюсь от асфальта.

Прихватила с собой карту. Чтобы не бродить кругами и ничего не пропустить, пройдем все улицы по порядку. И вот мы начали наш обход в поисках серого дома с рельефом над подъездом, а если точнее выразиться, оббег, потому что я почти бежала, осматривая мелькающие дома. Словно в тумане, как Ежика, несло меня по течению реки. Мной владело какое-то помешательство. Не помню, где именно, но в наших поисках что-то разладилось, мы опять – с картой в руках! – пошли кругами по одним и тем же местам.

– Давайте оставим все это, – сказал Дмитрий. – Подворотня нам все равно не нужна. И она не покажется. Я же говорил, сейчас не время ее искать.

– Что значит – «не покажется?» Вы считаете, что она появляется и исчезает в зависимости от каких-то условий?

– Не могу утверждать, но существует и такая возможность.

Пойти сейчас в кафе «Лента Мёбиуса» и прокутить все деньги? Денег, конечно, не так уж много, но посидеть за чашкой кофе с пирожным или рюмкой коньяка хватит. Я уж открыла рот, чтобы озвучить это предложение, как вдруг увидела темно-серый гранитный дом с медальонами между окон и полукруглой плоской нишей над подъездом, а в ней полулежит-полусидит голый, угловатый, жилистый. Аккуратно вписался: одна нога вытянута, другая согнута в колене, на которое опирается локоть, а рука подпирает голову. Надежда без одежды! И как раз наискосок, в переулочке, наш флигель! Я ахнула, схватила Дмитрия за руку и потащила туда. У меня было состояние умопомешательства и такой напор, что я, возможно, и проскочила бы в подворотню, и Дмитрия за собой увлекла бы, но… подворотни не было. Вернее, она была, с приоткрытыми кованными воротами… И окно было на первом этаже, откуда за нами наблюдал толстый рыжий кот. И герань в окнах второго этажа цвела… Но все это было нарисовано на гладко оштукатуренной стене! Только чердачное окно не закончено, всего лишь намечено.

Сколько мы стояли, уставившись на эту картину, не знаю, но проходившая мимо старушенция спросила: «Нравится? Когда-то так было взаправду, я еще помню». Когда? Мы набросились на нее с расспросами и узнали, что картину на стене нарисовал ее сосед, Антон, а живут они в доме, к которому прилепился флигель. Рисовать Антону помогала молодежь, потому что лазить по стенам пятидесятилетнему человеку тяжело.

– А ведь этот Антон, наверное, мой родственник, – сказала я.

Старушенция впустила нас в дом – неприметный, рядовая застройка девятнадцатого века – и показала квартиру Антона на втором этаже. Он привел нас в комнату, и мы увидели на стене большую фотографию флигеля, сделанную с дедушкиного негатива.

Антон не был моим родственником. Наши с ним деды были друзьями детства. Мой дед до женитьбы и переезда на Плуталову улицу жил со своей матерью во флигеле, на втором этаже, почти за стеной комнаты, в которой мы сидели с Антоном. Мать моего деда умерла в тридцатые годы, и комнату кто-то занял. А в начале пятидесятых годов квартирам во флигеле пришел конец. Всех выселили, окна и въездную арку заложили кирпичом, оштукатурили, и войти во флигель стало возможно только из двора, выходившего на параллельную улицу. Во флигель переехал какой-то архив и, видать, важный, потому что дверь поменяли на металлическую, а на окна, глядевшие во двор, поставили решетки.

Антон помнил моего деда, он приходил к его деду. А его собственный дед был архитектором, прожил долгую жизнь, успел побывать в Италии и во Франции. В Лионе он увидел на торцевых стенах домов фрески – «обманки». На глухих стенах и небольших, и даже семиэтажных домов были нарисованы окна, балконы, двери, магазинчики с витринками. На балконах стояли нарисованные люди, на карнизах сидели голуби, в окна смотрели любопытные старушки. Издали все это выглядело как настоящее. В те времена у нас еще не было принято расписывать брандмауэры. А дед, вернувшись из Франции, сказал Антону, тоже ставшему архитектором, что мечтает расписать стенку флигеля так, как было во времена его детства, и увеличил фотографию моего дедушки, которая у него была.

При жизни деда Антону ничего сделать не удалось, и главная причина – отсутствие разрешения на роспись. Зато теперь разукрасили стену за пять дней. Антону помогал сын, студент Мухинки, с однокурсниками. Недоделали только верх – чердачное окно, потому что у ребят начались зачеты. На следующей неделе собирались довести дело до конца.

– Но я же видел чердачное окно с гипсовой головой, – недоуменно сказал Дмитрий. – И все это Муза видела еще весной…

– На фотографии. Весной здесь ничего еще не было. Стену оштукатурили и подготовили к росписи только в конце мая. А на чердаке, где стояла голова Аполлона, жил старый художник-академист, он и пристрастил наших дедов к рисованию. И хотя художниками они не стали, но пошли по смежным профессиям.

Мы обменялись с Антоном телефонами. Он обещал найти старые фотографии из детства наших дедов. Потом шли с Дмитрием домой и молчали. Подворотни не было уже более полувека! Даже росписи не существовало, когда Муза «вошла» под арку и когда из нее «вышел» Дмитрий.

– Похоже, я был прав. Подворотня возникает и прячется… И роспись тут ни при чем.

– Мне кажется, нам надо добровольно идти сдаваться в психушку.

Открывая дверь, слышу, как в квартире заливается телефон, успеваю подскочить к трубке и получаю от Вальки выговор.

– Если уходишь, бери с собой мобильник!

У нее новости. Музу завтра выписывают. Надо подъехать к двенадцати, привезти одежду.

Как быстро, как неожиданно все случилось и кончилось. Не хочу, чтобы ее выписали! А может, так и лучше, потому что я, наверное, долго не вынесу этой неопределенности. Хорошо бы сегодняшний вечер растянулся во времени, стал бы длинным-предлинным. Время же гораздо на разные штуки…

Я раскладываю по тарелкам еду, наливаю в бокалы вчерашнее вино. Сегодня Дмитрий не против праздника, он взволнован, возбужден завтрашним событием. В его внешности и манерах есть что-то мягкое, деликатное и, в соединении с мужественностью, очень опасное. Если я сочиняла себе разговоры с покойной бабушкой, чтобы было легче жить, то это не опасно. А придумать такого мужчину – это, я вам доложу, не шутки! К тому же он не призрак, вот в чем дело. И кто тут первый и главный сочинитель, кто придумал для меня волшебную сказку? В сказках не бывает плохого конца. Но разве я живу не в реальности?

Внутри меня тикает будильник, завтра он прозвенит. Время мое почти истекло. В этот последний вечер у меня то и дело льются слезы, я пытаюсь это объяснить беспокойством за Музу. Он успокаивающе кладет руку на мое запястье, и я теряю дар речи, сердце оглушительно стучит. Да что же это?! Потом я смотрю в окно на деревья, все еще покрытые не пропыленной, сочной листвой, повернувшись к нему спиной, чтобы он не видел залитого слезами лица. Он говорит ободряюще:

– Не надо плакать. Обещаю, все будет хорошо.

– Я никогда не плачу.

И тут я оборачиваюсь и падаю ему на грудь, он гладит меня по голове, а я – его плечи. Я знаю, что сделала бы Муза, что хочу сделать я: поднять лицо к его лицу, залезть руками под пиджак, и так далее, и так далее. Но я не могу этого, не решусь. А он усаживает меня, и я понимаю, почему не отваживаюсь найти его губы и целовать. Он меня не хочет.

Ночью я не сплю. Мне начинает казаться, что я ошиблась, может, он просто человек старого воспитания и с ним нужно вести себя определеннее, нужно однозначно дать понять, что он желанен, а не талдычить про Музу? Я сама себя переиграла? Выхожу курить на кухню десять раз, вся дрожу, хотя в доме жарко, я надеюсь, что он тоже не спит и выйдет. Но он не появляется, а войти к нему выше моих сил. Я веду себя как девочка, да таковой по сути дела и являюсь, несмотря на возраст и седые виски. Господи, да я ли это? Как стыдно!

Потом я курю лежа в постели и думаю о том, что завтра все решится. Я боюсь, я не возьму его в больницу во избежание непредвиденных сцен. Он увидит ее здесь. И что будет делать, когда перед ним предстанет старуха? Поведет к нарисованной подворотне, чтобы она обрела молодость? А может, плюнет и даст деру? Неужели он до сих пор не верит, что Музы, о которой он грезит, не существует? Он что, воображает себя царевичем Елисеем, а ее Спящей красавицей? Ему все равно придется смириться с реальностью, и тогда я стану для него единственной. Он же говорил, что я на нее похожа… Похожа – да не похожа. Кажется, я опять плачу, как это хорошо. Плачу и почти беззвучно пою:

А вдруг, когда я вернусь с Музой, его не будет, он исчезнет, как мираж, как подворотня, ведущая в другую жизнь? Может, его и вообще не было?

Завтра Судный день. Пан или пропал!

– Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу!

Скандирую и отбиваю ритм кулаком, изо всей силы колошмачу по деревянному крыльцу. И вдруг, опомнившись: кого ненавижу, что ненавижу?

Всех!

А больше всего себя.

Вскакиваю и бегу в дом. Ношусь с веранды в комнату, в другую, опять на веранду. В голове моей настоящая кузница, а там молотобоец по наковальне: бах! бах! бах!

Это само не пройдет! Ставлю на газ чайник. Прошлый раз полоскала солью, теперь – содой. Только что было жарко, сейчас – озноб. Врачиха говорила: «Полощи без передыху, может, располощешь». Но я не располоскала, пришлось резать десну! И в этот раз не получится, уже понятно. Это опасно, когда гнойное воспаление в голове.