Елена Радецкая - Нет имени тебе…

Гости у нас бывали, но не очень часто. И, кроме меня, никто никогда не оставался ночевать. В общем, приходили и уходили, а наша общность оставалась неизменной. Но весной что-то случилось. Весной случилась весна. Гость повалил валом. Наверное, половина Мухи и хренова туча другого народа у нас побывала. Тогда же со мной случилась ужасная история. Мне дали одну таблетку, я знала, что принимаю, видела, как от нее веселеют. Все веселели, а я чуть богу душу не отдала. Хорошо, там оказались понимающие в этом деле люди. Но этот случай меня сильно напугал.

Наверное, все прекрасное не вечно. Как-то незаметно случилось, что наше трио стало превращаться в квартет. Четвертым стал Кока. Он говорил, что учится в Финансово-экономическом, но я в этом сомневалась. С Кокой в нашу жизнь пришла травка. Прививку против наркоты я уже получила со злосчастной таблеткой. И косячок никогда не выкурила, потому что вообще не могла курить. Жека тоже не курила и очень переживала, что Заза курит и подсядет на травку.

– Это просто баловство, – уверяла нас Заза. – На Западе вся молодежь покуривает, это не вреднее, чем сигареты. Легкий стимулятор, помогает расслабиться.

А Кока прочел лекцию:

– В жизни полезно и вредно одно и то же, просто нужно знать, в каких дозах принимать. Пример – гомеопатия. Самым полезным витамином можно обожраться и сдохнуть. Наркотики в малых дозах принимают как лекарство. В частности, при заболеваниях сосудов мозга. Можешь проверить (тут он назвал иностранную фамилию писателя, которую я не запомнила), он принимал тяжелый наркотик пятьдесят лет и дожил, причем в рабочем состоянии, до глубокой старости. А у нас наркоманы мрут, потому что царит антисанитария и низкое качество наркотика.

Я утешала себя тем, что, вероятнее всего, травка и в самом деле баловство и ничего с Зазой не случится. На Западе все это узаконено, не идиоты же там живут?

– Почему вы такие нелюбопытные? – интересовалась Заза. – Прикольное состояние: блеклое становится ярким, тошное – веселым и легким. Я по-иному взглянула на мир. – А однажды, когда мы были втроем, спросила: – Неужели вам не хочется вдохнуть? Совсем легонько. Один разок.

– Ты знаешь, я не могу курить.

– Я тоже, – подвякнула Жека.

– У Маки аллергия, а у тебя нет. Иди сюда, приоткрой рот.

Заза затянулась, прильнула ко рту Жеки и выпустила туда дым, снова затянулась и снова выпустила. А в следующий раз словно забыла от нее оторваться. Я видела испуганные выпученные глаза Жеки, а потом она вообще их прикрыла и казалась размякшей, как тряпка. Меня это настолько поразило, что я дернула Зазу за руку, которой она обнимала Жеку за шею, и Заза отлипла от нее. Обе они выглядели как-то не очень, то ли смущенными, то ли забалдевшими. А я развернулась и демонстративно ушла. Моей демонстрации никто не заметил. Ни с Жекой, ни тем более с Зазой эту сцену мы никогда не вспоминали.

С Кокой говорили о Бодлере, о художнике-авангардисте Энди Уорхолле и об Эшере. Первые два – известные наркоманы. О Бодлере я ничего не знаю, кроме того, что он французский поэт. Об Уорхолле чуть больше. Меня о нем на собеседовании в Мухе спросили, и моих познаний хватило. Зато с Эшером я была знакома по альбому с репродукциями. Эшер рисовал всякие мозаичные, симметричные, невероятные картинки, от которых глаза разъезжаются, а математики и геометры балдеют. Еще он рисовал фантастическую головокружительную архитектуру, лабиринты, невероятные выкрутасы из лестниц, аркад, анфилад, подвесных галерей, балконов и всякоразных закоулков, проходов и переходов, которые заворачивались лентой Мёбиуса, упирались в тупик, в общем, вели в полный абсурд. Все, как в моих снах. Кока утверждал, что Эшер тоже был нарик. Якобы без кайфа невозможно рисовать такие картины. Я говорю:

– Это не картины, а графика. Знаешь, что такое ксилография? Гравюра, которую вырезают на дереве. Я уж не говорю, что именно он изображал, но даже для того, чтобы резать дерево, нужно иметь чистые мозги и верную руку.

Наркоман в каждом хочет видеть наркомана. Ему приятнее в компании великих, и он тянет туда всех, кого можно. Слава богу, что Пушкина с Достоевским нельзя.

Заза напевала:

Она сказала мне:

– Я узнала безмятежность, узнала, что значит быть на седьмом небе. Но иногда сносит, рук не видать перед лицом, не знаешь, в какую сторону в раковине краны крутить… Иногда это смешно, иногда – страшно.

Хотела спросить, на кой безмятежность и седьмое небо, если рук перед лицом не видать? Да что толку в этих вопросах.

– Тебя пугает измененное сознание? – спросил Кока. – Ты говоришь, что алкоголь лучше. Наркотик мозги прочищает, а выпьешь, будто презерватив на голову натянули, не говоря уж о том, что алкоголь губит печень.

Мне эти разговоры и сладковатый запах, поселившийся в квартире, были хуже горькой редьки.

Однажды Кока остался ночевать, потому что засиделся и метро закрыли. Потом он стал часто оставаться, а потом почти полностью переселился к девчонкам и жил за счет Зазы. Коку с его подвижными карими глазками, словно плавающими в подсолнечном масле, я прямо возненавидела. Я заходила к Зазе все реже и реже, а она даже не спрашивала, почему я не каждый день у них бываю и быстро ухожу. А Жека спрашивала. «Догадайся с трех раз», – отвечала я и интересовалась в свою очередь: «Кроме травки, Заза ничего не употребляет?» Жека отрицательно мотала головой. Но я-то знала, что употребляет. Я уже не напоминала Зазе, что мы договорились в августе поступать в театральный. Впрочем, как раз в это время в моей жизни развернулись интересные события.

Весной я познакомилась с аспирантом Петровым с кафедры монументально-декоративной живописи, в коридоре встретимся, обязательно зацепимся языками. И вот он предложил мне сделать работу, за которую платят тучу денег: расписать комнату в башне, в новом доме на Крестовском. Недели не прошло, как мы туда отправились. Дом уже был сдан, а квартиры (паркет, стены, потолки, сантехника и прочее) должны были доводить до ума сами жильцы. Войти в этот ВИП-дом просто так нельзя, все под охраной. Башня классная, в ней три длинных окна. В общем, от меня требовалось изготовить эскиз. Размеры даны, тема любая, колорит спокойный. Долго мудохалась я с этим эскизом. Старалась, конечно, и воображала, что в этом новом охраняемом доме, в башне, буду жить сама.

Сделала, как для себя. Лес, охота. Цвет блекловатый, как старый серо-зеленый гобелен. За деревьями на лошади охотник. Белые борзые, а с другой стороны красная лисица. Но ничего в глаза не бьет, рисунок чуть размыт. Заза была в восторге. Петрову понравилось, а заказчику – нет.

– Может, что другое придумать? – спрашиваю Петрова.

– Нет, хозяину в принципе твой стиль не нравится.

– Вообще-то я могу в другом стиле…

Так ничего и не получилось.

Близилось лето и экзамены. Мы с Зазой вместе готовились. Мне даже показалось, что она смертельно устала от гостей, от Коки и его снадобья, от всего-всего, и, возможно, после каникул у нас настанет прежняя жизнь втроем. Хотя я понимала, что даже в идеальном случае прежней она не будет. А однажды, когда я пришла и открыла мне Жека, я застала картину, которая до сих пор стоит у меня перед глазами и никак ее не стереть. Заза – маленькая, хрупкая фигурка в черной футболке, черных рейтузах и шерстяных носках, на тонком стебельке шеи голова с сантиметровым ежиком волос. Она движется мне навстречу по узкому коридору, как по канату, расставив руки, балансируя, касаясь то одной, то другой стенки кончиками пальцев. Дойдя до меня, поднимает глаза, и я вижу: лицо мученическое, а глаза совершенно пустые, стеклянные, вряд ли она видит меня, но, должно быть, ощущает препятствие и сворачивает в кухню.

Где она? Что с ней? Есть ли путь назад? Еще вчера мы были на консультации по истории искусств, у нас через два дня экзамен! Я пыталась объясниться с Жекой, обвиняла ее, орала, а в результате повернулась и ушла.

Экзамены мы с Зазой сдали. На лето она собиралась в Москву. Жека оставалась в Колобовке. Кока – к едрене-фене, потому что Жека отказалась вместе с ним жить. Я сказала Зазе, если она не раздумала податься на сценографию, нужно для начала узнать, что к чему. Она сказала: раздумала. Ну и черт с ней! Я сдала документы в театральный, а до августа устроилась поработать в детском летнем лагере, рисовать всякую лабуду и кружок вести. Зарплата смехотворная, зато бесплатная кормежка и отдельная комната. Очень скоро я возненавидела лагерь. Меня так раздражали дети и вожатые, что я всерьез подумывала дунуть оттуда, но не успела. Попала в больницу с отравлением. Чем отравилась – не знаю, кроме меня никто больше не отравился. Наверное, от отвращения ко всему окружающему пища моя стала ядовитой.

Из больницы я звонила Зазе, но, наверное, она уже уехала в Москву. И Жека не отвечала. Уже дома мать сказала, что не хотела мне сообщать, пока я болела. Звонила Жека, Заза выбросилась из окна.

Все у меня плыло перед глазами. Не плакала. Что же за судьба у меня такая, почему я теряю всех, кто мне близок? Долго не решалась позвонить Жеке. Когда та услышала меня, завыла. Она снова жила у себя в коммуналке. Мы встретились. Ничего конкретного я не узнала. Все было, как всегда, а однажды утром Жека проснулась оттого, что во дворе стоял шум и крик. Выглянула, под окном листва деревьев, под ними – толпа. Сразу даже не поняла, что там.

Так Светка Зазуля вышла летним утром в окно пятого этажа. Знаю, что говорили о ней в Мухе: сторчалась, передоз. Не при мне. При мне молчали.

Хуже, чем мне, было только Жеке. Вцепилась в меня, как колючка, но без Зазы она была мне не нужна. Никто мне не был нужен. А если представить, как все сложилось бы, будь Заза жива, так, вероятнее всего, дружба наша все равно бы не продлилась. В театральном начались и закончились экзамены. Я туда не пошла. Жека все время ездила на кладбище, а я даже знать не хотела, где могила Зазы.