Я выпила буквально две рюмки и отъехала. Инструкции его почти не слышала. Просил камин не разжигать, принес с чердака масляную батарею и показал, где постельное белье, но я и не раздевалась. Легла – как провалилась.

На другой день я вынуждена была съездить к отцу за деньгами. Я не очень часто это делала и не считала, что слишком его обременяю. А деньги он давал безропотно. Знала кошка, чью мясу съела.

Отцу предварительно позвонила, потому что не знала, есть у него деньги при себе или нет. Свидание назначила возле работы. Ждала долго и замерзла, сидела, скрючившись, на верхотуре детской горки, в разноцветном теремке. Появился он внезапно, от неожиданности съехала по скату горки. Я давно его не видела. Выглядит хорошо, потолстел, розовый, гладкий, не похоже, что закладывает. Говорит: «У тебя родился брат». И что же? Чепчика нет, чтобы в воздух бросать. Отвечаю: «Поздравляю тебя и себя». Взяла деньги и отвалила.

В Питере купила дешевого вина, дешевого сыра, хлеба и банку маслин. И черт меня дернул зайти в рыбный отдел, а там, в витрине-холодильнике, лежали живые карпы, и у них судорожно приоткрывались жабры, как створки раковин. Я почему-то продолжала смотреть на них, хотя подступала тошнота и грудь сдавило. Подумала: сейчас упаду, но надо бы рюкзачок сохранить, там бутылка. Какая-то женщина подошла, говорит: девчонке плохо. А я ничего, меня прислонили к стенке, потом стул вынесли. Посидела, отдышалась и поехала на дачу. По дороге все думала: как странно в жизни бывает, вот сижу, в окошко гляжу, а могла бы лежать в морге. Все бы для меня кончилось. Эта мысль не ужасала, пока я не вспомнила, что у меня в сумке был паспорт и, наверное, сообщили бы матери. Тут стало не по себе. Если бы просто так раствориться, как многие исчезают…

Когда из электрички выходила, увидела Шею – Шеину Клавдию Петровну из соседнего подъезда нашего дома на Плуталовой. И шея у нее подходящая к фамилии, короткая и мощная, как у атлета. Я вообразила, будто она донесет матери, где я, и вообще не знаю, что вообразила, но впала в панику. Спрятаться на платформе негде. Как страус, отвернулась и стояла в надежде, что она меня не заметит.

Два дня я справляла поминки по любви. Раздумывала, что есть любовь, и испытывала ли я ее когда-нибудь? Два дня назад я чуть рассудком не тронулась, чуть не погибла под электричкой, свет в глазах померк, и вот, пожалуйста! Я не бьюсь головой о стену, не рву на себе волосы, а сижу на теплом, нагретом солнышком деревянном крыльце, смотрю на голубое небо и младенчески-нежную зелень, размышляю о жизни без лишних эмоций, можно сказать, философски.

Однажды я спросила у Музы – а было ей уже за семьдесят! – что такое любовь? Она сказала:

– Это необъяснимо, – однако тут же объяснила: – Это когда ты каждую минуту хочешь находиться рядом с избранным объектом, тебя к нему притягивает, как магнитом. И сил появляется столько, что можешь поднять в воздух автомобиль.

Тогда я спросила, часто ли она влюблялась, и Муза благосклонно кивнула. А когда перестала влюбляться? Она посмотрела на меня с удивленно-хитроватым выражением и говорит:

– Когда это случится, я тебе сообщу.

5

Когда мы учились в девятом классе, у моей детской подружки Аси умер отец, а через год ее мать вышла замуж за владельца ресторана. Потом отчим нашел Аське жениха – сына своего партнера по ресторанному бизнесу. В последнем классе, после Нового года, Аська сообщила мне, что она уже не девочка и как только получит аттестат, так выйдет замуж, а медовый месяц проведет на Мальдивских островах. Где эти острова? И как же институт? Она же собиралась в институт культуры на дирижерский! Аська смотрела на меня, как на дуру. А ведь когда-то мы вместе в куклы играли, ходили друг к другу на елки, потом в Русский музей и в Михайловский сад. Да что говорить, много чего нас связывало. Хотя в последние годы, с тех пор как появился отчим-ресторатор, мы с Аськой как-то отдалились. Обычно после гимназии я – в художку, она – в музыкалку. Зато по воскресеньям у нас всегда общие дела находились. А потом все рухнуло, музыкалку она бросила и по воскресеньям с родителями уезжала то на дачу, то в гости, то еще куда-то.

Я совсем не собиралась блюсти целомудрие до ста лет, но из юбки тоже не лезла, как некоторые девчонки в классе. Однако так случилось, что я встретила Валентина. В феврале. В Валентинов день.

Настроение было – хоть плачь. Почему-то очень грустно. И вместо того, чтобы идти в художку, я пошла на Елагин остров, а там, во дворце, выставка стекла. Зачем он туда пришел, не знаю. Я его спросила, ответил: предчувствие было. Это он, конечно, сбрехнул. А началось с того, что подошел, ля-ля-ля, почему в такой день я не со своим парнем, и не может быть, что нет парня, и пошло-поехало. Как его зовут? Валентин.

– Это невозможно! – говорю, а он стоит напротив окна, за которым мрачный серый день, и глаза у него пронзительно синие, смеющиеся, и светлые вьющиеся волосы.

– Что же здесь невозможного? Если бы я был Акакием – было бы странновато, а Валентин – простое латинское имя, означает – «здоровый».

– А я думала, Валентин означает что-то вроде любви.

– Это само-собой. Валентин – хороший мальчик, который всегда защищает девочек.

Поглазели в витрины с художественным стеклом, походили по дворцовым залам и отправились в парк. Было хорошо, свободно. Это же такая редкость, чтобы с человеком с первой минуты было легко! И вдруг начали происходить чудеса. Пока мы спускались по парадной лестнице мимо флорентийских львов-сторожей, серое небо вдруг распахнулось, словно занавес в театре разъехался, и оттуда хлынул ослепительный свет. Мы шли вдоль Масляного луга, и мне казалось, я иду в новую жизнь. Пруды, укрытые чистыми, нетронутыми городской гарью снегами, заиграли, заискрились. Белые берега картинно обрамляли группы кружевных ив, старые ели, могучие дубы с перекрученными ветвями, целые рощи прямых лиственниц со стволами, будто кольчугой обтянутыми. Так было прекрасно, что я вспомнила Музу, она бы обязательно сказала: «Если бы я была художницей, я бы это нарисовала».

В парке пустынно. На одной из дорожек мы услышали щебет. Это звенел куст, усеянный воробьями, словно серыми шерстяными клубочками. Весна! Ее еще нет, но она приближается, без нее не было бы птичьего базара. А еще дальше мы увидели бабку, которая не могла подойти к птичьим кормушкам. Валентин хотел было взять у нее мешочек с накрошенным хлебом, но я опередила его, бросилась в глубокий, пушистый снег, и здесь – волшебство продолжалось! – на меня посыпались синички. Они садились на рукава пальто, на руки без варежек, я ощущала щекочущие прикосновения тонких сухих лапок и застыла обалдевшая. Старуха с Валентином тоже обалдели. И тут я заметила, что вокруг меня все посверкивает. Это снег. Он не шел, он, микроскопический, парил в воздухе и наполнял его сияющим трепетом. И я подумала – вот моя судьба! А может, это ощущение поселилось во мне раньше, с того мгновения, как я увидела Валентина.

Он учился в театральном институте, его приглашали сниматься в сериале. Он читал нараспев:

– Я здесь, в моей девичьей спальне,

И рук не разомкнуть… одна…

Нет имени тебе, весна.

Нет имени тебе, мой дальний.

Терпеть не могу, когда мне читают стихи, но с Валентином был другой случай. С ним все – другой случай. Какой у него красивый голос. По цвету – чистый, насыщенный, коричневый.

Он взял мои руки в свои и стал греть. На правом мизинце у него нет одной фаланги, а на левом безымянном пальце серебряный перстень. Не люблю, когда мужики носят перстни, но в Валентине и это мне нравилось. Он дышал на мои руки, а потом поцеловал, и еще раз, и еще. А я поцеловала его руки. А потом он поцеловал меня в глаза и губы, и поцелуй длился так долго, что у меня прервалось дыхание, но я и не пыталась высвободить рта, будто хотела задохнуться. Я мгновенно ощутила, что задыхаться от поцелуя совсем не то же самое, что от астмы. Потом мы снова шли, взявшись за руки, и он читал:

– Ах, детство, детство, мое детство,

мое фарфоровое блюдце,

мне на тебя не наглядеться,

мне до тебя не дотянуться.

Над розовыми фонарями,

над фонарями голубыми

кружился снег, и губы сами

произносили чье-то имя.

– Чьи это стихи?

Он не говорит, только тихо смеется. А я представила себе и блюдце, и детство, и Аську. Блюдце было у Музы, японское, тонкое-претонкое, цветом, как обезжиренное голубоватое молоко, снизу гладенькое, сверху чуть пупырчатое, но тоже глазурованное, словно снежный наст, чуть оплавленный солнышком. На блюдце были нарисованы горы, над ними летели аисты. Кисточкой нарисованы, не штамповка.

– Это твои стихи?

– Нет, я не пишу стихов. Я пьесу пишу.

В кафе «Остров» мы едим шашлык с кетчупом и запиваем белым сухим вином, от которого тело становится невесомым, и я думаю, как бы оно не оторвалось от стула и не устремилось в туманну даль. Валентин похож на кудрявого, юного и прекрасного эллинского бога. Неужели он меня полюбил? Какое счастье! Хочу целоваться. Я хочу, чтобы этот день длился бесконечно.

Он снова читал стихи, а я чувствовала, что сейчас заплачу, и всеми силами постаралась это скрыть, изобразив сморкание в платок. Сейчас мне кажется, это было предчувствие, что не тот я человек, который может попасть в сказку и задержаться там, предчувствие одиночества. Но, возможно, это было выпитое вино.

И вот мы через Невку выходим на Крестовский остров и идем к метро. Нас окружает самая ранняя, новорожденная темнота, которая наступает вслед за сумерками, акварельно прозрачная синева. Он не спрашивает, где я живу, мы приезжаем на Васильевский, идем, идем, и он говорит: «Вот мой дом». Я не противлюсь судьбе, я принимаю ее.

Слушали музыку, снова пили вино. Я не была пьяной и прекрасно понимала, что делаю. Позвонила матери и сказала, что поехала с Асей и ее родителями на дачу, а сейчас уже поздно, и мы все вместе вернемся завтра утром.