…Она уже крепко спала, когда крик мамы буквально снес ее с кровати:

– Люди! Помогите! Спасите! Галя! Зови людей!

А что их звать? Пару раз Галка выбегала на площадку и кричала, а толку? Соседи даже носы из квартир не высовывали. Галка стоит в дверях своей комнаты и боится дышать, внутри все дрожит, душа в пятках. Снова испуганный, сдавленный крик:

– Галя!

И мама будто захлебнулась. А потом крик брата.

– Заткни его! – кричит отец.

Лепет мамы. Снова крик брата. Какой-то странный.

– Не трогай его… – сдавленный шепот мамы.

Галя не выдерживает, на цыпочках пробирается к приоткрытым дверям родительской спальни и столбенеет.

…Отец держит спеленатого трехмесячного Андрея за ножки и замахивается им, как топором… Удар головы о матрац – бух… Деревянное изголовье кровати в нескольких сантиметрах от белого чепчика с узеньким кружевом. Взлетая вверх, Андрюша не кричит, а как-то странно захлебывается, а перед следующим ударом вскрикивает. Вскрикивает коротко и тут же, всхлипывая, всасывает в себя следующую порцию воздуха. Безучастная мама с разбитой в кровь губой и мокрыми щеками сидит на кровати. На ее лице изумление. Она только и делает, что взмахивает руками. Руки вверх… Руки вниз… Вверх… Вниз… Вслед за ребенком. Взгляд Гали прикован к изголовью. Она с ужасом ждет, когда брат стукнется о деревяшку. Удар неизбежен. Но внезапно отец разжимает руки, и Андрей остается на кровати, лицом вниз. Бешеные глаза отца впиваются в Галю. Ее сердце стучит все сильнее и сильнее, потому что брат молчит. Как в замедленной съемке она видит руки мамы, они тянутся к затихшему малышу.

– Что… Что ты сделал?..

И вдруг Андрюша как закричит! И с ним мама и Галка в один голос – живой! А отец… Отец обошел кровать, взял маму на руки и с силой швырнул вниз. Сила была такой, что боковина деревянного каркаса треснула и со стуком уперлась в пол. Отец матюгнулся, грубо оттолкнул Галю и вышел из спальни.

Милицию мама не вызвала. Гале сказала идти спать. Утром Галку снова разбудил крик матери, но она только уши ладонями зажала. Какая-то возня. Хлопнула входная дверь. Тишина. Мать то ли плакала, то ли скулила. Галка снова в спальню, а там кошмар… Голенький братик лежит на подушке. Тельце странного цвета, как грозовая туча, только не очень темная. Глазки закрыты, левая ручка и левая ножка дергаются. Голова тоже дергается, волосики на лобике и на макушке свалялись. Мама очень похожа на сумасшедшую – Галка недавно видела умалишенную, это их соседка с первого этажа, ее как раз забирала скорая. Вот и у мамы сейчас были такие глаза и такое же лицо, только щеки не были расцарапаны до крови и волосы не так всклокочены. Галка в чем была помчалась к соседям, у них был телефон, и вызвала скорую. Отца дома не было. Позже она поняла – он испугался и сбежал. Вернулся вечером, перепуганный, притихший. Притих он ненадолго – уже через час грохотал кастрюлями в кухне и этим же кастрюлям рассказывал о том, какая мама дура безмозглая, что простудила Андрюшку во время купания, и у него теперь судороги. Находясь в другом конце квартиры, Галка отчетливо слышала его громкий голос, а потом он сам явился к ней в комнату и еще раз пожаловался на маму. Три недели мама с братом провели в больнице. Отец сам готовил еду и отвозил, ну чем не заботливый глава семейства?! Десятилетняя Галка не могла этого постичь и думала о том, как бы отца зарезать. Она даже выбрала подходящий нож, и тут оказалось, что все не так просто, что надо знать, куда бить и как. В шею? Она не достанет, разве только если отец будет лежать. Лучше в живот, там, говорят, есть место рядом с пупком, если в него попасть, то разрежешь артерию, и все… Галя нашла анатомический атлас человека, изучила строение брюшной полости и разочаровалась – отец не такой худой, как нарисованный на картинке. Можно ошибиться… В сердце тоже непонятно как попасть – вдруг напорешься на ребра, а сил у нее недостаточно. Значит, остается вариант с шеей. Когда он будет спать. Пока Галя на доске для резки мяса отрабатывала силу удара, заодно продумывая нюансы нападения и как обеспечить свое алиби, мама и брат вернулись из больницы. И мама простила отца…

Галя никогда не рассказывала о той ночи ни Андрею – мама категорически запретила, «нельзя настраивать сына против родного отца», ни Лене – сама решила не рассказывать, уж очень тяжелое чувство безысходности оставили после себя события той ночи.

После «прощения» часть Галкиного сердца, принадлежащая маме, окаменела. Мама тоже окаменела, и никакие доводы тогда еще живой бабушки, мол, уходи от него, не помогали. Ленке об этом случае она не рассказывала, уж очень все было дико, не по-человечески. Даже сейчас от воспоминаний той ночи по Галкиной коже ползли мурашки. Слава богу, кровать эта осталась у отца. Как и квартира, пропитанная криками, слезами и проклятиями.

Прожили родители вместе почти шестнадцать лет. Наверное, жили бы еще, и мама терпела бы, но случилось то, что мама простить не смогла. Однажды отец спокойно сказал маме в присутствии Галки и Андрея, что должен уехать на выходные дни в другой город к одной женщине. Понять, зачем он это сделал – невозможно, да и не нужно понимать зверя. Мама стояла белая как мел, а отец самодовольно ухмылялся. И тут он добавил:

– Я еще не знаю, люблю ли ее.

Много лет спустя Галя помнила свои ощущения – ей вдруг стало так хорошо, так радостно от мысли, что они, наконец, разведутся. Но не тут-то было! Мама забилась в истерике, но отец, вместо того чтобы успокоить маму в свойственной ему манере кулаком, повторил, что не знает, любит ли ту женщину.

– И давно ты с ней спишь? – спросила мама, давясь слезами.

– В эти выходные будет год. Мы будем с ней отмечать.

Мама окаменела. Отец принарядился и уехал.

– В понедельник я сразу на работу, – бросил он, закрывая за собой дверь.

А к Галкиным ощущениям навеки добавилось еще одно: она в сумасшедшем доме и слушает разговор тяжелобольных пациентов.

Выходные дни мама звонила по друзьям отца и выясняла имя и адрес любовницы. И выяснила. Не у друга, а у жены друга. Еще она выяснила, что женщина моложе отца на двенадцать лет и что он ее, безусловно, любит. Почему жена друга так жестоко обошлась с мамой, Галка поняла позже: мама была жестокой к себе, вот и получила. И еще поняла, что не шестнадцать лет несчастливого брака с полоумным садистом могут довести женщину до развода, а факт измены.

Андрею было семь, и он, кажется, ничего не запомнил. Две недели они жили в мамином ателье, в каморке с рулонами тканей и мешками с обрезками, а потом мамина клиентка, Вера Петровна, вдовая, похоронившая дочку, предложила пожить у нее. Петровна отдала им две комнаты из пяти, и в первый же вечер устроила семейный совет, на котором обсуждались главные вопросы. Деньги на питание складывали в общий котел в соотношении один к двум – двое детей едят как один взрослый, сказала Вера Петровна. Убирать квартиру должны были мама и Галка – Вера Петровна процесс уборки на дух не переносила, и в ее квартире было, мягко говоря, не чисто. Андрей отвечал за хлеб и молоко. Что хозяйка любила, так это готовить и посещать старый базар, расположенный в торце ее не менее старого и очень престижного дома. Именно посещала, потому что сказать «ходила» было бы кощунством. Она тщательно одевалась, причесывалась, украшала себя подобранной с большим вкусом бижутерией и, гордо вскинув голову и размахивая руками в такт шагам, топала на базар как раз к закрытию. Торговки с «остаточками», как говорила Вера Петровна, ждали ее кто с неприязнью, кто с желанием повеселиться напоследок. Сколько они ни веселились, Вера Петровна брала товар по цене, что назначала сама. Если не отдавали, она уходила. И не возвращалась, сколько бы ей вслед ни кричали: «Да ладно, берите уже…»

Все происходящее казалось Инне аттракционом неслыханной щедрости, и она каждый день просыпалась с ощущением, что когда-то это закончится, когда-то Вере Петровне надоест изображать мать Терезу, она прозреет и выставит их за дверь. Этого не произошло, а произошло то, во что Инна не сразу поверила – Вера Петровна заговорила о прописке. О том, что после ее смерти квартира отойдет какой-нибудь прокурорской скотине или судье, как уже было с ее одинокими подругами, почившими в бозе.

– Вера Петровна, это невозможно сделать. Мне ж если прописываться, то с двумя детьми, – с горечью отвечала Инна. – Мы с вами не родственницы, а на взятку у меня нет денег.

– Я попробую решить, – сказала Петровна. – Дело в том, деточка, что у меня был дядя Рома, а твой покойный отец по отчеству Романович. На этом мы можем состряпать неплохую ксиву.

Что она имела в виду, Инна не понимала, пока к ним не наведалась аккуратненькая худенькая одноклассница Веры Петровны и бессменная паспортистка ЖЭКа. Бессменная почти сорок лет. Вот эта старушенция за чашечкой чая и тортиком, испеченным Верой Петровной, состряпала бумажку, что Инна приходится Вере Петровне самой что ни на есть настоящей внучатой племянницей. А ее дети, соответственно, внуками. Бумажку тут же заверили печатью, извлеченной из матерчатой хозяйственной сумки, и скрепили яичным ликером, припрятанным Петровной для особых случаев. Из квартиры папаши выписывались тихо, и он узнал об этом совершенно случайно из квитанций на оплату воды, в которых числился только он. Ему бы радоваться, но не тут-то было – он помчался к Петровне и устроил очередной скандал. На скандал все плюнули – собака лает, караван идет, и на следующее утро Инна проснулась внутренне обновленной. Фасад тоже решила обновить, для чего рванула в парикмахерскую и кардинально поменяла не только цвет волос, а и прическу – теперь она была брюнетка с почти мальчишеской стрижкой. Гале и Андрею такая мама очень нравилась не только прической, а и непривычной веселостью, но вот на работе случился казус… Идет она по коридору, а навстречу директор ателье. Глянул на нее с интересом и дальше шагает – не узнал. Они поравнялись, а Инна ему:

– Доброе утро!