Особо счастливыми сестры чувствовали себя по вечерам, когда комнату наполнял теплый свет от старого абажура и они вместе с детьми забирались на диван под теплые пледы. Лизка пристраивалась у кого-нибудь на животе. Смотрели мультики, а потом разговаривали…

«…Я не хочу в садик, там тети все лугачие и делутся. Там плохо пахнет, кушать не дают и живот болит от голода… У меня нету папы, он плапал без вести. Я хочу, чтобы Андлей стал моим папой. Я не люблю бабушку Олю, она все влемя селдитая, кличит на маму. Она невкусно готовит…»

«…А мне бабушка Оля говорит, что я папе своему не нужен. Неправда, папа обещал взять меня на море и в Киев на самую главную елку. Мама хочет заработать много денег и купить нам квартиру… Мы жили с дядей Мишей, он очень плохой, я его боюсь. Мама его тоже боится. Дядя хотел меня побить, а мама меня защитила. Мы убежали. Мы жили у тети Вали, это мамина подруга. У Андрея мне нравится, у него есть тренажер, я на нем ноги накачиваю. И еще возле его балкона растет абрикосовое дерево, на нем уже абрикосы поспели, я их ел…»

Иногда дети к вечеру совершенно выбивались из сил и тогда просили почитать. Телевизор они редко смотрели, не сильно к нему тянулись – в круглосуточном садике и интернате детям разрешали смотреть детский фильм или мультфильмы только по субботам. А вот книги любили, это у них от Кати, она читала запоем. Инна и Зина, напуганные временами тотального дефицита, ничего не выбрасывали, ни одежду, ни обувь – мало ли какие времена еще наступят и что еще может пригодиться. А уж книги тем более не выбрасывали, книги – это святое. Вот это святое десятилетиями копилось и громоздилось на полках, впитывая пыль родового дома. Пыль была не лежалая, а теперь и подавно – сестры читали детям вслух Твена, Катаева, сказки и даже Дюма, и к общению с ними добавилось восторженное обсуждение прочитанного. Бабушки клюют носами над книжками – они-то эти книжки наизусть знают, дети толкаются: «Не спи!» И так до полуночи, а то и до часу ночи. Днем Инна занималась с Настей чтением и письмом, к школе готовила.

– Не отбирай у ребенка детство, ей всего пять лет, пусть побегает, – ворчала Зина.

– Ей нравится это, я же вижу, – оправдывалась Инна, и она была права – Настюша любила учиться не только письму и чтению. Она жадно изучала мир, будто до этого вообще ничего не видела. Она хотела знать, где ночью прячется солнце, почему цветочки пахнут и где кошки откладывают яйца. Процесс вылупливания цыплят она наблюдала, и после этого отказалась от яичницы. А теперь очень хотела увидеть процесс вылупливания котят. Почему петух кукарекает, а курицы только квохчут? Почему у коровы шершавый язык? Она задавала вопросы, свойственные трех-четырехлетним детям, брат над ней смеялся, бабушки терпеливо отвечали, и месяца не прошло, как вопросы иссякли. На несколько дней Настюша замолчала, а потом… Потом сестры от удивления рты пораскрывали – перед ними стояла по возрасту развитая пятилетняя, а то и шестилетняя девочка, и вопросы она теперь задавала совсем другие, про хороших и плохих людей, про счастье – что это такое? Про смерть, с которой столкнулась впервые – умерла соседка. Копалась в огороде, кровоизлияние в мозг – и все. Вопросы Настя задавала часто, и ответов ждала с нетерпением, будто боялась не успеть.

Да, она действительно боялась не успеть напитаться от бабушек тем, чем должен напитаться ребенок. Счастливый ребенок. А она хотела быть счастливой, это так же естественно, как восход солнца. Да, у нее была еще одна бабушка, родная по крови, но Оля в село так ни разу не приехала. По телефону ее, конечно, как-то раз приглашали, и дети слушали этот разговор с явным неодобрением.

А однажды после обеда, в дождь…

– …Ты сам маленький! Ты смотлишь палавозики из Чегентауна! – Настя хмурит белесые бровки.

– Неправда, я не смотрю! – возражает Тимоша. – Это ты смотришь! А я смотрю смешариков и фиксиков! Это не для таких малявок, как ты! – Тимоша пучит глаза.

Личико Насти приобретает ехидное выражение, глазки сужаются:

– Влешь ты все! Я не сматлела пла палавозики, сегодня я сматлела пла балашка Шона и Тимми! – ехидство стерлось с ее милого личика, уступив место горькой обиде, уже нижняя губка дрожит.

– А в прошлую субботу ты смотрела про папу Хрюна. Ха-ха-ха! Это вообще для малявок, – торжествует мальчик.

Настя вот-вот расплачется:

– Влет он все, я взлослая, я сколо научусь эл выговаливать. Плавда, бабушка?

– Конечно, мое солнышко, – Инна прижимает к себе малышку и чувствует безграничное счастье, – Тимоша, перестань обижать сестричку.

Тимоша дуется.

– Я взлослая, я умею глечневую кашу валить. Ты уже сталенькая, я могу за тобой плисматливать, – с гордостью говорит девочка. – Я буду тебя и бабушку Зину вкусно калмить.

Настя смотрит Инне в глаза:

– Бабушка Инна, ты халосая, я тебя люблу, – и обвивает ручками ее шею, – не отдавай меня в интелнат, халасо?

– И меня не отдавай, я тебя тоже люблю, – Тимоша подбежал, голову на плечо положил, и с той минуты в душе Инны все стало на свои места – будто глаза открылись, и она увидела то, чего до этого даже не замечала.

Она поняла, что между нею и этими детьми есть связь. Не возникшая в тот момент, когда она впервые увидела их и Катю, а давняя, глубокая. Это невозможно объяснить словами, это можно только почувствовать. Летним солнечным днем Катя вошла в калитку, и Инне показалось, что она не первый раз пришла, а вернулась. Вернулась в свой дом, в котором даже стены были рады ее присутствию. Бывает, придет человек, и всему мешает – и хозяевам, и мебели, и даже венику в углу. И стол будто хочет отодвинуться, когда этот человек за него садится. К Кате все вокруг льнуло, будто соскучилось. Инна с оторопью наблюдала, как она рассматривает нехитрое убранство сельского дома, с какой любовью прикасается к двум хрустальным графинчикам, из которых Вадим любил пить виски и коньяк. В них и сейчас коньяк и виски – а вдруг он вернется без предупреждения? Конечно, они с Зинулей прикладываются время от времени к какому-нибудь графинчику, но утречком срочно мчатся в город за добавкой.

…Во всей этой женщине, в ее фигуре, в манерах, голосе было что-то необъяснимо родное и дорогое сердцу Инны. И не удивительно, что они родились в один день… И еще очень похожа на Галю. Соседки восклицали: мол, прямо родные сестры! Ну не прямо – в лице Кати не было черт Сергея, будь он неладен, идиот! А в остальном… Да, обе худенькие, стройные, большие синие глаза, маленькие носы, рты маленькие, щеки впалые. Волосы цвета спелой пшеницы, одной длины, чуть ниже плеч. Закалывают их на один манер, крабиком высоко на затылке, оставляя торчащий венчиком пучок волос. Правда, руки и шея у Галки не покрыты пятнами псориаза, и еще у Галки взгляд другой, лишенный печали и безысходности. И от этой печали, таящейся в Катиных глазах, сердце Инны сжималось, и ей во что бы то ни стало хотелось прогнать эту печаль.

Принимая Катю и ее детишек как родных, она не старалась. Просто иначе и быть не могло – ее сын любил Катю, и она полюбила. Для нее это было также естественно, как дышать. Любовь… Чувство удивительное, возникающее, кажется, ниоткуда, но если прислушаться к себе, то ее можно увидеть и услышать. Да-да! Увидеть и услышать в биении сердца. Она таится в сердце и ждет взгляда, слова, улыбки или едва заметного касания, чтобы проснуться и заявить о себе неповторимой музыкой. Инна слышала эту музыку и чувствовала невидимые нити любви, протянутые от нее к сыну, к Кате, к детишкам. Она хотела счастья сыну. И еще хотела загладить свою вину, необъяснимым образом все еще живущую в ней. А также она чувствовала – ох, это было больно, сама ведь была в такой ситуации, – что Катя опасается причинить Андрею неудобство своими детьми, а он не сильно-то к ним и тянулся. Но Инна чувствовала материнским сердцем – он любит их, но любовь не проявляет…

– Он много работает, устает, ему покой нужен, – оправдывала Катя Андрея.

Что ж, наверное, всему свое время, а пока Инна надеется, что придет время, и сын станет собой, тем самым. Сейчас же он не пытается что-либо предпринимать для того, чтобы жили все вместе, семьей, ну, в том смысле, что можно было купить двухъярусную кровать, например, а то дети, придя к ним в выходные дни, спят на диване и раскладушке – это нехорошо, они не чувствуют себя дома. И такое положение дел его устраивало. Почему бы и нет? Катя одевает, обувает, содержит малышей на свои деньги, да еще ничего не просит. Ни-че-го. Любит его всей душой, заботливая, добрая, молчаливая, терпеливая… Да, она терпеливая, потому что иногда Андрей нехорошо, не по-доброму шутит над ней, и все в одном ключе: чтоб она на него не сильно рассчитывала. А сам любит. Очень любит. И этого не скрыть. Особенно от матери.

Поразмыслив, посоветовавшись с сестрой, Инна решила всерьез заняться детьми, как когда-то ее детьми занималась мама Вадика, и в конце августа объявила, что возвращается в город. И если Катя с Андреем не против, она будет всецело заниматься детьми. Возьмет к себе. Место для них найдется, с садиком и школой она договорится. Несколько мгновений Катя слова не могла вымолвить, а потом они с Инной обнялись. Ни до этого, ни после в объятиях Инны не трепетало столь нежное существо. Существо, излучающее солнечный свет и… необъяснимый страх.

Детям об этом сказали утром – усадили рядышком на диване, сами напротив расположились. Тимоша глаза распахнул, на лице тревога.

– Мы должны уехать, да? – тихонько спрашивает он у мамы, и сердце Инны обрывается – она еще не слышала столько недетского отчаяния в голосе ребенка.

– Мы уедем все вместе, – отвечает Катя и с улыбкой смотрит на Инну.

– Я вернусь в интернат? – голос Тимоши дрожит, вот-вот сорвется.

Настя всхлипывает, трет глаза, еще немного – и она расплачется.

– Нет, в интернат ты не поедешь, – отвечает Инна.

– Я здесь останусь? – Тимоша распахивает глаза.

– Нет, мы все вместе поедем в город и если вы с Настей согласны, то жить будете у меня и Гали, – от волнения Инна не может сдержать слезы.