Диана Билык - Невинная для Лютого

Лютый вздрогнул так, будто в него врезался мотоцикл — этот мой удар достиг цели. В чёрных глазах мелькнуло что-то, губы скривились, а я уже не могла остановиться. Содрогаясь от бушующего в крови адреналина, сжимаясь от ужаса перед Чехом, которому выходка Лютого ой как не понравится, тихо цедила яд слов в лицо мужу:

— Только ради мести готов сворачивать горы, да? Лишь всё потеряв, станешь шевелиться? Решил и меня похоронить рядом со своей Милой? Думаешь, я не знаю, что ты задумал?! Да у тебя всё на лице написано, Лютый! Что-что, а играть ты не умеешь. Думал, прикончишь Серого, пристрелишь Чеха, и всё? Да ты бы лучше в Деда Мороза верил. Не успеешь и взглянуть на врага, как мне шею свернут.

Выдохнула и, покосившись на зевак, улыбнулась и погладила Лёшу по щеке:

— Идём домой, милый. — Снова приникла к его уху и добавила: — Та папка. Давай отдадим её Чеху, он же полицейский. Раз уж я буду шпионить за своим отцом, то пусть и он пошевелится. Убийцу привлекут к ответственности, а мы выиграем время.

Посмотрев в глаза Лютому, прижалась самым мягким поцелуем, на который только способна. Проникнув между зубами, сплелась языком с его. Смело, безрассудно, как никогда не делала, вжималась под аплодисменты зрителей. Прикусив огрубевшую холодную на морозе кожу губ Лютого, шепнула:

— Я тебя прощу, если вернёшься.

— Не нужно обещать то, что невозможно, — промямлил он, отрываясь от моих губ с неохотой. Не сбежал, уже прогресс. Обнял меня крепко, застонал в плечо. — Я себе не прощу, как ты не понимаешь? Не могу. Просто не могу… Ты хочешь, чтобы я вечно варился в геенне огненной, заглядывая в твои глаза? Чтобы брал на руки нашего ребенка, и думал, какая я мразь? Лучше пристрели меня на месте… Если я завалю Чеха, все закончится, милая, — он погладил меня по щеке дрожащими руками. Ласково растер растаявший снег, коснулся век, опустил кончики пальцев на губы. — Это просто игра на нервах, не тронет он тебя, не посмеет. Он ведь, сука, знал, что это Серый предал меня… и столько времени водил за нос. Накручивал против, — Леша захлебнулся словами, — твоего отца. Я же тогда чуть не убил тебя, маленькая, — муж вздрогнул, опустил руки, отстранился, потянулся за пистолетом, засмеялся, как ошалевший или безумец. Стряхнул снег с оружия и потер его о свитер. — Я хуже, чем тот, кто сломал мне жизнь. Я хуже, Лина! Не прикасайся, — выставил ладонь перед собой. — Ты чистая, как ангел, принимала на себя все мои удары, глаза открывала, а я не понимал, не слышал! Люблю тебя, понимаешь, и не смею любить. И ты не смей меня прощать… — он дернул волосы и согнулся почти вдвое. — Сссука, почему я не сдох тогда? Ну почему?! Вместе с Милой и Сашкой. Я бы тебя не мучил, не тянул бы за собой в пропасть, а теперь как выбраться из этого дерьма? Только грохнуть этих тварей, взять на себя удар.

Сердце заколотилось, с губ сорвалось:

— Любишь?

Значит, дома мне не показалось, он действительно признался мне в чувствах? Ведь Лютый не умеет играть.

— Не смею, я знаю, — прошептал Леша, приподнявшись.

Я смотрела в его тёмные глаза. Муж застыл ледяным изваянием, даже кажется не дышал, а вокруг стояли люди и смотрели на чужую боль. Молча, выжидательно, жадно. Я отпустила его и поднялась. Голос прозвучал безжизненно:

— Помнишь книгу, которую я читала тебе в больнице? Так вот, если ты и дальше готов бегать от неизбежности, то я подарю тебе желанные сто лет одиночества. Уходи! Но если ты говоришь правду и действительно любишь меня, то будешь сражаться со всем миром и даже с собой. Со своим страхом, со своей болью. Только тогда я поверю тебе. Не любовь заставляет тебя опустить руки, а страх. Любовь окрыляет и дарит силы сражаться, даже если заведомо проиграл. — Я прижала руки к животу и добавила едва слышно: — Это так. Потому что я теперь тоже знаю, что такое любовь.

Развернулась и пошла обратно. Сквозь молчаливо расходящуюся толпу, мимо застрявшего в сугробе джипа с раскуроченной дверью.

Сердце пропускало удары, в висках билась кровь, дыхание перехватывало. Кусая губы, я глотала слёзы. Потому что сейчас и был момент истины. Либо Лютый пойдёт за мной и докажет, что будет любить меня через боль, либо… это станет неважно. Может, отец сумеет нас защитить, а может, он уже лежит на полу в своём кабинете с простреленной головой. Сейчас каждый миг мог стать последним, и я не желала терять ни минуты на догадки.

Любишь, Лютый? Так люби!

Последний раз я слышал «люблю» более двух лет назад. От Милы, что провожала меня на тот самый бой. Поцеловала бегло в губы, весело пригрозила пальчиком, кокетливо выставила ножку, мол, победу принеси — будет тебе награда, и убежала. Мне кажется, что я до сих пор помню тот последний поцелуй. Его вкус, запах, неосязаемость. Будто он невидимо прилепился на губы и стал моей частью.

Сына я видел последний раз в тот же день. Он мирно спал в кроватке — дневной сон для малого был обязательным. Организм слабенький, болезненный. Мила его оберегала, жертвовала свободным временем, контролировала каждую минуту и секунду, хотя и давала пацану свободу.

Только сейчас я понял, что эта свобода была ненастоящей, мнимой. Потому что мать искоса, одним взглядом, но всегда следит за своим отпрыском, нет-нет и дернется, когда он упадет, но сдержится, сцепит зубы и отвлечет его. Быстро так, незаметно, Сашка не успевал и опомниться, как забывал, что у него что-то болит.

«А ты знаешь, что такое любовь?» — Мила осуждающе качнула головой, убрала волосы на одно плечо и повернулась ко мне окровавленной щекой. Находиться на грани реальности и подсознания для меня привычно, кошмары и воспоминания держали меня в тонусе все эти годы, но у моего ужаса было лицо врага, а теперь обличие змея, пригретого на груди.

Сергей снимал, смотрел, как я издевался над Линой. Этот выродок знал, что она и ее семья ни при чем. Знал и насмехался над моим падением. Вбивал последний гвоздь в мой гроб своим предательством.

Точно сказал Маркес, что лучший друг тот, кого нет на свете.

Наверное, мне суждено плыть по жизни в одиночестве, прятаться и уничтожать себя за причиненную другим боль.

Макс никогда не поймет и не подпустит к своей семье, особенно когда узнает всю правду. Это уже не дружба. Дима? Комар? Никто меня не примет, никто не выслушает, как хреново на душе, никто не посочувствует. Я изгой. Навсегда. Так почему Ангел зовет за собой? Заставляет бороться, подниматься с колен, заново начинать жить. Зачем? Какой ей прок?

Любить ребенка — ее правда, ее истина. Любовь матери безусловна, а вот прощать урода, который тебя сломал — для меня что-то из категории фантастики. Я бы не простил. Потому и себя не смогу, но в одном Лина права — я должен довести начатое до конца. Должен убедиться, что любимая и ребенок в безопасности.

Знаю ли я, что такое любовь?

Когда она прорастает в замерзшей душе, как трава на мертвой земле, ты чувствуешь особенную яркость от наполняющих тебя чувств.

Когда она врезается в грудь, протыкает плоть где-то между ребер, не спрашивая разрешения, заполняет собой душу, кажется, что на спине вырастают крылья.

На самом деле любовь находится не в сердце — это миф. Она не материальная, ее не увидеть, не пощупать, не прогнать. Не выдрать с мясом.

Это константа.

Задача, которая внезапно, после многих неудачных попыток, вдруг логично разрешается.

Любовь все прощает, долготерпит и не мыслит зла.

Но вина… Куда ее деть? Как вытереть?

Лина уходила. Комкая сапожками снег, она топталась по моему истекающему кровью сердцу. Что я могу сделать для нее, кроме как не убрать Чеха и поставить свою жизнь взамен? У меня больше ничего нет.

Я побежал за ней. Упал. Наглотался колючего снега. Снова встал и, заплетаясь в кучугурах, подлетел к жене и коснулся ее плеча. Развернул к себе лицом, слезы капнули на руку, обдав кипятком сердце.

— Что ты хочешь, Ангел? Скажи, — я сжал ее плечи и согнулся, прилепил свой лоб к ее взмокшему лбу и снова прошептал: — Ты пришла мою жизнь очистить от темноты, а я сломал тебе крылья. Ты не хочешь меня убивать, не хочешь наказать, не хочешь мстить. Что ты хочешь? Скажи, я все сделаю. Я буду бороться, если ты позволишь. Буду рядом, если ты не прогонишь. Я не знаю как, но искуплю свою вину. Слово даю, — ее щека под ладонью показалась слишком горячей, а слезы кристально-чистыми. — Я. Тебя. Лю-блю, — не сказал, а просто пошевелил губами. — Вас, — опустился на колено, затем согнул второе, прижался ухом к животу. — Простите, мои родные, я вас не заслужил.

Она вздохнула и положила ладони мне на голову. Вплела пальцы в волосы, и от этой ласки едва не остановилось сердце. Голос Лины прозвучал устало:

— Ты боец, Лютый. Так иди на ринг и принеси мне победу… Но не так, — они кивнула на пистолет. — Потому что это убьет нас всех. И тебя. И меня. И нашего ребёнка.

Она наклонилась и обхватила мою голову, заставила посмотреть себе в глаза.

— У каждого чемпиона есть тренер. Который изучит соперника и подскажет верную тактику. Позволь мне быть твоим тренером, Лёш. Я найду слабое место врага и скажу куда тебе бить, чтобы победить наверняка. Дай мне время, не спеши умирать. И тогда…

Она прикусила губу и слабо улыбнулась:

— Я помогу тебе искупить свою вину. Обещаю.

Проснулась от аромата какао и с удовольствием потянулась. Мужа рядом не было.

— Спасибо, Ир. — Я осторожно перевернулась на бок, чтобы не напрягать живот, и, поднявшись бочком, уселась. Приняла в руки горячую чашку и, щурясь от ярких лучей утреннего февральского солнца, спросила: — Лёшу не видела?

— Он на конюшне, — улыбнулась Ира.

Я уткнулась в чашку и, прихлёбывая ароматный горячий напиток, мысленно похвалила мужа. Ему уже почти удалось усыпить бдительность подосланного Чехом конюха. Во всяком случае ранние прогулки Лютого уже никого не удивляли — наши надсмотрщики уверились, что Береговому лишь нравится ухаживать за лошадьми.