По иронии судьбы накануне злополучного визита они с Карой часа два трещали о высоком по телефону, и та ей поведала о своем личном еврейском вопросе. Не складываются с этой нацией отношения — и все тут. Никакого предубеждения, боже упаси! Даже толика крови еврейской есть по матушкиным предкам, а дипломатических отношений нет. И вот, войдя в кабинет к хирургу, первое, что увидела Стеша, — это звезду Давида у доктора на шее. Этот кулон был такой вопиющей нестыковкой с тем, что рассказывала Кара, и потому… в эту минуту Стефания проиграла раунд. Ей вдруг стало казаться, что ее крестик на шее очень раздражает и без того раздражительного господина. Впрочем, все это чушь и предрассудки! Религиозные символы совершенно ни при чем! Стеша себя долго уговаривала, но так до конца не уговорила. Смятение упрямо настаивало на мистике. Меж тем на редкость противный всему живому господин разбил ее защиту в пух и прах:

— В вашем случае я не возьмусь за органосохраняющую операцию. Ищите другого врача, который рискнет вашим здоровьем.

О тех препирательствах, что предшествовали этому приговору, Стеше и вспоминать не хотелось. Она — вот наивная! — осмелилась напомнить злому доктору, что больной некоторым образом имеет право на мнение как системно мыслящий человек.

— Как системно мыслящий человек, — с презрительной издевкой повторил хирург, — вы должны понимать, что умираете.

Смертельная угроза была не нова, поэтому Стефания оставила привычное отчаяние на потом. А в тот момент, когда вышла из кабинета, она вспоминала собственные слова из истории одной семьи, которую написала несколько лет назад, в те счастливые годы, когда заказы сыпались на нее и она даже ими делилась с пишущей братией. В этой истории она любовно описывала местечковых лекарей, которые должны были быть на голову выше других докторов, просто чтобы выжить. Народ рассеяния должен все делать лучше, чтобы не прогневить титульное население. Элементарная логика, но иудеи — особый случай. Они не избежали страшных катастроф геноцида, но скорее потому, что в своих сферах деятельности уж «слишком» преуспевали. И богатели. И этот парадокс — уже отнюдь не элементарная логика, а страшные законы стаи, власти и зависти. Но в глубине души Стеша простодушно верила в магию еврейского врача. Нынешний крах излечил ее от этой невинной формы национализма.

Но ей было так остро, так по-детски обидно! Она написала две книги семейных историй, а так как не умела творить без полного эмоционального погружения, то пропиталась еврейской трагедией до полнометражных драматургических сновидений. Ее же собственная трагедия, крошечная в масштабе нации, не тронула… отдельно взятого ее представителя. Разумеется, он — всего лишь паршивая овца в стаде. Но ведь когда-то именно такая овца… впрочем, она не верила Витиной версии о том, что одной из тайных личных причин холокоста стали еврейские врачи, залечившие родительницу Гитлера до смерти. Стеша полагала, что в таком случае бесноватый фюрер уничтожил бы именно эскулапов, а ведь дело врачей устроил как раз отечественный диктатор. Или все тираны питаются мыслями из общей чаши мирового зла…

А может, этот хмырь как раз из-за глубоко запрятанного генетического страха берется только за стопроцентно удачные операции? Надежный способ для среднего хирурга прослыть хорошим.

Как бы там ни было, Стеша была во власти иррациональной обиды, а это губительно для риторики. Поэтому она не стала дискутировать со Звездой Давида… и после него отправилась прямиком на встречу с Карой. Ведь сама так запланировала, думала, ей будет что рассказать. Думала, что доктор даст ей надежду. Теперь она вяло соглашалась с тем, что «не надо сдаваться», а на самом деле хотела хитро дезертировать с поля боя. Но схитрить удалось не ей.

— А ты не видела призрак Сен-Жермена? — невзначай, словно о нашумевшей премьере, спросила Кара.

— Знаешь, это не моя епархия, — разочарованно отозвалась Стефания. — У светлейшего графа хватает исследователей. Я не изучаю призраков известных и легендарных персон. Зачем ступать на скользкую почву спекуляций…

— Погоди, не отрицай! Ты знаешь, что в Питере, в Графском переулке, где он останавливался, когда приезжал в Россию, видели его призрака? Разве тебе было бы неинтересно как исследователю его увидеть?

Стеша вздохнула про себя: «Ну, вот, начался маскарад…» Она думала, что Кара умнее и масштабнее праздно любопытствующих, которые, заслышав о парапсихологии и мистике, валили в цветистую кучу Блаватскую, тамплиеров, теософию и до кучи Леньку Пантелеева с бурятскими шаманами.

— Если возникнет оказия, я конечно же не буду избегать встречи с призраком Сен-Жермена, хотя и не думаю, что это добрый знак. Для графини из «Пиковой дамы» эта встреча, как известно, вышла боком… С другой стороны, она ведь дожила до старости, что в наших краях можно считать удачей. Но к чему вообще твой вопрос?

— Не хочешь в Питер съездить? У меня там хороший знакомый…

— Чтобы, невзначай прогуливаясь по Графскому переулку, повстречать привидение? Не смеши меня! А просто так съездить — это для меня теперь роскошь. Езжайте с Глебом!

— Он занят в эти дни. А у меня будет там вечер в литературном кафе.

— И ты все это время молчала?! Вечер — это же замечательно!

— Я ведь понимаю, что тебе сейчас не до вечеров…

— Терпеть не могу, когда так говорят! Мне всегда до всего! Даже если я не в состоянии туда доползти.

Осколок досады впился в Стешино эго: Кара только что вернулась из поездок в Углич и Калязин, где показывала красоты Золотого кольца кому-то из приятелей. И вот уже собиралась в Питер! А Стефания нынче не едет никуда… Однако Кара была не только непоседливой, она, несомненно, была еще и талантливой. Стефания поначалу настороженно знакомилась с ее творениями, потому что и здесь Кара была «двое-рукой», как упомянутый великий граф-мистик, то есть писала и стихи, и прозу. Стеше была интересней проза. Литературных «двустволок» она до сей поры не жаловала, а поэтесс и вовсе сторонилась. Но Кара была интересней как раз в стихах. Ее сценическая подача была демонической и излишне театральной, но Стефания полагала, что со временем эти излишки энергии вольются в слово. Впрочем, именно эти «излишки» надо было благодарить за то, что Стеша хотя бы изредка начала выползать в свет. Она, конечно, боялась. Боялась кровотечений и обморока на людях, не оставалась на фуршеты и трусливо просила Витю, чтобы он отвез домой. Лошадиными дозами глотала лекарства. Но она начала преодолевать свои страхи. Пусть очень медленно, мучительно и болезненно. И в утренних слезах уже не бездействовала, а искала своего врача. Есть пять стадий принятия неизбежного: отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение. Кажется, у Стеши они перепутались в один страшный клубок и ходили по кругу. Но движение все равно лучше стоячих вод…

Отношение к Каре в литературной тусовке было двойственное. Иначе и быть не могло — слишком она выбивалась из стаи. Разрезала собой пространство, как говорил Глеб. Два фундаментальных образования, всегдашняя готовность просветить, прийти, показать, быть первоклассным гидом и экскурсоводом. Особенно, что касалось авангарда и модерна. Кара фонтанировала именами и фамилиями, многие из которых Стеша к стыду своему никогда и не слышала. По интеллекту она была на две головы выше прочих, писать начала недавно, но была очень плодовита. Быстро сходилась с людьми, завоевывая их расположение готовностью к искрометным посиделкам в кафе, а также любила выступить с анализом произведений начинающего автора, и при этом не облить его грязью. Большая редкость в пишущей среде!

Кроме того, редким был и ее кругозор, позволяющий ей выступать в роли докладчика на мероприятиях, претендующих на научность. И что немаловажно, у Кары хватало энергии еще и написать обо всем этом. Теперь, когда литературой могли зарабатывать единицы, пишущий люд был одержим продвижением. Оглаской и рекламой. С паршивой овцы, как говорится… Тайно или явно всем хотелось, чтобы писали о них — а не они о ком-то! — а востребованное уже может претендовать на ремесло. Что ж, Кара это быстро почувствовала. Она могла написать практически о любом событии в мире искусства, будь то кинопремьера, выставка живописи или тонкости перевода современной немецкой поэзии. Но можно представить, как эта универсальность могла раздражать ревнивых завсегдатаев литературного круга. Извечные вопросы толпы «откуда она взялась и чего хочет» никто не отменял. Особенно злились дамы, которые до сего момента считали себя значительными фигурами в литературной иерархии. Оно и понятно. Стешу, однако, более интересовали другие вопросы. Не откуда Кара взялась, а зачем? Не чего она хочет, а почему решила получить желаемое, распахивая столь бесперспективную теперь ниву. И, в конце концов, почему она относится ко всей этой своре так серьезно…

— Ты занимала высокую должность в престижном журнале. Неужели у тебя не осталось знакомств и связей?! — удивлялась Стеша. — С твоими знаниями и энергией ты можешь работать и в музеях, и в галереях, и преподавать в пяти вузах…

Вопрос сам собой увядал к тому моменту, как был произнесен. Стефания, конечно, понимала все и сама. Кара устала быть в системе. А свобода нынче оплачивалась плачевно. Что же до нужных знакомств, то… некий магический круг был очерчен вокруг них. О них Кара не распространялась. А Стеша тем временем ждала обещанной протекции в издательство. Но Кара с этим не торопилась, что тоже было объяснимо: ведь не она пообещала, а Глебушка истолковал… К тому же у нее возникли некоторые замечания по рукописи — и Стефанию кольнуло разочарование. Она до сей поры была уверена, что мелкие придирки — удел бездарностей, но Кара-то не из них… Впрочем, это были мелочи в сравнении с тем, что тема издания почему-то вечно съезжала куда-то мимо лузы. Кара начинала зачем-то менять замысел, предлагала непременно включить и питерские особняки. Или вспоминала шедеврального фотографа, которому непременно надо поручить сделать фотографии для издания, потому что лучше его никто… Едва Стеша изумленно отбивалась от «питерской» идеи: «Это ведь полноценная отдельная книга, если не двухтомник. Такой город нельзя делать частью целого!» — сразу появлялась другая словесная тропинка для лирических отступлений.