Джулия Берри - Нежная война

– Как дела, мэм? Уж мы-то зададим жару этим немцам!

– Вы просто отрада для уставших глаз!

Потом Элен упомянула, что Хейзел играет на пианино, и все дружно потребовали, чтобы она выступила. Момент настал. Ведь для этого она и приехала. Но Хейзел не знала, что слушают американцы.

– Сыграй «Для меня и моего друга»!

– Может, что-то из Ирвинга Берлина?

– Как насчет «У Клеопатры был джаз-бэнд»? Ты ее знаешь?

– «Верните меня обратно в Виргинию»?

Одно унизительное «нет» за другим. Наблюдающая за происходящим миссис Дэвис покачала головой.

У Хейзел тряслись руки, а ноты поплыли перед глазами.

К счастью, девушка помнила «Марсельезу», «Боже, храни короля» и «Правь, Британия!», которые она и исполнила.

Европейские гимны. Они не вдохновили солдат. Ее ужас превратился в паралич.

Она не знала американского гимна. Что-то об их флаге? В отчаянии, она сыграла знакомые ей пьесы. Брамса, Шуберта, Шумана и Шопена. Янки зааплодировали.

Хейзел играла весь вечер, пока не началась лекция профессора Генри. Американцы топали ногами и свистели. Ей еще предстояло к ним привыкнуть. Конечно, на лекции профессора по раннему железному веку не осталось ни одного свободного места.

К золотоволосой Элен вальяжно подошел молодой солдат, и Хейзел осталась в одиночестве.

– Извините, – послышался мягкий голос. – Вы – новая пианистка?

Она обернулась и увидела молодую женщину в такой же форме, как у нее. У нее был французский акцент и иссиня-черные волосы, совсем короткие, завивающиеся у лица. Раньше Хейзел видела таких людей только на страницах самых дерзких модных магазинов.

– Вау, – прошептала она. – Вы похожи на Ирен Кастл.

Незнакомка улыбнулась.

– Жаль, я не умею танцевать, как она. Было бы чем развлечь этих солдат.

– Простите, – смутилась Хейзел. – Это было грубо с моей стороны.

Другая девушка надула губы.

– Почему же грубо? – Она задумалась. – Вы не любите Ирен Кастл?

Хейзел рассмеялась.

– Что вы, совсем наоборот! – Она протянула руку. – Хейзел Виндикотт.

Девушка улыбнулась в ответ, и это совершенно преобразило ее черты.

– Я Колетт Фурнье. Bienvenue à Saint-Nazaire.

Хейзел улыбнулась.

– Merci beaucoup.

Колетт одобрительно кивнула.

– Не самый плохой акцент, что я слышала от une anglaise, – она кивнула в сторону солдат. – Американцы, с их фразочками из туристических справочников, просто невыносимы. Они думают, что пара слов на французском вскружит мне голову. Parles-tu français?

– Эмм… – Хейзел засмеялась. – На самом деле нет.

– Это неважно, – Колетт достала свою записную книжку. – Хочешь шоколадку?

Как я всегда говорю: шоколад растапливает сердца. И дружелюбие, конечно.

– Как долго ты состоишь в христианской организации? – спросила Хейзел.

Колетт показала на низкую скамью под навесом, и они сели.

– Четыре года, – она печально улыбнулась. – Это было познавательно. Я вызвалась в самом начале войны, потому что очень хотела быть полезной.

– Что сказали твои родители? – спросила Хейзел. – Мои не были в восторге от того, что я уехала.

Колетт колебалась. Люди часто меняли свое отношение после того, как узнавали ее историю.

«Доверься Хейзел», – сказала я.

– Мои родители мертвы, как и вся моя семья, – просто сказала Колетт. – Я вызвалась добровольцем почти сразу, как немцы сожгли мой город.

Хейзел чуть не поперхнулась. Ее поразило, как спокойно девушка говорила о своем тяжелом прошлом.

– Если твой город уничтожили в самом начале войны…

– Все верно. Je suis belge.

Не француженка. Бельгийка. Еще больше шрамов. Большая часть Бельгии пала под напором немецкой армии в августе 1914 года. Люди называли это Изнасилованием Бельгии. Истории об изнасилованных женщинах, распятых детях, прибитым к дверям, казненных стариках…

У Хейзел перехватило дыхание.

– Мне так жаль!

Колетт выглядела озадаченной.

– Знаешь, быть бельгийкой не так плохо.

Хейзел покраснела.

– Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что бельгийцы ужасно пострадали!

Колетт не понимала, почему рассказывает этой английской девушке о себе так много.

– Мой отец, мой брат, два дяди. Мой кузен и множество друзей. Все мертвы. А мой дом разрушен.

– О, нет, – Хейзел представила собственного отца и мальчишек из Поплара. Даже Джеймса. По ее щекам побежали слезы. – Прости, я такая идиотка, – она вытерла глаза. – Годами я слышала истории про зверства, творящиеся в Бельгии, и про необходимость помогать беженцам, но…

– Но они не казались тебе реальными?

Хейзел опустила голову.

– Думаю, нет. Как называется твой город?

– Динан. По крайней мере то, что от него осталось.

– Как ты выжила? – спросила Хейзел.

Колетт замешкалась. Первая трещина в ее непробиваемом спокойствии. Она видела, что Хейзел искренне ей сочувствует.

– Я спряталась, – сказала она. – Пока тех, кто мне дорог, убивали прямо на улицах.

В ее голосе слышалось горе, вперемешку с тяжелым чувством вины.

– Я уверена: твои близкие хотели, чтобы ты спряталась, – сказала Хейзел.

Колетт проживала эти воспоминания тысячи раз, но услышав слова Хейзел, у нее перед глазами снова встал ее отец, брат, кузен и дяди. И Стефан.

Когда их взгляды встретились, Хейзел увидела в глазах Колетт благодарный блеск.

– Где теперь твой дом?

– Я живу у тети, в Париже, – объяснила Колетт. – Сестра моей мамы. Она приютила меня, когда мне некуда было пойти. Потом я присоединилась к Юношеской христианской организации, чтобы не быть для нее обузой. Но нам пора идти, – она поднялась на ноги. – Я представилась не для того, чтобы рассказывать свою грустную историю.

– Все в порядке, – заверила ее Хейзел.

– Я хотела попросить тебя мне аккомпанировать, – продолжила девушка. – Я певица или, по крайней мере, так говорю сама себе. Я надеялась, мы сможем порепетировать. Ночью, когда погасят свет.

– А мы не разбудим миссис Дэвис и мисс Рутгерс?

Колетт рассмеялась.

– Не думаю. Мы будем репетировать очень тихо, а они спят с ватными затычками в ушах и к тому же храпят так громко, что наверняка проспят бомбежку. Встретимся завтра вечером?

Хейзел кивнула.

– Буду ждать с нетерпением.

Прозвучала утренняя побудка.

– Кто-нибудь, стукните по этому будильнику, – простонал солдат из пятнадцатого полка.

– Ты хотел сказать «придушите этого горниста», – ответил кто-то с другого конца комнаты.

Обри открыл глаза и тут же зажмурился. Все еще было темно. Разве они не только что приехали? Он отвернулся к стене, демонстрируя свою спину, в качестве комментария по поводу происходящего.

Кто-то зажег фонарь. Его товарищи сели на своих койках и потянулись. Назойливый горн никак не умолкал, поэтому Обри повернулся обратно и прислушался.

«Послушай, – сказал я ему. – Что, если перевернуть мелодию побудки с ног на голову?»

Как?

«В минорный тон».

Он начал напевать себе под нос.

«Вот так. Звучит совершенно иначе. Теперь добавь немного свинга».

Он замедлил темп и добавил ритмичности.

«О-о. Это уже что-то. А ты хорош в этом».

– Вытряхивай свои ленивые кости из кровати, Об, – сказал его друг Джоуи Райс. – Или капитан Фиш придет сюда и сделает это сам.

Обри выскользнул из кровати и надел сапоги.

– Джоуи, – позвал он. – А где твой рожок?

Джоуи Райс достал из кармана мундштучную трубку от корнета и помахал ею.

– Прямо здесь.

Обычно он шутливо изображал побудочный горн. Без основной трубки мундштук издавал неприятный, металлический звук.

– Боже, у меня язык отвалится, – сказал Джоуи. – Слишком рано, чтобы играть.

– В этом-то и смысл побудки, tonto, – сказал Хесус Эрнандес, кларнетист. Он был одним из пуэрто-риканских музыкантов, которых Эйроп принял в группу.

– Сыграй то же самое, но в миноре, – сказал Обри. – И понизь тональность.

Джоуи Райс последовал его указаниям. Получилась немного пугающая мелодия.

– А теперь помедленнее, – продолжил Обри. – Потяни вторую ноту, словно скользишь по ней, и сделай акцент на следующие три ноты, поп-поп-поп, стаккато.

– Tu amigo es loco, – прошептал Хесус на ухо Джоуи.

Джоуи потянул вторую ноту, как ириску, и расколол следующие три, как арахисовую скорлупу.

– Вот так, – сказал Джоуи. – Бам-ба-даааааа-да-бам-ба-да.

Он понял, что имел в виду Обри, и начал импровизировать.

– Что здесь происходит?

Солдаты резко выпрямились и отдали честь.

– Сэр, капитан, сэр!

В барак вошел капитан Гамильтон Фиш III.

– Хватит валять дурака. Вы пропустите кормежку.

Слова капитана звучали по-армейски строго, но его глаза улыбались. Он был не только одним из офицеров пятнадцатой национальной гвардии Нью-Йорка, но и наследником богатой семьи, звездой футбольной команды Гарварда. Фиш, без сомнения, являлся большой шишкой в американской армии, но он нравился простым солдатам. Они считали его честным, рассудительным и справедливым. По большей части. Для белого богатого мужчины он был не так плох.

– Вольно. И ступайте есть.

– Минуту, капитан.

В бараке появилась другая высокая фигура.

– Сэр, лейтенант, сэр! – рявкнули солдаты, снова отдавая честь. Это был первый лейтенант Джим Эйроп – командир пулеметной роты и дирижер музыкальной группы пятнадцатого пехотного полка.

– Доброе утро, лейтенант Эйроп, – сказал Фиш. – Что я могу для вас сделать?

– Что я только что слышал? Какие-то звуки из этого барака.

Несколько солдат тихо прыснули.

– Музыканты дурачатся, – сказал Фиш.