Айя Субботина - Нежность в хрустальных туфельках

На следующее утро, еще до начала уроков, я нахожу у себя на столе большой закрытий стаканчик из «Старбакса» с подписью «Колючка», под которым лежит новый реферат по литературе. Я с наслаждением втягиваю порцию горячего сливочно-карамельного кофе, опускаюсь на стул и уговариваю себя держать глаза сухими, а голову — холодной.

3 декабря

— Лень, а давай забьем на поездку с этими одуванчиками? Если я скажу родителям, что поеду с тобой, то у нас будут каникулы на теплом берегу, вдвоем. И никакого контроля, и дурацких экскурсий.

На улице снова слякоть — синоптики уже хором кричат, что в этом году нас ждет аномально теплая зима и отсутствие снега даже на новогодние праздники.

Воскресенье. Я закончил тренировку, и Варламова зашла за мной, как обычно делает по воскресеньям. Думает, что раз у нас есть что-то постоянное, то мы — пара. Мне глубоко плевать, поэтому просто забрасываю на плечо спортивную сумку и иду с ней в ближайшую кафешку. Варламова не ест никакой человеческой еды, только салаты и делает это с таким героическим видом, будто весь мир должен осыпать ее почестями за каждую недобранную калорию.

— Я вообще никуда не хочу, — говорю в ответ на ее предложение, разглядывая мокрую мостовую за окном.

Мне просто хреново, и все те вещи, которые радовали, превратились в рутину. Поэтому разговоры о поездках вызывают только раздражение. Лучше уж просто проторчать в зале все праздники и выходные, возможно, зарваться куда-то в клуб и найти кого-то на раз. Раньше помогало.

— Даже со мной? — переспрашивает Варламова, как будто мой ответ можно понять как-то двусмысленно.

Отпиваю кофе, так и не ответив на дурацкий вопрос.

— Ты слышал свежие новости? — Варламова стреляет в меня заинтересованным взглядом. — Классная того… с пузом по ходу.

Что за…?

Я до крови прикусываю щеку изнутри, потому что это единственная альтернатива просто не зашвырнуть тяжелый стакан в ближайшую стену.

— Что, уже видно? — Снова таращусь в окно. Мы же виделись на прошлой неделе. Да, она снова ходит в закрытых костюмах, но я бы заметил, если бы под пиджаком был «глобус».

«Я люблю мужа…» — всплывают в памяти слова училки, и челюсти стискиваются сами собой. Практически чувствую, хрустят на зубах пойманные матерные слова.

— Еще ничего не видно, но класуха пару раз сбегала прямо с урока, и девчонки говорили, что она блевала в женском туалете.

— И? — не врубаюсь я.

— Какой же ты тупой Лень. — Варламова закатывает глаза, как будто речь идет об элементарном уравнении или и задачке с одним неизвестными. Очевидно, что это бабские штучки, и я ни хрена в них не понимаю. — Когда женщина беременная, ее тошнит. Ну и еще Давыдова начала носить вещи явно не по размеру. Прячет живот, но скоро выпрет так, что все увидят.

И снова голос Колючки, словно заевшая пластинка. Врезать бы себе в ухо, да только поможет ли?

— Ко мне? — предлагаю Варламовой. Она явно не ожидает, что спустя пару недель динамо с моей стороны, ей вдруг обломится: хлопает глазами и с трудом проглатывает капустный лист. — Родители свалил на дачу, я до самого вечера один.

Она соглашается.

Ни на секунду не верю, что после секса с Варламовой, Колючка выскочит из моей головы. Но хотя бы пару часов ее там точно не будет.

4 декабря

Уже который день меня мучают зверские головные боли и тошнота. То и дело звенит в ушах, а с выходных перед глазами практически не переставая, роятся черные мошки.

Но я держусь. Пью витамины, надеюсь, что это поможет восстановить силы, хоть дело не только в усталости. Мой примерный распорядок дня: работа — дом — больница — дом — быт — работа на дому — два-три часа сна. И снова работа. Завтра свекровь выписывают. Мне бы радоваться, что хотя бы эта часть рутины исчезнет и у меня будет немного больше времени на сон, но вот уже пару дней, как она заводит разговоры о том, что еще очень плохо себя чувствует, и что боится оставаться одна в своей квартире так далеко от единственного сына. То, что это же она говорит Пете — даже не вопрос. А он любит свою мать и считает, что обязан ей всем, поэтому с вероятностью в двести процентов, после выписки свекровь переедет к нам на время выздоровления. Почему мне кажется, что оно равно бесконечности?

Сегодня на улице просто сумасшедший ливень, а я снова проспала и летела как угорелая прямо по лужам. Ноги промочила насквозь. Немного подсушила, хоть еще пару часов противно хлюпало в сапогах.

Я кое-как обегаю лужи, заворачиваю за угол. Порыв ветра ударяет в лицо. Такой сильный, что меня шатает, словно точащую из земли палку. Слепо шарю, чтобы удержаться на ногах, но вокруг ни души. Странно, что до сих пор стою. Нужно выдохнуть и взять паузу.

Оглядываюсь по сторонам: неподалеку магазин телефонов, и можно спрятаться под полосатым козырьком на крыльце, переждать хотя бы приступ тошноты.

Но не с моим везением, потому что через пару минут, когда только-только проясняется в голове, мое внимание привлекает фигура справа: он только что вышел на крыльцо, прикурил и, зажав сигарету зубами, поднимает ворот пальто.

Ленский.

Стоит так близко, что я хорошо слышу запах мяты. Он эти жвачки что — пачками жует?

Жутко неловко. Можно просто сделать вид, что я его не заметила. Или «заметить» и, в конце концов, поблагодарить за утренний кофе. Ленский продолжает меня игнорировать, но с каждым разом его рефераты все лучше и лучше, и я уже почти смирилась, потому что потихоньку стираю карандашные «эннки», а на их место ставлю оценки за самостоятельную работу.

И теперь у меня каждое утро на столе стаканчик кофе: то сливочный капучино, то фраппучино с карамелью, в пятницу был какой-то потрясающий сливочно-тыквенный теплый коктейль. А сегодня был травяной чай, и я выпила все, хоть к чаям довольно равнодушна.

Я старше, я должна подавать пример хорошего поведения, поэтому не будет ничего страшного в том, чтобы поздороваться и поблагодарить.

Поворачиваюсь к нему — и замечаю, что Ленский уже и так меня заметил, и пристально разглядывает. Снова немного небрежно и мой благородный порыв тут же меркнет. Но не отворачиваться же?

— Добрый день, Ленский.

— Добрый день, Варвара Юрьевна, — подражает моему официальному тону.

— Спасибо за кофе, но это лишнее. — Не важно, что совсем не лишнее и мне очень приятны эти, пусть и очень непонятные, не вяжущиеся с его поведением знаки внимания. Я должна сказать «правильную» вещь, чтобы не усложнять. — Ты ставишь меня в неловкое положение.

— Простите, я не знал, что вам кофе нельзя, — как будто и не слышит он.

— Что?

Двери магазина разъезжаются и нас на миг разъединяет шумная компания парней. Что-то обсуждают, кажется, изображают экспертов и помогают другу выбрать новый гаджет. Я усилием воли давлю желание уйти и не развивать тему, но любопытство берет свое: не припоминаю, чтобы говорила, что мне нельзя кофе. Потому что кофе я люблю, а в последнее время вообще сижу на кофеиновой «игле».

Парни, наконец, уходят, и мы с Ленским таращимся друг на друга, как борцы на ринге.

— Вы же в положении, — выдает он. — Так что теперь только чай, да?

Ушам своим не верю. Откуда эта ересь в его голове?

Открываю рот, чтобы развенчать глупую сплетню, но магазин открывается еще раз, и Варламова несется на Ленского с видом потерявшего тормоза бульдозера. Виснет на нем, обхватывая руками за шею, словно трофей. Звонко чмокает в щеку и только потом замечает меня. Мгновенно корчит скорбную мину, и еще сильнее жмется к Ленскому.

— Здравствуй, Наташа.

— Здравствуйте, Варвара Юрьевна, — гундосит она. Только и того, что глаза не закатывает, а так просто классическая ревнивая малолетка.

Господи боже, за месяц нахваталась лексикона. Пушкин бы с Толстым пристыдили.

— У тебя вроде зуб болел, и ты после четвертого пошла к стоматологу? — напоминаю я. — Кажется, теперь с зубом все в порядке?

— Ага, — бубнит Варламова. Ни капли не стесняется быть пойманной на откровенном вранье. — Зуб как новенький.

Я могу сказать, что попрошу учителей, с чьих уроков она ушла, погонять ее по сегодняшним темам. Но ведь все равно не буду ее закладывать.

Поэтому прощаюсь с обоими, спускаюсь с крыльца и слышу в след противное:

— Вот же стерва.

Как я предполагала — мать Пети перебирается к нам.

Муж ставит меня перед фактом вечером, когда я возвращаюсь из больницы. Свекровь даже не посчитала нужным сказать мне об этом, хотя, когда я была у нее, они с Петей уже все решили.

Пока я глажу рубашки, Петя рассказывает, какой теперь будет наша жизнь. У нас трехкомнатная квартиры, и одну комнату может занять его мать, это никак не повлияет на нашу жизнь. Так он сказал. А когда я набираюсь смелости возразить, сказать, что дети должны жить раздельно, Петя еще трижды напоминает, что это — его квартира, в которую я не вложила ничего.

Ничего.

Кроме труда, потому что мы въехали сюда сразу после свадьбы, практически в голые стены, и пока Петя был на работе, я прибегала из института и, забыв от усталости, в одиночку клеила обои, красила, шила занавески на кухню и вязала коврики на табуретки из порезанных на ленточки старых вещей. Потому что верила и думала, что это будет навсегда.

— Первое время мама не сможет помогать тебе по дому, — Петя скептически осматривает выглаженную рубашку и возвращает ее с безапелляционным приказом: — Перегладь. Совсем криворукая стала.

Я успокаиваю себя тем, что в той жизни, куда я скоро сбегу, некому будет распоряжаться мной, как утюгом, веником и микроволновкой. Что «Варя» перестанет быть автоматом «три в одном», и превратится в обычную женщину, которая наберется сил и подаст на развод.