– Вот убьёт меня Пермякова, ты будешь виноват. Ещё и перед родителями краснеть придётся, что бросил меня на растерзание тигрице!

А за Танькой не заржавеет – я всю неделю отлынивала от помощи в приюте, тратя всё свободное время на своего Незнакомца. То в больницу нужно, то в магазин за вещами первой необходимости, то ту же Герду излечить  от последствий её затянувшегося ожидания. А после, когда на город уже спускаются сумерки, обязательная проверка почты и посвящённых собакам пабликов. Безрезультатная проверка, ведь от двенадцати питомников мы получили отрицательный ответ, а на пост о породном клеймёном стаффе пока реагируют лишь мошенники.

– С чего ей тебя убивать?

Закатываю глаза, взирая на недотёпу, уже закрывшего капот моей ласточки и всерьёз вознамерившегося укатить восвояси, и зло бросаю в широкую спину очевидные вещи:

– С того, что к восьми я обещала ей  быть на Заводской. Пермякова уже неделю в одиночку обслуживает нашу ораву, – а это не так уж и просто с точки зрения энергозатрат. Тем более, когда, оттрубив смену в парикмахерской, берёшь клиенток ещё и на дом, всерьёз вознамерившись в новогоднюю ночь одарить игрушками семерых племянников. А она вознамерилась, поверьте, потому и пашет как лошадь, с трудом совмещая работу в салоне, приюте и… личную жизнь.

– Таня из-за меня три свидания отменила! У неё только жизнь начала налаживаться, ухажёр приличный выискался, а тут мы… Вера укатила в Питер к дочери, Яна и Света свалились с ротовирусом, а я, – припоминая, как он отнёсся к моему желанию спасти «бомжа», прикусываю щеку, на мгновение осекаясь. – А я с найдёнышем своим вожусь. Вот Таня и топит одна. Вань, ну, правда же, прибьёт, ты её знаешь.

Застыл брат. Не оборачивается, но ни водительскую дверь открывать не спешит, ни прятаться дальше от стихии в широком вороте серого пуховика – словно и не ощущает порывов ветра. Руку устроил на крыше автомобиля и о чём-то раздумывает, пока я держу в карманах скрещенные наудачу пальчики.

– Вань, ну пожалей меня. Устала за эти дни, сил нет. Ещё и подругу загрузила… Пошамань, а? Тебе ведь раз плюнуть!

Лучший в городе автомеханик и не пытайтесь переубедить – иной раз моей старушке одного его взгляда достаточно, чтобы вновь знакомо зарычать. Да и не только моей: попасть в его автосервис желающих много, ведь по большому счёту Ваньке чихать кого реанимировать – отечественную жестянку или нашпигованного электроникой иностранца. Потому и процветает: пока я ломаю голову, как удержать своё дело на плаву, его бизнес медленно, но верно идёт в гору. К весне ещё один бокс откроет.

– Нет, – а мне помогать не станет. – Садись давай, отвезу тебя к твоей Пермяковой. И на этом всё. Ключи отдашь, я двенашку в обед в гараж загоню. И пока не приведу в порядок, ходи пешочком.

Чёрт, и разубеждать смысла нет. Как и пытаться завести разговор, который не клеится сразу, едва я открываю рот.

– Не гунди ладно? Башка трещит.

Приплыли. Сижу, обиженно покусывая нижнюю губу и все двадцать минут, что мы добираемся до барака, проклинаю саму себя уже за то, что первой пошла на мировую. Разругались же вроде! Как ушёл в тот памятный вечер, когда в моей двушке поселился двухметровый великан, так и молчал. Ни сообщений, хотя бы с одним лишь вопросом «живая?», ни телефонных звонков, направленных лишь на то, чтобы меня вразумить.

Впрочем, мы оба с ним по части молчания мастера. Не впервой же ссориться. Три года назад, за несколько месяцев до бабушкиного ухода мы так разругались, что потом целый год демонстративно отворачивались, столкнувшись в дверях родительской квартиры. Даже на похоронах ни словом не обмолвились. Словно и не родня вовсе. Он на празднование Нового года не явился, я сослалась на важные дела и пропустила мамин день рождения. Потом, конечно, мучилась, ведь из-за нашей войны не должны страдать родители, но смотреть в наглое самодовольное лицо Вани Брагина было выше моих сил. А я была уверена, что оно наглое, ведь рассказывать о его запое мне тогда никто не спешил. Или я слушать не хотела?

Подругу жалела. Помогала ей паковать свадебную атрибутику, лично затолкала расшитое бисером белоснежное платье в коробку от старого пылесоса, ревела за нас двоих, ведь Танька свои слёзы упорно держала внутри. И до сих пор держит, знаю. И роман их вспоминает, и счастливую подготовку к торжеству, и категоричное Ванькино нет за несколько минут до начала официальной части. Оттого и морщит лоб всякий раз, стоит мне упомянуть в разговоре имя предавшего её мужчины.

 И сейчас наверняка хмурится, ведь стоит Ване затормозить перед накренившимися воротами, до этого вовсю размахивающая лопатой Пермякова застывает, напрасно силясь рассмотреть нас сквозь тонированное окно. Нужно было такси брать…

 – Я свободен? – и брат смотрит, только в отличие от сжавшейся на ветру девушки, видит всё: и её раскрасневшиеся щёки, и глубокую складку, полосующую лоб, и поджатые губы, побелевшие от того, с каким усердием Таня впилась в них зубами.

– Катись. Раз уж машину чинить не стал, просить порубить дрова даже пытаться не буду.

 Откажет. Потому что в последние годы это уже традиция: встречи с несостоявшейся супругой у него сведены к минимуму. Разве что в родительском доме терпит – мама в Пермяковой души не чает, потому на все семейные праздники зовёт.

– И правильно. Ухажёр вон пусть рубит. Или этот твой… Зря, что ли, ему мою куртку отдала?

И как прознал? Краснею, ведь в воровстве меня уличают впервые, и за ручку хватаюсь, предусмотрительно вложив в ладонь брата ключи от машины. А он лишь ухмыляется:

 – Дурёха. Могла бы и попросить.

  – А ты бы дал?

Вот и я о том, ведь брат лишь неопределённо ведёт плечом.

– Саш! – кричит, когда я достигаю калитки, и, словно не замечая, что на звук его голоса не только я спешно оборачиваюсь, интересуется:

– Завтра-то ждать? Тридцать как-никак! Юбилей!

– Обязательно. Если машину успеешь починить.

А то до родительской дачи путь не ближний.

– Мишку попрошу, он подбросит, – роняет небрежно и закрывает окно. А я вздыхаю. И Таня тоже. Вроде бы каждая о своём, а если задуматься об одном и том же…

К такой скорой встречи с Васнецовым я ещё не готова.

Незнакомец

Похоже, я здесь осел. На четвёртые сутки мучительного ожидания хоть каких-то известий, спустя восемь дней моей затянувшейся ночёвки на Сашином диване, я с удивлением ловлю себя на мысли, что если о прошлой жизни мне ничего не известно, к этой, новой, ограниченной стенами чужого жилища, я начинаю привыкать. Знаю, как начнётся утро – с каши, трёх бутербродов с пошехонским сыром и чашки кофе без сахара; знаю, как пройдёт день – перед компьютером, который мне всё чаще хочется разломать; знаю, как встречу вечер – за Сашиными рассказами о пролетевших в заботах сутках; знаю, как проведу ночь  – не смыкая глаз. Усну, как обычно, ближе к рассвету, а встану под женское ворчанье, ведь кофе, как обычно, убежит. Всегда убегает, как и время, что пора бы перестать отсчитывать, а я из упёртости продолжаю…

Это стабильность, как ни крути. Пресная и отравленная тягостным ожиданием, но в моём случае ей можно только порадоваться. Когда за спиной чернота, густая и вязкая без единого луча света, стабильность на вес золота. Но даже она имеет свойство давать брешь.

– Сегодня ночью не жди. Заночую на даче, а утром сразу на работу, – Саша взбивает ладонями тяжёлые кудри рассыпавшихся по плечам волос и, на мгновение зацепившись взглядом за растянувшегося на полу Мартина, хитро щурит глаза. – Будет слишком нагло с моей стороны взвалить на тебя заботу о моих монстрах?

Спрашивает ещё? С нами возится, как с родными, а попросить что-то взамен стесняется: опускает в пол густо, но в то же время совсем не вульгарно подкрашенные ресницы, и закусывает губу, стирая с неё зубами прозрачный блеск.

– Справлюсь. Лотки помою, ужином накормлю, без завтрака не оставлю. Только уши Маркизе чистить  не буду, боюсь травмировать.

У меня же опыта никакого и лапища как у медведя  – либо шею сверну, переусердствовав в борьбе с непокорным животным, либо так глубоко запихаю марлевый тампон, что он через другое ухо выйдет.

– Не беда, ушного клеща я почти победила. Главное, чтобы с голоду не умерли. И ты поешь, я тебе мяса с кафе принесла. А завтра обещаю шашлык. Ты такого никогда не пробовал – по папиному рецепту. В общем, не скучайте, обои не рвите, – с укоризной в медовом взгляде обращается к Зефирке, – и про лекарства не забывай, – а это уже ко мне.

И если с едой и таблетками ничего трудного, не скучать будет сложно. Да и не только мне, потому провожаем мы девушку огромной компанией: я привалившийся к косяку, Герда, усевшаяся у меня в ногах, и четыре представителя семейства кошачьих, считающие своим долгом по очереди обтереться о её длинные замшевые сапоги. А стоит хозяйке скрыться за дверью и про меня вспоминают, удивлённо вылупив жёлтые глазища.


– Что? Отдохнуть пошла. Замучили мы её, – Зефирку на руки, а остальные пусть сами по своим местам расходятся.

Тошно уже. Как узник. Спасают лишь прогулки с Гердой, так что пустая копилка воспоминаний медленно, но верно, пополняется. К тем, где парк небольшой, а скамейки яркие, как радуга после слегка накрапывающего дождя, добавляются утренние пробежки по Сашиному району. Пёс впереди, а  я, заметно отставая, плетусь сзади – восстанавливаюсь не так быстро, как мне бы того хотелось.

Сажусь перед ноутбуком, вновь раздираемый желанием разбить его о свою голову, и целый час раз за разом перечитываю тонны пустых отписок под Сашиным постом. «Бедняжка!», «Как же она настрадалась!», «Прибить бы таких хозяев или самих на мороз!» и не одного стоящего. Даже намёка, на то, что нас хоть кто-нибудь знает!

Может, и вправду затворники? Хотя Герда  на одинокого волка непохожа: и с кошками ладит, и с Сашей, и даже с тем самым лабрадором, выгуливающим по вечерам бдительного пенсионера. Антона Петровича, математика, сорок лет проработавшего в местном лицее. И нет, в этом лицее я не учился, у Петровича память фотографическая.