И неудивительно, да? Улыбаюсь, не противясь горячим устам, пробежавшимся в рваной ласке по моей скуле, и, крепко обняв своего найдёныша, горько смеюсь:

– Это шок. Увидишь семью, вспомнишь их, и станет легче. А я не исчезну никуда, обещаю.

Не смогу уже. Слишком привыкла, слишком глубоко он пустил корни в моей душе. И пусть непонятно зачем, но мне это даже нравится.

– И на свидание со мной пойдёшь? В кино?

– Или в гаражный кооператив? – отстраняюсь, заглядывая в бездну, сегодня тёплую, пусть и непривычно мрачную от разыгравшейся в его душе стихии, и, стерев солёные дорожки со щёк, смеюсь. – Нам лишние руки не помешают. Если, конечно, ты не передумал вступить в нашу «секту».

– Я за, – отвечает и, проиграв самому себе, сокращает расстояние между нашими лицами.

Поцелуй тягучий, сладкий, но в то же время отравленный солью грядущего расставания. Длиться не дольше мгновения, которого хватает на то, чтобы прикрыть отяжелевшие веки, коснуться скрытой Ванькиной футболкой спины, и опьянеть от вкуса его ласки на кончике языка.  Лишь на несколько секунд опьянеть, ведь стоит ему обнять меня крепче, как тишину замершей в тревожном ожидании квартиры разрезает трель дверного замка.

– Приехали.

Не знаю, кто говорит. То ли он, то ли я, но когда звонок повторяется, я и сама панике поддаюсь. Блеснув глазами, отпрыгиваю подальше, спешно поправляя джемпер, резинку брюк, плотно сидящих на бёдрах, и пробежавшись пальцами по аккуратно зачёсанным в хвост волосам, бросаюсь в прихожую.

Волнительно. Но ведь права я была – какой это конец? Скорее счастливый эпизод окончания его мытарств, а дальше целая жизнь, чтобы во всём разобраться. И боже, может, и впрямь в кино вместе сходить?

– Александра? – невысокий, худощавый мужчина, чья грудь тяжело вздымается от волнения, заглядывает мне за спину и через секунду уже проходить в дом. – Глеб!

Незнакомец

Он меня обнимает крепко. Худой, ростом не выше Саши, весом едва ли больше подростка, а сграбастав меня тощими как плети руками, откуда-то находит в себе силы, чтобы сжать до хруста мою грудную клетку и хорошенько встряхнуть этот мешок под названием «Глеб Ковалевский».

Кто он?

Криво улыбаюсь, когда мужчина отходит на шаг назад, теперь внимательно сканируя меня с ног до самой макушки, и эту самую макушку почёсываю – друг? Если так, то, видимо, друг хороший, ведь обеспокоен он не на шутку…

– Живой! Живой, мать твою! – лоб растирает, не веря до конца, что я это я, и всё смотрит, смотрит… А я на него, пытаясь отыскать внутри хоть какую-то зацепку. Хотя бы один кадр, где бы мелькнул этот человек, что, опомнившись, трясёт головой, находит глазами Сашу и, резко настигнув её у входной двери, порывисто обнимает. – Спасибо вам! Большое спасибо вам за него, Александра! Мы у вас по гроб жизни в неоплатном долгу!

Она охает, неловко похлопывает по плечу этого любителя  прижиматься ко всем без разбора, и, округлив свои медовые глазища, вопросительно изгибает бровь. Мол, узнал? А как узнать, если все силы организма брошены на то, чтобы бить мелкой дрожью каждую клеточку моего бесполезного тела? Огромного, подтянутого, а всё равно слабого – перед паникой мои мышцы бессильны.

– Ну и подкинул ты нам задачку! Глеб, ты как вообще? Какого чёрта слинял?

Ну и вопрос… Таращусь на внезапно ворвавшееся в эту квартиру прошлое, и лишь плечом пожимаю. Ответов же нет. Прошлое тут, а в голове привычный вакуум…

– Избили меня, похоже.

– Кто? – Слава напрягается, лоб хмурит, а я выдаю свою коронную фразу:

– Не знаю. И, без обид, мужик, ты мне тоже незнаком.

От слова совсем. Словно стена, разделившая мою жизнь на до и после до того крепкая, что не снесёшь уже. Ни этим странным обескураженным «как?», ни брошенным Сашей «последствия травмы». Глухо как в танке.

– Ты мне…

– Брат, – Слава недоверчиво щурится, наверняка решив, что я его разыгрываю, а хозяйка этой тесной прихожей, раскрасневшаяся от переживаний, вновь распахивает дверь, заслышав женские голоса в подъезде.

Не дышу теперь. Как чёртов музейный экспонат, застываю со сжатыми от волнения кулаками и лишь шумно дышу, когда ворвавшаяся в дом женщина в норковой шубе, так же крепко, как это делал Слава, обвивает мои плечи руками. Мама?

– Нашёлся! Господи, спасибо тебе! Нашёлся! – дама ревёт, прижавшись щекой к моей груди, а я всё никак не решаюсь коснуться её в ответ. Словно обжечься могу или… проснуться? Что если я сплю в гостиной на Сашином диване, а все эти люди лишь странный сон, легко прогоняемый звоном соседского будильника?

Вряд ли. Ведь вдоволь наревевшись, женщина отстраняется, замахивается сжимаемыми в пальцах перчатками, и, шлёпнув ими меня по плечу, по-матерински отчитывает:

– Что ж ты творишь, балбес?! Я же чуть с ума не сошла! Отец от переживаний в больницу загремел… Разве так делается? Разве так пропадают?! Господи! – и вновь ко мне жмётся.

Странно. Теперь не страшно вовсе, ведь перчатки падают к нашим ногам, а следом за ними и сама она оседает на пол. Медленно, утягивая следом меня – теперь добровольно льнущего к материнской груди. Потому что пусть мозг молчит, сердце на неё реагирует недвусмысленно – сжимается, не в силах видеть её искажённое болью лицо, и рвётся навстречу так, как может рваться лишь к одному человеку…

– Мам, – утыкаюсь носом в короткие кудри, небрежно зачёсанные наверх, и, наплевав на свидетелей, шепчу. – Прости. Прости меня…

За эту амнезию дурацкую. За бездействие, во время которого думал лишь о себе, пока она там места не находила.

– Глебушка, – да и сейчас не находит, до треска выцветшей ткани вцепляясь в мою футболку, лихорадочно зацеловывая мои щёки. – Я верила, все эти дни верила… Знала, что ты живой! И Марина. Маришка, что ж ты стоишь? – не оборачиваясь, зовёт кого-то, а я только сейчас взглядом присутствующих обвожу. Мать – теперь раскрасневшуюся, ведь в квартире душно, а поверх дорогого полушубка накинут пуховый платок, наверняка съехавший с её головы. Брата – всё такого же обеспокоенного, хмурого и до сих пор чужого. Зефирку с интересом разглядывающую нас с комода. Свою спасительницу, отчего-то побелевшую, как этот снег, что засыпал чужой мне город…

И сам хмурюсь, одними глазами спрашивая Сашу, отчего она с такой силой прикусила губу, но не прочитав в её взгляде ничего, кроме не поддающегося пониманию страха, к двери оборачиваюсь… Чтобы задохнуться, заметив невысокую миловидную блондинку, испуганно взирающую на меня из-под пушистых ресниц.

– Глупая! Чего стоишь? Иди мужа целуй! – мама неуклюже встаёт, улыбкой благодаря за помощь подлетевшего к ней  Славу, а я не дышу, пришибленный всего лишь одним словом.

Ведь муж здесь, похоже, я. Потому что, сморгнув слёзы, блондинка нерешительно переступает порог, делает пару шагов, во все свои голубые глаза таращась на меня, и, устроив ладошки на выпирающем из-под пуховика животе, громко шмыгает носом, предупреждая о приближающейся истерике…

– Глеб? – губы дрожат, коленки подкашиваются, а те самые руки, что только что поглаживали раздавшуюся талию, тянутся ко мне, нежно и почти невесомо касаясь щеки.

От ощущения её пальцев на моей коже в жар бросает, от расслышанного лишь мной шумного Сашиного вздоха – в холод.

Какого черта здесь творится?

ГЛАВА 21

Саша


Никогда не бери чужого, так моя бабушка говорила. В промежутках, между лекциями о доброте… Господи, я её, вообще, слушала? Сейчас сижу рядом с матерью Глеба, улыбаюсь, старательно делая вид, что не мечтаю поскорее выставить всю эту ораву за дверь, и понимаю – нет. Взяла же! Пусть раз, пусть по незнанию, но едва не украла семейное счастье у милой молчаливой блондинки, с каким-то благоговением во взгляде взирающей на своего внезапно найдено супруга. Хмурого супруга, и если окружающие списывают эту хмурость на шок, я точно знаю, что молчит он совсем по другой причине.

– Стыдно-то как! Вы для нас столько сделали, а мы с пустыми руками нагрянули! Славка, ты бы хоть подсказал цветов купить!

Ирина Васильевна  ставит на стол пустую чашку, вновь берёт мою ладошку в свою и в миллионный раз за минувший час благодарит. За сына. За Герду. За внука, который теперь точно не будет расти без отца:

– Мы его столько ждали! Детки мои пять лет в браке и ничего. Думала, так и помру, никого не понянчив! – трещит мне на ухо, жамкая ослабевшие пальцы моей подрагивающей от волнения руки, и теперь оборачивается к Глебу, сосредоточенно размешивающему сахар в остывшем чае. – Неужели ничего не помнишь, сынок?

Он головой мотает, лишь на секунду задержавшись блеснувшим отчаяние взором на моём побелевшем лице, и прячет искажённые злостью губы за поднесённой ко рту кружкой.

– Вот беда! Думала, такое только в фильмах бывает. Но ничего: вернёмся в город, найдём хорошего врача и поставим тебя на ноги. И нас со Славой вспомнишь, и отца, и жену свою. Ты её не для того столько лет добивался, чтоб за месяц до рождения первенца все воспоминания растерять.

Добивался… слышите, как звучит? Как приговор для моей совести, которая теперь точно при деле на долгие годы вперёд – будет терзать меня вечерами, мучить по утрам, не оставит в покое ночью в той самой спальне, что пропиталась насквозь нашим с незнакомцем безумием. Запретным. Преступным. Подлым.

Я подлая и эта новая ипостась пугает до чёртиков своим внезапным проявлением. Горло сжимает, колет грудь, словно выстрелил кто-то мелкой дробью, изуродовал душу и поди теперь разбери, как эти осколки склеить… Нереально уже.

 – Это чудо, Глеб, – оттого и задерживаю дыхание, едва нежный женский голос касается уха, вынуждая покраснеть от увиденной сцены: девушка устраивает щеку на плече незнакомца, трётся о рукав уродливой Ванькиной футболки и, жмурясь от удовольствия, шепчет: