— Мишенька! — ахнула она и притиснула внука к своей пухлой груди. — Ангел мой золотой! Как же я по тебе соскучилась…

Из-за спины Алевтины Викторовны показались ее сестры, Катины тетки. Они тоже завопили нечто восторженное, невразумительное и принялись по очереди тормошить Мику. Жили тетки в разных концах Москвы, но к Новому году непременно собирались у своей матери, главы рода Телегиных — бабы Лизы. Бабе Лизе, приходившейся Катиному сыну прабабкой, было восемьдесят семь, но, несмотря на годы, она отличалась ясным критичным умом и язвительным характером.

Баба Лиза была тут как тут — растолкав трех дочерей, она увидела стоящих в прихожей Мику и Катю.

— Прибыли, значит, — констатировала она, поправив на голове шерстяной платок, который не снимала с головы круглые сутки, поскольку постоянно мерзла. Лицо ее, темное и морщинистое, передернула гримаса раздражения. — Шуму-то, шуму…

— Привет, баб Лиз, — деловито заметил Мика, снимая с себя верхнюю одежду. — Как дела?

— Дела на букву… — заскрипела баба Лиза, но дочери не дали договорить, на какую именно букву были дела.

— Мама, не выражайтесь при ребенке! — спохватившись, завопили они.

Баба Лиза покосилась на них темными, блестящими глазками и с вызовом произнесла:

— Чего вы мне рот затыкаете, а?.. Матери родной…

— Мама, но вы иногда позволяете себе произносить такие слова… — залепетали тетя Нина с тетей Дашей — старшие сестры-двойняшки, одинаково круглые, с одинаково стриженными вьющимися волосами, крашенными в иссиня-черный цвет, отчего казалось, будто они нацепили на себя шапочки из каракуля.

— Нешто ребенок этих слов не знает… — буркнула баба Лиза и, протянув вперед руку, затопала в сторону кухни. — И вообще, допекли вы меня все! Я к Митечке уйду, он давно меня зовет… Совсем заездили старуху!

Митечка, или Дмитрий Родионович Быков, пятидесяти трех лет, был младшим ребенком бабы Лизы, и потому — самым любимым. Он приходился сводным братом Катиной матери и ее теткам, поскольку баба Лиза в молодые годы постоянством не отличалась. Замужем она была несколько раз.

— На Новый год к нам придешь? — испытующе глянув на дочь, спросила Алевтина Викторовна.

— Приду, — обещала Катя.

— Как-никак семейный праздник… — вздохнули тетя Нина и тетя Даша. — Митька со своей Ставридой тоже придет.

Ставридой они звали жену брата, Леониду Станиславовну.

— Баба Лиза и в самом деле к ним хочет переехать? — на всякий случай поинтересовалась Катя.

— Она-то хочет, да кто ее туда возьмет… — туманно заметила Алевтина Викторовна. — Ты же знаешь, ее обожаемый Митечка палец о палец ради матери не ударит. И его Ставриде тоже лишняя обуза не нужна.

— Ну да… — вздохнула Катя. — Ладно, я пойду.

Она на прощание поцеловала сына и убежала.

Алексей ждал ее в машине, нетерпеливо покусывая губы.

— Как ты долго!

— Да ты понимаешь — тетушки, бабушки… — раздраженно заметила Катя. — Такой курятник! Если бы не работа, ни за что бы Мику им не отдала…

Дальше они ехали молча.

Перед высотным новым домом Алексей затормозил.

— Зайдешь? — с надеждой спросила Катя.

— Нет времени… — он крепко прижал ее к себе. — Все, пока! Завтра позвоню…

— Леша… — она потерлась виском о его щеку. — Я буду скучать.

— Я тоже. Я всегда по тебе скучаю.

Она, словно в последний раз, вгляделась в его лицо. Алексей чем-то напоминал одного известного актера времен соцреализма — темно-русые густые волосы, широкий подбородок с ямочкой, лепные крупные губы, четкий контур бровей, большие глаза — серьезные и веселые одновременно. Карие, с золотистыми искорками…

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю…

Она поцеловала его и хлопнула дверцей машины.

Алексей подождал, пока она войдет в подъезд, а затем уехал.

Дома тихо и пусто без Мики, без Алексея. Завтра Кате на работу с утра пораньше, а завтра — тридцать первое декабря. «И кто придумал в такой день работать…» — лениво подумала она, скидывая с себя одежду.

На полках стенного шкафа — от пола до потолка — стояли фигурки деревянных коней. У Кати было хобби — она вырезала из дерева, причем только этих животных. На подоконнике стояла заготовка — чурбачок из ольхи, на котором контуры будущего скакуна были едва намечены, а рядом набор специальных инструментов — стамеска, резак, рашпиль… Хобби было отнюдь не женским, но Катя ничего не могла с собой поделать, для нее не было ничего слаще в свободную минутку взять в руки дерево и стесать лишнее, чтобы появился на свет очередной конь-огонь — с резной гривой, длинной изящной мордой и тонкими ногами, готовыми, кажется, в любую минуту унести его вскачь…

Но сейчас она слишком устала.

Катя приняла душ, выпила пустого чаю и легла спать. Но долго не могла заснуть — мешала, давила на уши тишина. Современные пластиковые окна не пропускали ни одного звука с улицы.

Эту квартиру Катя купила сама несколько лет назад, когда поняла, что не в силах больше жить со своей родней. Она искренне их всех любила — и маму, и бабу Лизу, и своих бестолковых теток, которые часто наведывались к ним, но…

Квартиру Катя купила, когда самого дома еще и в помине не было, рабочие только котлован рыли. Зато квадратные метры на этой, так называемой нулевой стадии стоили гораздо дешевле, чем если бы Катя покупала уже готовую квартиру. «Омманут! — предрекала баба Лиза. — Денежки возьмут, а дом не построют! Ох, Катька, неймется тебе…»

Но дом тем не менее построили — почти к обещанному сроку. И Катя с сыном переехали сюда. Мика, тогда еще несознательный детсадовец, был в полном восторге — он любил все новое, незнакомое.

Катя потом еще год расплачивалась с долгами. Но это были такие пустяки по сравнению со свободой, которую она обрела… Ведь свобода дороже всего, твердила она себе все время. Это были не ее слова — чужие, но тем не менее она свято верила в них.

Она заснула, и ей сразу приснился Алексей — как будто бы он рядом и ему никуда не надо уходить…

* * *

В третьем часу Нелли проверила, заперт ли шкаф с реактивами, выключены ли автоклав с сушильным шкафом. И только потом сняла с себя халат.

Здесь, в лаборатории молочного завода, вечно витал сладковатый творожистый запах, очень неприятный и непривычный для постороннего человека, но почти незаметный для тех, кто здесь работал.

Нелли последние десять лет являлась заведующей лабораторией. Ее работа микробиолога была довольно рутинной — бери пробы черпаком да сиди потом целый день у микроскопа в обнимку с так называемой чашкой Петри — плоской стеклянной миской, чем-то похожей на пепельницу.

— С наступающим, Нелли Георгиевна! — крикнули ей на проходной.

— И вас так же! — весело ответила она.

Она села в свои «Жигули» и сразу же отправилась в большой супермаркет. Набрала целую тележку продуктов, потом еле запихнула все это в багажник. Затем заглянула в сувенирный магазинчик, который располагался тут же, возле супермаркета, и купила заколку для галстука, серебряную визитницу и серьги из янтаря.

«И зачем только все на последний день отложила!» — с отчаянием подумала она, продираясь сквозь людскую толпу обратно к машине. Но позаботиться обо всем заранее Нелли не могла — слишком много хлопот у нее было. И работа, и дом…

Она заранее позвонила дочери — чтобы та спустилась и помогла ей с сумками.

Когда Нелли подъехала к своему подъезду, Поля — подросток-переросток — уже ждала ее у входа, кутаясь в ярко-желтую осеннюю куртку, а рядом с дочерью…

— Господи, Герман! — обрадовалась Нелли, вылезая из машины. — Все-таки выписали!

— Не выписали, я сам от них сбежал! — усмехнулся Герман, ее двоюродный брат. Небритый, бледный, с зеленоватыми тенями возле глаз…

Что ж, язва желудка никого не красит. Раньше Герман крепко пил, и жена ушла от него к другому вместе с детьми. Потом он пить бросил, но жена все равно не вернулась. Герман маялся желудком и ненавистью к своей бывшей половине — скорее всего, именно эта ненависть, точно кислота, и разъедала его изнутри. Нелли любила брата и жалела.

— Твой-то где? — спросил Герман, перехватывая у Нелли тяжелые сумки.

— Как где… на работе. Поля, умоляю, осторожнее — там стеклянные банки! И зачем ты эту куртку надела — мороз же на улице!

— Отстань! — огрызнулась Поля.

— Полюшка-Поля… — Герман свободной рукой прижал к себе племянницу. Он питал к Поле поистине отцовскую нежность с тех пор, как ему запретили встречаться с собственными детьми. — Выросла-то как! Нелли, я ведь вас с осени не видел…

— Выросла, а мозгов не больше, чем у канарейки! — сердито произнесла Нелли уже в лифте. — Поругалась с историчкой, и та ей теперь больше тройки не ставит.

— Мама!

— Ну что — мама…

— Не ругай ее, у Поли переходный возраст, — заметил Герман.

— Знаем мы этот возраст…

— Мама!..

Поле было пятнадцать. Странное, неопределенное, тоскливое безвременье — уже не дитя, но еще и не взрослая…

Дома Нелли бросилась сразу же на кухню. Поля и Герман хотели помочь ей, но Нелли их выгнала — все равно от них никакого толку.

Через час забежала в гостиную — там Поля с Германом увлеченно играли в шашки. Поля рассеянно грызла конец тонкой рыжей косицы. Она была в мать — такая же рыжая и конопатая.

— Поля, папе позвони! Что-то он застрял…

— Папа сам только что звонил, — сказала Поля, не отрывая глаза от доски. — Сказал, что через полчаса будет.

— Что же ты мне сразу не сказала! — рассердилась Нелли.

— Ну вот — говорю. Папа будет через полчаса, — раздельно произнесла Поля.

— Нелька, да успокойся ты! — строго произнес Герман. — В такой день нельзя ругаться.