— А меня? — наклонился к ней Мансуров. — Если б не я, он бы, по ходу, зажал вечеринку.

— Да, Ренатик, ты молодец, — Кристина поцеловала и его. А потом и Ника, и Кирилла, лукаво поглядывая при этом на Максима. Но тот уткнулся в телефон: младший опять одолевал его эсэмэсками. Где ты? С кем ты? Когда домой? Достал!

Вечером, когда Максим вернулся домой, выяснилось, что эта дура и правда разболелась. Затемпературила ни с того ни с сего. Даже врач приходил. «Тем лучше, — решил он. — В школу ходить не будет, хотя бы какое-то время».

6

Алена и вспомнить не могла, когда последний раз болела. Однажды, еще маленькой, жестоко отравилась грибами, и все. А так ее никакие вирусы не брали. Даже когда эпидемия гриппа свирепствовала, Алена хоть бы чихнула раз. Закалилась, видимо, привыкнув к холоду, сквознякам и прочим тяготам.

А тут вдруг заболела. Причем слегла так неожиданно. Позвонила отцу, как велел Максим, еле выдавила из себя эти слова, потому что думала, что врет папе, чего ей очень не хотелось. А получилось, что и не соврала.

Папа в самом деле отправил за ней водителя — другого, не того, что вез их утром. Этот приехал на белом джипе и вообще был веселый и разговорчивый. Просил называть его дядей Юрой. Алена улыбалась в ответ на его непрерывную болтовню, но улыбалась через силу. Хотелось реветь в голос, а не улыбаться.

Знобить ее начало еще в машине. Сама она списывала свое состояние на пережитый ужас. Но папа сразу же распорядился насчет врача. Тот приехал — и часа не прошло. Осмотрел, смерил температуру, велел лежать и много пить. Какие-то препараты назначил, но список отдал Жанне Валерьевне.

До позднего вечера к Алене в комнату никто не входил, если не считать Веры, которая заглянула разок — принесла на подносе графин с морсом и стакан. Может, не хотели тревожить, а может, всем было плевать. Врач советовал ей побольше спать, но, как назло, не спалось. Да и как тут уснешь, когда в душе все болит нестерпимо?

Не то чтобы она не приняла всерьез слова Максима, когда он угрожал ей. Очень даже приняла и поверила, но все равно не ожидала, что все будет так ужасно. Никогда в жизни она не слышала столько отборных гадостей, никогда не встречалась с таким враждебным отношением. И ведь что обидно: она же им ровным счетом ничего плохого не сделала. Так почему они ее возненавидели с первого взгляда? За что так унижали? Хотя можно догадаться. Это же он их настроил против нее, Максим. Один ведь даже прямо и сказал: «Не такая страшная, как ты говорил».

Лежа на кровати, Алена раз за разом прокручивала утренний кошмар, терзая и без того измученное сердце. И озноб вновь поднимался изнутри, охватывая все тело. Слезы струились, противно затекая в уши, и никак не останавливались.

Наверное, она могла бы не пойти в ту школу, как-нибудь уж уговорить отца, но ведь Максим будет всегда здесь, рядом. И его ненависть никуда не денется. Он будет все так же отравлять ей жизнь, мучить, унижать день за днем. И она ничего не сможет с этим поделать. И терпеть тоже нет сил.

Вечером ее навестил папа. Заглянул буквально на пять минут, но сразу стало легче. Ненамного, конечно. То, что произошло в школе, то, как над ней измывались эти золотые мальчики и девочки, по-прежнему причиняло нестерпимую боль, которая, казалось, поселилась в душе навсегда.

— В школе тебя не обижали? — спросил папа.

— Нет, — тихо ответила она.

Почему-то было стыдно признаться ему, как ее сегодня унизили, и очень не хотелось, чтобы он узнал об этом позоре.

— Ты отдыхай. Выздоравливай, — пожелал он и вышел из комнаты. Но почти сразу же к ней поднялась Вера, видать, папа послал. Спросила, не надо ли чего. Алене ничего не хотелось.

Потом она вдруг снова расплакалась и тут же разозлилась на себя. Сроду себя не жалела, а сейчас так раскисла. Однако никакие самовнушения не помогали. Такой несчастной она давно себя не чувствовала.

Измученная температурой, тяжкими думами, рыданиями, она наконец уснула. Но сон был больной, тревожный, чуткий. И ближе к полуночи, уловив тихий скрип, Алена проснулась. Испуганно распахнула глаза, и сердце екнуло. От волнения или от страха — непонятно. В освещенном дверном проеме она увидела силуэт Максима. Он затворил за собой дверь, прошел в комнату, не зажигая света. Но во дворе еще горели фонари, и уличный свет неплохо разбавлял темноту.

Максим присел на подлокотник кресла у самой кровати. Алена в ужасе смотрела на него, не зная, чего ждать. Сердце бухало в груди, а от озноба даже зубы поклацывали. И трясло ее сейчас вовсе не от температуры.

В полутьме его глаза казались совершенно черными, и невольно хотелось спрятаться от его взгляда.

— Ты как? — поинтересовался он.

Алена и не знала, что ответить. Как она? Плохо, очень плохо, ужасно. Но зачем ему об этом знать? Позлорадствовать или что?

— Не били тебя? — спросил, не дождавшись ответа.

— Нет. — Голос ее прозвучал глухо, будто кто-то сдавил шею.

— Хорошо, — кивнул он и отвел глаза.

Хорошо?! Да ее прилюдно с грязью смешали, оскорбили всячески с его подачи. Один из них задрал ей подол юбки, второй — ущипнул за грудь, а потом навалились всем скопом, схватили за руки, прижали к лицу тарелку с пирожным и держали так, пока она не начала задыхаться. Масляный крем забился в ноздри, в рот, залепил глаза. И все при этом хохотали. Это хорошо?! Безобразные сцены вновь встали перед глазами. Хотелось все это выкрикнуть ему, но горло перехватило спазмом так, что даже вдохнуть не получалось. Она закашлялась. Максим дотянулся до графина с морсом, плеснул в стакан и подал ей.

— Ты простыла, что ли? Или… — Он не договорил, но Алена поняла и так.

Морс был брусничный. Вкусный, в меру сладкий и хорошенько процеженный.

— Или, — сухо ответила она.

Ее вдруг осенило, откуда такое беспокойство с его стороны. Он просто испугался того, что перегнул палку. Испугался, что теперь, когда она заболела, папа может узнать правду, и тогда… Папа ведь сказал, что еще хоть один промах с его стороны, и доучиваться он будет в какой-то закрытой школе. Вот Максим и встревожился, как бы она не сдала его.

Эта простая и очевидная правда почему-то подействовала на нее сильнее, чем его откровенная грубость, жестокость и беспричинная ненависть к ней. Потому что до этого момента Алена, вопреки всему, все равно относилась к нему с непонятной даже для самой себя симпатией, а теперь вдруг он стал ей противен. Захотелось сказать ему, бросить этак с презрением, чтобы не беспокоился, что она не выдала его, не нажаловалась отцу. Но как ни крути, а она все равно боялась его. Потому что не знала, что от него можно ждать. И потому что чувствовала: он из тех, у кого нет внутренних рамок и тормозов, что захочет, то и сделает. А с такими связываться… В общем-то, Алена уже ощутила, каково с такими связываться.

— Ну ладно, — помолчав, вздохнул он. — Поправляйся.

Поднялся и вышел.

* * *

Болеть, конечно, противно. Особенно с непривычки. Один плюс в этой ситуации — не нужно было ездить в гимназию, при мысли о которой ее прошибал холодный пот. Алена все собиралась поговорить с папой по поводу перевода куда-нибудь в другое место, но никак не подворачивался удобный момент. Папа если и заглядывал, то на пару секунд, справлялся о самочувствии и сразу же убегал, ссылаясь на неотложные дела. А в четверг и вовсе уехал, но обещал вернуться в воскресенье и взял с нее слово, что к этому времени она непременно поправится.

Максим к ней больше не заходил. Правильно. Зачем ему? Он ведь уже понял, что она не нажаловалась отцу. Так что беспокоиться больше не о чем. Иногда она слышала его шаги в коридоре и каждый раз внутренне замирала: вдруг зайдет? Но он уходил к себе. А пару раз из его комнаты доносилась его музыка.

Сначала Алена не поняла, что на гитаре играет он. Думала, что просто включил инструментальную музыку. Слишком объемный, сильный и при этом чистый был звук, и исполнение красивое. Поэтому озадачивалась, когда мелодия вдруг обрывалась, а затем могла зазвучать снова или смениться другой. И лишь услышав, как он разыгрывается (видимо, настраивал гитару), догадалась: это все он. А однажды он запел. Песня была незнакомой, но голос его она узнала сразу. Как же он здорово пел! Ей и тогда, на вечере, понравилось, хотя он явно паясничал. А тут… Аж мурашки побежали. Алена слушала затаив дыхание, даже из постели выбралась и прильнула ухом к двери. Знал бы он!

От нечего делать она снова нарисовала его портрет. Глупо, конечно, она сама понимала. Но чем еще заняться? Лежать в постели дни напролет — это скука смертная. К тому же бездельничать Алена не привыкла и маялась. Так что оставалось только читать книги из списка Лилии Генриховны да рисовать. Правда, с трудом, но все-таки освоив навигацию в планшете, она время от времени выходила в Сеть, читала новости и сплетни, отвечала на сообщения подругам из детдома. По ним она скучала, хотя это не сравнится с тем, как она скучала по отцу. Не видел а-то его всего сутки, а уже заждалась. И время, как назло, тянулось еле-еле.

Было около четырех, когда внизу раздался шум — топот, многоголосье, смех. У них гости? Алена отложила книгу, выскользнула из постели, надела шорты и футболку. Затем явственно услышала, что шум приближается. Галдящая толпа — не меньше шести-семи человек — по лестнице поднялась в коридор.

— Макс, сто лет у вас не была, — прямо за дверью прожурчал женский игривый голос.

Алена узнала его! И остальные голоса тоже. Это они! Его одноклассники. Те, кто оскорблял и унижал ее. Сердце сжалось в болезненный комок, и внутри все похолодело. Ее вновь начало трясти. Господи, зачем они здесь? Одно их присутствие навевало ужас. А если они сунутся к ней? Замок на двери имелся, но его и замком-то не назовешь. Простая собачка, врезанная в ручку, которая снаружи запросто открывалась даже ногтем.