Бездумно взял и его, полистал и с удивлением обнаружил, что в нем полно рисунков, набросков, эскизов, сделанных карандашом или ручкой. Причем весьма неплохо, насколько он мог судить. В основном это были лица людей — старые, молодые, детские, всякие…

Максим даже присел на кровать, с интересом разглядывая эти наброски, пока вдруг не перевернул очередную страницу и не наткнулся на собственный портрет. И если остальные рисунки выглядели довольно схематично, то здесь все было прорисовано очень тщательно, особенно глаза. Ошеломленный, он всматривался, изучал линии, штрихи, а в голове звучали вопросы: когда? как? почему?

Да, вот это главное: почему она его рисовала? Он же… В общем, он вел-то себя с ней по-скотски. А портрет был исключительно хорош…

Дверь открылась в самый неожиданный момент. Он не успел убрать блокнот. Да и, собственно, чувство неловкости за то, что он вторгся и трогает чужие вещи, было мимолетным и очень слабым, а вот смесь любопытства и удивления буквально снедала его.

— Это ты меня нарисовала? — спросил он, приподняв раскрытый блокнот. Хотя и так было ясно. Кого же еще?

Она смутилась. Густо покраснела, словно это ее застукали за чем-то неприличным. Молча отняла у него блокнот, сунула в ящик стола и с внушительным хлопком задвинула обратно.

Максим поднялся с кровати, она же в этот момент развернулась и оказалась с ним нос к носу. Практически уткнулась лицом ему в грудь. Она тихо охнула, смутившись еще больше, и тотчас отпрянула. Лишь отойдя на безопасное расстояние, смогла заговорить, да и то в глаза не смотрела.

— Спасибо, что выгнал его, — произнесла тихо.

Он снова сел, наблюдая, как она нервничает, как не знает, куда деть руки, куда самой деваться. Странная она какая, думал. Говорит спасибо, а сама боится его — это же нонсенс. И чего боится, если вон как запросто носы ломает?

— Не за что. Ты и сама, — хмыкнул он, — справилась неплохо.

Помолчав, спросил уже серьезно:

— Он что, приставал к тебе?

— Да, — потупила она взгляд.

— Вот урод!.. Слушай, ты извини. Я не думал даже, что он к тебе потащится.

Она воззрилась на него так, словно он вдруг изрек нечто немыслимое.

— Я думала… — пролепетала она и смолкла.

— Да расслабься ты. Пойдем лучше поедим. С утра ничего не ел.

Максим поднялся и, пошатываясь, побрел к двери. Оглянулся у порога и снова позвал:

— Пошли-пошли…

Поколебавшись немного, она отправилась следом, но, пока спускались на кухню, украдкой бросала на него взгляды, точно силясь понять, шутит он сейчас или нет.

— Давай перекусим по-простому, ладно? Без вот этих всех вилочек-салфеточек. Достало, если честно. И вообще, не в столовой, а прямо тут. — Максим махнул рукой на низенький журнальный столик. — Кино заодно какое-нибудь посмотрим.

Обычно в гостиной они лишь пили чай с гостями. Ну или не чай. Но принимать пищу здесь строго возбранялось. Алена этого не знала, а Максиму на запреты было плевать. Так что они нанесли из кухни тарелки с мясным рулетом, салатом, слоеными пирогами, заставили ими низенький столик на гнутых ножках, а сами уселись на пол.

— Ну что, какое кинцо посмотрим? — спросил Максим, откусывая пирог.

— Какое хочешь, — пожала она плечами.

— Это ты зря, — криво улыбнулся он. — Я ведь могу и прон включить.

— Прон? — переспросила она, уставившись на него недоуменно. — Что это?

— Не знаешь? — удивился Максим. — Что, серьезно? Черт, хотел тебя смутить, а смутился сам.

— А что это?

— М-м… Да так, — отмахнулся он. Потом повернулся к ней, взглянул прямо в глаза — круглые, голубые и впрямь какие-то по-детски невинные. — Не знаешь — и не знай. Это даже как-то прикольно.

Его ответ ей мало что прояснил, судя по озадаченному виду, с которым она клевала салат, но хоть допытываться не стала. А то как бы он объяснял? Нет, объяснить, конечно, можно было, и даже показать, но почему-то именно сейчас и именно рядом с ней это казалось каким-то совершенно неуместным, грязным, что ли.

Больше ни о чем не спрашивая, Максим включил наобум первый попавшийся канал, на котором как раз только началась старая французская комедия «Невезучие» с Жаном Рено и Жераром Депардье. Обычно такие фильмы он не смотрел, да и тут не собирался, но неожиданно увлекся. И не просто увлекся, а хохотал в голос. Алена тоже смеялась, местами аж до слез.

Было уже почти десять, когда к воротам дома подкатила машина. Притушила фары и огласила улицу трескучим, протяжным гудком. Сигналила долго и нудно, надрываясь и сводя с ума соседских собак, но ни Максим, ни Алена не обратили внимания. Фильм уже закончился, а настроение осталось. Оказывается, совместный смех неплохо сближает. Максим увлеченно рассказывал курьезные случаи из жизни, притом с эмоциями, с мимикой, словно заправский лицедей, а Алена слушала, заливаясь.

Сотовый Максима оборвал его на полуслове, вмиг разрушив ощущение легкости и уюта. На экране высветилось «Ник». Нехотя, с раздражением он ответил на звонок:

— Чего тебе?

— Выйди на пару слов.

Разморенного теплом и обильным ужином Максима выходить в осеннюю ночную хмарь совершенно не тянуло. Он накинул ветровку, сунул ноги в кроссовки и, не обращая внимания на встревоженный взгляд Алены, вышел из дома. В лицо ударил холодный ветер с мелкими, колючими капельками дождя. Захотелось вернуться домой, но он лишь вжал голову в плечи и направился к воротам.

— Чего тебе? — спросил почти зло у Лужина, вывалившегося из машины, когда Максим вышел за ограду. На переносице у него белела повязка.

— Перетереть кое-что хочу, — сплюнул Ник на асфальт. Голос его звучал гнусаво и утробно. — Прояснить кое-какой момент.

— А до завтра никак?

— Никак.

Ник снова сплюнул.

— Тогда давай в темпе, что там у тебя.

— А вот что. Эта сука разбила мне нос. Она должна за это ответить.

— Иди ты в пень со своим носом. Тебе сказали не лезть к ней. Какого черта полез?

— Да ну? Это, что ли, я придумал — выжить ее из нашего класса?

— А это здесь при чем?

— Да при всем, Макс, при всем! Если б ты сказал, что она — твоя сеструха и трогать ее не смейте, я бы к ней… Я бы слова ей не сказал и вообще… Но ты что говорил? Самозванка хитрожопая, тупая овца, доярка вонючая…

— Может, и говорил. И что? Во-первых, в школе мы ее уже изрядно потроллили, и я сказал притормозить с этим делом. А во-вторых, мало ли какую телку я называл овцой. Это для тебя что? Повод ее изнасиловать?

— Изнасиловать? Ты гонишь? — истерично хохотнул Ник. — Да я просто зашел поболтать! И эта бешеная дичь накинулась на меня с кулаками.

— Вот только мне не гони, а? Поболтать он зашел. Я тебя не знаю, что ли? Ты спишь и видишь, кому бы присунуть, а тебе никто не дает. Вот и решил, что раз дура деревенская…

— С чего это мне никто не дает? Что ты несешь? Да у меня…

— Да-да, у тебя каждую ночь новая телка, — ухмыльнулся Максим. — Короче, Ник, иди сам знаешь куда. Правильно она тебе впечатала. Хобот твой заживет. Так что вали давай. А то, знаешь, мне как-то тоже охота тебе ввалить.

— Вот так, значит? Вот так ты со своими друзьями? — Ник отвернулся в сторону, покачал головой и вдруг кинулся на него с кулаками, выпалив: — Сука ты!

Максим увернулся и непроизвольно сделал выпад правой, снова угодив несчастному в нос. Тот оглушительно взвыл и опрокинулся на капот машины, из которой тотчас выскочил водитель Лужиных, с наскоку ударив Максима ногой в грудь. Уже лежачего пнул несколько раз, а потом резко, с силой наступил на откинутую кисть левой руки. Хруст костей потонул в крике.

Затем водитель подобрал хнычущего Никиту, бережно, как маленького, усадил в салон. Машина Лужиных, фыркнув, уехала.

Максим попытался подняться, стиснув челюсти. Бок болел так, будто ему туда вогнали кол. Но хуже всего дело обстояло с пальцами левой руки: они буквально горели огнем, болезненно пульсировали и по ощущениям раздулись и уплотнились. Притом любое, самое легкое движение отдавалось острой, жгучей болью. С трудом он смог подняться на колени, но тут же вновь завалился набок, застонал и крепко выругался.

Еще одна попытка — и на этот раз удалось встать на ноги. Шатаясь, он побрел домой, не чувствуя теперь ни дождя, ни холода, ощущая лишь одну сплошную, всепоглощающую боль.

Алена не ушла к себе. Она ждала его, а увидев, перепугалась и коротко ахнула.

— Господи, Максим! Кто это сделал? — причитала она, помогая ему стягивать ветровку.

— Да козел один, — сквозь зубы процедил он.

— Но почему? За что? — лепетала она, вытаращив глаза.

— Ой, потом… — отмахнулся он, скривившись. — Дуй лучше в ванную — здесь, на первом. Там в шкафу аптечка, тащи ее сюда.

Алена коротко кивнула и помчалась в ванную.

Аптечку она принесла, поставила на столик, за которым еще недавно они так весело ужинали. Теперь стол был пуст и чист — видимо, пока Максим беседовал с Лужиным, она все прибрала.

— Что теперь делать? — спросила она серьезно.

— Найди шприц и ультракаин.

Не задавая лишних вопросов, она принялась искать в большой пластиковой коробке то, что нужно. Максим напряженно следил, как двигались ее руки среди упаковок и блистеров. Казалось, боль из левой кисти перекочевала в затылок и теперь нещадно сверлила мозг. Хотелось прикрикнуть: «Давай уже быстрее!», но вовремя себя одернул. Она тут ни при чем. Да и вообще, не хотелось предстать перед ней истеричкой, не переносящей боли.

Наконец она выудила упаковку со шприцем-«двойкой» и ампулу анестетика.

— Вот! Что дальше?

— Вон там у отца бухло есть всякое. — Максим кивнул на напольный глобус-бар. — Достань вискарик.

Алена принесла непочатую бутыль «Джонни Уокера».