Затем Стас галантно подал согнутую в локте руку. Молча, но с таким выражением лица! Алена еще больше скисла, однако взяла его под руку, и ощущение неправильности, фальши, даже абсурдности происходящего стало нестерпимым. Как будто ей навязали чью-то чужую роль, скучную, совсем ей несвойственную, а она зачем-то нехотя, через силу пытается ее сыграть. Вот только зачем?

Но Стас уже целенаправленно шагал к эскалатору и тянул ее за собой.

— На что пойдем? Сейчас будет какой-то мультик, вроде «Почтальон Пэт», и фантастический боевичок «Люси». Люка Бессона, кстати.

— Я мультики люблю, — призналась Алена.

— Ну ты чего? Это ж Бессон! И к тому же там Скарлетт Йоханссон в главной роли. Пойдем лучше на него?

— Ну как хочешь, — пожала плечами Алена.

Фильм, может, и был интересный, но прошел мимо нее. Алена выхватывала случайные кадры, но даже не пыталась увязать их в логическую цепочку и хоть немного вникнуть в сюжет. Она выстраивала фразы и искала доводы. Потому что после кино она откровенно скажет Стасу все, что думает. И будь что будет.

Но откровения не получилось: как только они вышли из зала, к ним подлетел Ренат. Он их явно поджидал и высматривал, но умело сделал вид, что встретились случайно.

— О! Какие люди! — Он буквально лучился радостью в противовес вмиг помрачневшему Стасу. — Вы на «Люси» ходили? Ну и как? Стоящее кинцо?

Затем вздохнул тяжело и горько.

— А я вот с девушкой договорился о свидании здесь, но она меня, похоже, обломала.

Ренат лицедействовал виртуозно — если б Алена не знала наверняка, почему он здесь, то, несомненно, поверила бы и даже всей душой посочувствовала.

— Не знаю, куда податься теперь…

— Присоединяйся к нам, раз такое дело, — подхватила игру Алена.

— А может, ты лучше позвонишь своей девушке? — холодно предложил Стас.

— Да сто раз уже, — пожаловался Ренат. — Абонент не абонент.

Остаток дня они провели втроем. Алена, вообще, рассчитывала, что с появлением Мансурова Шилов обидится и уйдет. Это же логично. Но тот и правда обиделся, и даже очень рассердился, но уходить не стал. Увы. И весь вечер прошел в беспрерывном соперничестве Стаса и Рената. Оба из кожи вон лезли, чтобы ей угодить, а еще больше — уесть друг друга. Такого никогда с ней не бывало. И что уж скрывать, это льстило ей. Было непривычно и приятно.

Хотя… Будь ее воля, она бы, не раздумывая, обменяла все эти страсти на чуточку внимания Максима.

Эти два гусара даже домой сопровождали ее оба, хотя Стасу, например, было совсем не по пути.

Домой Алена вернулась сильно после ужина, но папа, оказывается, поджидал ее. Уединился с ней в кабинете и на полном серьезе прочел целую лекцию о том, что у незрелых юношей, да и у зрелых тоже, на уме. А на уме у них у всех одно. И это «одно» может сломать ей жизнь. Поэтому следует быть начеку, никого к себе не подпускать и все в таком же духе.

Алена слушала отца и краснела. Смущаясь, пыталась успокоить его, что ничем «таким» они не занимались и даже не думали заниматься. Но отец был уж очень разволнован. Твердил о вреде ранних связей, предостерегал, десять раз взял с нее слово, что она ни-ни, пока не встанет на ноги. Наверное, всему виной виски, который поглощал отец, то и дело плеская в пузатый бокал янтарную жидкость из уже ополовиненного «Джонни Уокера».

Может, это вовсе и не та бутылка. Но при виде этикетки у Алены внутри все тоскливо сжалось. Какими же чудными были те два дня всего-то неделю назад! Многое бы она дала, чтоб еще раз прожить ту субботу.

Когда папа наконец выговорился и смолк, погрузившись глубоко в свои мысли, Алена потихоньку выскользнула из кабинета. Она, конечно, любила отца, и он пьяный совсем не такой, как пьяная мать когда-то, но все равно внутренне она напрягалась. Не нравились ей выпившие люди, хоть что тут поделай. Говорят — сумбурно, реагируют — непредсказуемо, ну и запах… И вообще…

Пожалуй, только Максим, набравшись в ту пятницу этого же «Джонни Уокера», не вызвал в ней неприязни. Наоборот, он, вечно ершистый, взрывной, тогда как будто расслабился и стал простым, понятным, умиротворенным и… вполне досягаемым. Папа же нудил и повторялся, а глаза его казались странно-остекленевшими.

Несмотря на поздний час и на то, что завтра рано вставать в школу, у Максима громыхала музыка. Какой-то зарубежный рок, тяжелый и агрессивный. Наверняка и Артему, и Жанне Валерьевне этот грохот тоже мешал, но никто из них не осмеливался сунуться к нему с замечаниями. Если бы отец не заливал внизу, то он уж точно пришел бы и учинил скандал. Но эти безмолвно терпели.

Вечером Максим вел себя совершенно несносно. Грубил и отцу, и матери, и брату. Алену же, когда она вернулась, демонстративно игнорировал, что, в общем-то, и хорошо: когда он такой, безбашенно-злой и психованный, лучше ему не попадаться на прицел. Но и плохо тоже. Просто потому, что обидно. Потому что равнодушие — оно хуже всего. Даже хуже открытой враждебности. Ну а равнодушие того, к кому сам неравнодушен, — это, наверное, самое болезненное.

Вот он ее и не замечал весь вечер. И это выходило у него настолько естественно, что она и впрямь себя чувствовала пустым местом.

Теперь еще музыка эта адская. Впрочем, похоже, что она и в тишине не уснула бы. И думала все равно о нем же. Вот он так вызывающе себя ведет, почему? Зачем всех вечно провоцирует? Почему нельзя просто спокойно и мирно жить? Но самое нелепое и странное во всей этой ситуации, что как бы он себя ни вел, что бы ни творил и ни говорил, ее отношение к нему не меняется. То есть сама себе она внушает правильные мысли: надо быть порядочной, исполненной достоинства, гордой. Не нужно думать о нем, тосковать, обращать внимание. Но разум ее с сердцем совсем, очевидно, не в ладах. Выкинуть его из головы не получается, не думать о нем — тоже. И если уж на то пошло, о гордости и вовсе говорить смешно. Ведь случись вдруг так, что он подойдет к ней или захочет быть с ней, ну разве она сумеет отказать? Нет. Конечно, нет. Да она рада будет послать гордость куда подальше. Потому что гордость не сделает тебя счастливым, а хочется-то счастья. И это как-то и горько, и удивительно — осознавать, что есть человек, которому ты готов почти все простить. Вот только этому человеку, похоже, плевать.


Три часа ночи. Сна осталось всего ничего, а Максим разве что немного потише музыку сделал. Или просто уши уже привыкли. Впрочем, не настолько, чтоб уснуть.

Алена устала ворочаться. И была бы хоть музыка красивая, мелодичная. А то кровать аж вибрировала от его ударников. Может, набраться смелости, зайти и высказать? Ну это же издевательство, в конце-то концов. Алена перевернулась на левый бок, заложив голову сверху подушкой.


В четвертом часу раздражение достигло того пика, когда «неудобно, стыдно, страшно» побледнело окончательно. Она накинула синий шелковый халат — папин подарок — и решительно двинулась к Максиму. Постучала для проформы, хотя даже сама свой стук в таком грохоте не услышала. Толкнула дверь — оказалось не заперто. Вошла.

Максим лежал с закрытыми глазами поперек кровати. Уснул? В таком шуме? А все остальные пусть мучаются?

Алена подошла к сабвуферу — от него самое зло… Но никаких кнопок, тумблеров или выключателей не обнаружила. Обследовала еще две колонки, потом догадалась, что рулит этой вакханалией ноутбук. Тронула тачпад — экран ожил. Как тут что остановить, она не знала, поэтому просто отключила микшер ноутбука. Внезапная тишина показалась не менее оглушительной, и голос за спиной, грубый, хриплый, прозвучал, как выстрел:

— Какого черта?

Алена вздрогнула и обернулась. Приподнявшись на локтях, на нее в упор, исподлобья смотрел Максим, и сна у него при этом ни в одном глазу.

— Ты что здесь забыла? — хмурился он.

— Мне твоя музыка спать мешает, — пролепетала Алена, сгорая от стыда. Он что подумал: она тут прокралась к нему в комнату и шарит в его вещах, в его ноутбуке?

— Ты совсем офигела?! — Он даже не то что злился, он явно был ошарашен. — Тебе кто дозволил сюда войти?

Он пружинисто поднялся с кровати, пошел на нее, она тут же встала из-за стола и невольно отступила.

— Я просто выключила звук. Ну четвертый час же уже. Я спать хочу…

— Да что ты? — хмыкнул он, приближаясь. И вид у него был такой… В общем, не сулящий ничего хорошего.

Она снова отступила и снова, пока не уперлась спиной в стену. Он же неумолимо надвигался, не сводя взгляда. Алена от волнения сомкнула веки, буквально на секунду-другую, а потом, даже не открыв еще глаз, почувствовала, что он совсем-совсем близко. И точно: Максим стоял прямо перед ней, выставив руки вперед и уперев их в стену по обеим сторонам от нее. И смотрел так, что все слова встали комом в горле, а внутренности сотрясала уже знакомая, такая сладкая и такая мучительная дрожь. Его дыхание жгло кожу, взгляд выворачивал душу. И невозможно было прочитать, что он на самом деле думает, чего хочет. Потому что там, в этих глазах, бушевала такая кипучая смесь самых противоречивых чувств, что Алена попросту не выдержала и вновь зажмурилась. Сквозь шелк халата стена казалась очень холодной, почти ледяной, а от тела Максима, наоборот, исходил жар, от которого она сама была готова плавиться. Это невыносимо! Она распахнула веки, посмотрела ему прямо в глаза, в расширенные черные зрачки, окаймленные темно-серым ободком радужки.

Голос не слушался, и она взволнованно зашептала:

— Максим, я правда ничего не трогала у тебя, я только убрала музыку…

Но слова ее он как будто пропустил мимо ушей, продолжая молча давить ее взглядом, вытягивая душу. Ну что еще ему надо?

— Максим… — снова заговорила она. Получилось громче, но как-то жалобно, даже слезно. И губы дрожали.

— Послушай меня, — оборвал он ее, — не встречайся, не общайся, вообще никак не контачь с Мансуровым, поняла? Если он куда позовет — отказывайся. Ну и с Шиловым то же самое.