Вера сейчас могла понять только одно, что ее снова покупают. Как в Питере, так и здесь покупают. Этот сулит намного больше — и вся разница. Но дело в том, что это Алеша Тульчин, которого она все эти годы считала неудачником, оправдывая свое бегство от венца. И мизансцена сделалась для нее невыносимой.

— Я должна подумать, — холодно ответила Стрешнева. — Еще я должна закончить академию. Это дело чести.

— И выиграть конкурс, — покачал головой Алексей. — Опять за рыбу деньги, как говорят в России.

— Конкурс выигрывать не обязательно, — согласилась она, краснея от собственного вранья.

— Ну закончишь академию, — насмешливо произнес Тульчин, — что дальше? Тебя забудут через полчаса. Отрезанный ломоть, отцепленный вагон…

— Заблудившийся трамвай, — подсказала Вера. — Я умру без музыки. Это я поняла еще в детстве. Покровитель маленьких музыкантов, я назвала его Алмэ, собирался оставить меня. Я болела тогда, очень серьезно. Кажется, меня избили тогда злые дети за то, что я музыкант, как недавно, перед подъездом на Гончарова. И я решила бросить музыку. Но отпустить Алмэ означало для меня умереть. Это поняли даже родители, которые очень боялись за меня. А ты говоришь — поедем туда, поедем сюда.

— Да ты просто не слышишь меня! — удивился Алексей. — Никто не отнимает у тебя музыку. Но при чем здесь академия?! Наконец, у тебя есть я.

— А ты — это музыка? — спросила Вера, чувствуя, что говорит против своей воли.

— Можно сказать и так, — без тени смущения ответил Тульчин.

— Я тебя поздравляю. Но мне казалось тогда и продолжает казаться, что сейчас не время сочинять музыку. Да, я так считала. Я тебя очень любила. Но думала, что ты заблуждаешься. Вернее, что ты заблудился в этой Твери, откуда нет пути на волю. Навсегда. Я не смогу к тебе относиться по-другому. Видишь, как получается: то над мальчиком поглумлюсь, то бывшего жениха обижу. А ты что, теперь дирижер? Почему под твоим руководством будет исполняться концерт?

— Вера, ты о чем? — развел руками Тульчин. — Помнишь, я подарил тебе небольшой концерт, который записал Дмитрий Лебедев с Лондонским симфоническим оркестром?

— Да, — ответила она. — «Неизвестный композитор восемнадцатого века». Совершенно очаровательная вещь. Жаль, что не ты, Алеша, ее сочинил.

— Я, — ответил Тульчин, смеясь. — Я ее написал. Я любил тогда сочинять апокрифы. Имя, известность и даже деньги не имели тогда особенного значения. Мне хватало тверских пирогов с грибами и картошкой. Волшебное лакомство, сказать по правде.

— Тогда ты натуральный злодей. — Вера отвечала автоматически. — Я с тобой никуда не поеду. Ты получил от меня все, что хотел.

Пространство стало расползаться, а частью — рушилось, как в детстве, когда впервые серьезно заболела. Она была унижена настолько, что не могла осознать масштаб этого унижения. Тот, кого она считала неудачником, оказывается, был ее любимым композитором!

— Куда ты денешься? Скажи, где твоя Сычева? Где она, сестра твоя по изяществу и особенной выразительности звука? В Париже твоя Юлечка, она жена видного русского писателя, творящего на разных языках с одинаковым блеском и точно с таким же блеском исполняющего музыку. Да ведь он, если мне не изменяет память, твой любимец. А здесь от Сычевой остались бы рожки да ножки.

— Возможно, — согласилась Вера. — Но со мной ничего подобного не произойдет. Ни здесь, ни в Париже. Я сивилла, Алеша. Я знаю все наперед. Не беспокойся за меня.

Но этот номер с легендарной прорицательницей, уместный в Питере, здесь не прошел.

— Настоящая сивилла не может так стремительно превращаться в обыкновенную неудачницу. Пойми, не будет больше никакой победы, тебя просто уничтожат, впрочем, вместе с твоей Соболевой, если у нее нет защиты.

— Вот как?

— Да, просто вы с Соболевой оказались на дороге Третьякова, — мрачно ответил Тульчин.

— Досталось же Третьякову от нее! — не без хвастовства произнесла Вера, вспомнив недавний ужин в кабинете Третьякова.

— Это вряд ли, — усмехнулся Алексей. — Он уберет и Соболеву, и тебя. Причем не просто уберет, а устранит. Навсегда. Вместе с кругом ненужных ему людей. Он решительно активизировался именно в этом году.

— Не могу в это поверить, — возразила Вера. — Не в деятельность Третьякова, а в глобальность всего этого.

— Думаю, что Третьяков против твоего участия в этом конкурсе, — довольно резко сказал Тульчин.

— И ты с ним заодно? Да?

— Я, Вера, давно против него. А познакомился с ним еще в Петербурге, во время учебы. И в Москве я оказался сейчас только для того, чтобы на него полюбоваться.

— И все-таки, прости, не могу поверить в то, что ты говоришь. Это бред какой-то. Что, Третьяков слежку за мной организовал? Нападение? Господи, подумай, Алеша, да ведь он профессор консерватории!

— Я не стоял бы сейчас пред тобой, будь все иначе. Ты живешь в мужском мире, и музыка — это мужское занятие.

— Я многого стою, — на последнем издыхании хвастовства произнесла Стрешнева. — Я… я… я… всех…

— Кого это — всех? И где ты их столько увидела? Ну вспомни же слова мастера Генриха, великого Нейгауза: «Курица — не птица, женщина — не пианист».

Неизвестно что вывело ее из себя сильнее — сама фраза или то, как она была произнесена, с полной и окончательной убежденностью в правоте.

— Так вот почему вы с Кравцовым накупили этих копченых кур? — спросила Вера, чувствуя, что с головы сняли невидимый обруч. Никто и никогда не причинял ей такой боли, как Тульчин сегодня.

— Как бы там ни было, с любимой женщиной так не разговаривают. Уволь меня от общения с тобой, — жалобно попросила Стрешнева. — Мне все равно, что со мной будет. А ты хуже Третьякова. Он не достоин пыль сдувать с твоих роскошных штиблет. Я серьезно говорю, Алеша.

В это время вернулся Кравцов. Он все понял по их виду.

Вера пожала плечами. Одновременно Тульчин пожал плечами.

— Отдыхайте, Вера, — посоветовал капитан. — Мы с Алексеем прокатимся в одно место. Или в два.

Как ни странно, в присутствии Кравцова девушка к Тульчину относилась совершенно по-другому. Она им гордилась, она им любовалась. Капитан это понял. И покачал головой. Вера покраснела.

Он все хватал на лету, этот лучший царский, но опальный стрелок, как теперь мысленно называла его Вера. Тульчин ведь тоже появился с ним. По крайней мере, сегодня. А когда Алексей прилетел из Японии? Где жил? Здесь, в Лефортове? Скорее всего.

Тульчин и капитан скрылись за огромной дверью.

Вера осталась вдвоем с кошкой.

Кравцов явно симпатизировал Алексею и хотел, чтобы Вера немедленно отправилась в Кельн. Это она осознала сейчас окончательно. На удивление, это не вызывало в ней раздражения. Она еще раз вошла в комнату, напоминавшую музей.

«Неплохо поближе разглядеть Кельнский собор, — думала Стрешнева. — Что я имею против Кельнского собора?»

Но это все потом. Нужно еще поскандалить в Москве. Ведь Соболева ждет от нее именно этого. Не правда ли? Неизвестно. Она настойчиво повторяла, что Вере нужно доучиться. Неужели Алексей говорил с ней еще раньше? Или по его поручению Дмитрий Лебедев? Все очень странно».

Она ушла в дальнюю комнату, где стоял здоровенный компьютер черного цвета и другие мудреные приборы. Она распознала только ионизатор воздуха, так называемую «кремлевскую люстру». Включила компьютер, нашла раздел «Игры» и стала раскладывать пасьянс «Паук». Победить не удалось ни разу, потому что напряженно ждала появления Павла и Алексея. Но их не было.

И Вера уснула в этой же комнате, в большом кресле, с кошкой на коленях.

Проснулась в полной темноте. Была полночь. Никто не пришел.

Она поняла, что Тульчин уехал. Не простившись. А Кравцов отправился по своим делам. Или они запили, как рокеры в Питере. Вдруг в эти дни питейная эпидемия. Но Алексей в итоге все равно уехал, а Кравцов отправился к друзьям и запил.

«Плакать не будем, — сказала она себе. — Не вовремя ты явился, Алеша, да еще из Токио, из Кельна. Вот если бы ты…»

Но Тульчина, приехавшего откуда-нибудь из Омска, больше для нее не существовало. Был только этот, новый, как по заказу изготовленный преследователем Кравцовым, опальным сыщиком.

«Хотела исцарапать, но передумала», — вспомнила Стрешнева кравцовскую шутку о кошке. Вера сначала исцарапала Тульчина, а передумала позже. Да и то как-то смутно, понарошку.

Она уселась за фортепьяно и стала вспоминать концерт этого «неизвестного композитора восемнадцатого века» и обрадовалась, что вспомнила большой фрагмент. Ей показалось, что она знает, как и когда Алексей сочинил эту вещь. И тут же укорила себя в зловредной самонадеянности. Ведь она сочинить не в силах ничего. Все это будет только повторением, никчемной и амбициозной импровизацией на темы, которые сейчас управляют ею. Именно так Вера и подумала. Она управляема набором звуков, всякий раз иным, повторяющимся время от времени, и тогда она оказывается в ловушке.

Вера стала думать о музыкальных фрагментах, которые могли превратиться и реально стали оковами. То есть заворожили когда-то настолько, что сделались ее предметами — ее кошкой, ее кольцом, ее любимым Бородинским хлебом. Она сделала несколько таких печальных открытий.

А еще она поняла, что главную свою ошибку с легкостью совершила раньше. Или нет, не так. К определенному времени ошибку привязать было нельзя. Это могло значить только одно, что ошибка неустранима.

«Неужели во мне было так много хорошего когда-то? — спрашивала она себя. — Рядом со мной музыкант сочинил такой шедевр, под восемнадцатый век. И, верно, для меня. Отчего же это? Вот старик в Питере говорил странное и хорошее про меня. Наверняка дедуля обознался. Но зачем ему это? Часто ли со мной случалось такое? Да никогда».

Заснуть она не могла, как будто готовилась к экзамену. Ни о чем определенном не думала, потому что боялась испортить будущее недостойными измышлениями.