Рудик говорил торопясь, и прежняя Вера могла бы с легкостью согласиться, что эти слова не приготовлены заранее, не взвешены на прыгающих московских весах.

— Я должна немного отдохнуть, прежде чем мы с тобой встретимся.

«Вот так, — подумала Вера, положив трубку. — Рудольф накормит меня и Штуку форелью. К несчастью, моя кошка не слишком ее любит. Ей по нраву мышиное царство и рыбка путассу. А форелью она будет давиться из чувства ложной дипломатии.

Словно знал, — размышляла Вера над своими собственными словами. — Да уж не без этого. Как будто ему сообщили, что я приехала. Но ведь я появилась не сегодня. Да вдобавок не спросил: откуда, мол, приехала ты, возлюбленная, где рассыпала свои драгоценные шаги и кудри? Стало быть, знал откуда. Из Петербурга, города славного, где меня должны были загасить. Сначала так, а потом эдак. Да-а-а, я что-то больше в любовь не верю. Вот брак по расчету — это я понимаю. Выскочить, как чертик из табакерки, за английского миллионщика какого-нибудь. Правда, я подозреваю, что все английские миллионщики — шпионы. Коты чеширские. Конечно, реальных котов сейчас нет, но улыбки остались. Они всем миром владели. Ну кроме нашей оч-чень маленькой северной державы, русской такой Норвегии.

Ну вот и думай теперь, — размышляла Вера, — думай, голову ломай, госпожа то ли Девочка, а то ли Виденье. Может быть, взять академический отпуск? Или бросить все эти музыкальные ристалища, пока они не довели меня до окончательной истерики? Устраниться от того, чего я не знаю и знать не могу? Эх, с кем бы посоветоваться? А ну-ка, что посоветует Пушкин? А скажет он, что я просто глупа».

Вера порой гадала, наугад открывая «Золотой том», маленький, плотный, на пергаменте, с папиросной бумагой, подарок деда. А про деда ни разу и не вспомнила. А разве он хоть немного устарел? Небось охотится, как всегда. Там и медведи, и лоси, и мелкая птичья бестолочь вроде меня. Он устает только бродить по колено в снегу за кабанами.

Вера открыла том, думая про деда.

Она взяла Пушкина, несколько опасаясь, что слишком хорошо помнит содержание книги и может открыть, бессознательно, совершенно определенный раздел.

Открылось начало «Русалки», разговор Мельника с дочерью:

Ох, то-то все вы, девки молодые,

Все глупы вы. Уж если подвернулся

К вам человек завидный, не простой,

Так должно вам его себе упрочить.

Вере никогда особенно не нравился Мельник, потому она закрыла книгу и вновь открыла, зажмурив глаза.

Пускай же ввек сердечных ран

Не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда; спи, желанье;

Храни меня, мой талисман.

«Пойдет-пойдет», — подумала девушка словами деда и перечла все стихотворение целиком.

Вера с опаской посмотрела на свой талисман, прабабушкино кольцо с великолепным камнем, и снова испугалась обязательности этого действия. Просто так на кольцо смотреть было нельзя. Это для нее давно стало правилом. Тут же в памяти вспыхнула вариация на только что перечитанное пушкинское стихотворение, уже из начала двадцатого века.

Усни, поэма; спи, баллада,

Как только в раннем детстве спят.

«Парность — признак надежды, — весело решила Вера и успокоилась. — «Как только в раннем детстве спят». И все тут».

Тень талисмана оставалась, но все приобретало другое качество. Она вспомнила пианиста по имени Талисман. И успокоилась. Даже слова, имена, вещи ничего страшного не таят. Все материально, телесно, просто. Без всяких ненужных наворотов.

Вера постоянно помнила, что должна снова появиться в академии, увидеть всех, кого видеть не хотела, — от Соболевой до Третьякова и красавицы Колосовой.

Там железная дисциплина. Рутина и оправданная системой тоска. Теперь это не вызывало ни раздражения, ни чувства тяжелой повинности. Она укорила себя в детском снобизме, прежде ей свойственном.

Вера решила позвонить Соболевой и что-нибудь впервые соврать любимому профессору, дабы та оставила ученицу в покое еще на несколько дней.

Врать, к счастью, не пришлось.

— Верочка, — в приступе новой сердечности говорила на другом конце провода профессор, — ты должна немного отдохнуть. Ты очень сильная, но забудь об этом на время.

— Да я и забыла.

— Ничего не надо мне объяснять. Я о многом догадываюсь. Процентов на десять, но этого для меня более чем довольно. Ты такая же, как я. Но ты не должна повторить мой путь. Да это и невозможно, слава богу.

— А вот это очень жаль, — ответила Вера, повеселев.

— Ты не должна обращать внимания ни на какие инсинуации. И я тебя в обиду не дам. Никому. Помни об этом!

Таков был сухой остаток барственной, хоть и несколько торопливой, профессорской речи.

По каким-то таинственным причинам Соболева всегда первой узнавала многое о своих учениках. Интуиция? Колоссальный опыт? Или уникальный педагогический дар, создающий видимость этого полного знания о подопечных?

«Над этим стоит поразмыслить», — услышала Стрешнева как бы со стороны. И это был не чужой голос, что больше всего ее напугало.

Вера села на диван и снова расплакалась. Советоваться было не с кем.

Как могла она тогда так опрометчиво, по-детски, забыть Тульчина, всегда размашистого и несдержанного? Алексей, несмотря на то что она была заморышем в прямом и переносном смысле, готов был носить ее на руках и демонстративно, как она думала, страдать над ее мифическим детским передником, если она невзначай его испачкает.

«Что теперь плакать. — Внезапно она рассердилась на себя настолько, что даже слезы высохли. — Наломала дров, а после думать начала! Все наоборот. А теперь вставай и отправляйся заниматься, что тебе еще остается? Мисс механическое пианино».

Легкий дождик на улице напомнил вчерашний день, который ушел безвозвратно, не оставив даже надежды на возвращение. В академии было тихо и пустынно. «Экзамены начались», — меланхолично подумала Вера, отметив, что и это уже для нее кончилось.

Вахтерша, равнодушно глянув на Стрешневу, вытащила ключ из ящика стола. Триста сорок восемь, — прочитала Вера на металлическом брелоке.

— Тетя Варя, я же занимаюсь в триста пятьдесят втором.

— А там твой хахаль с американкой обосновались, — так же равнодушно констатировала вахтерша.

— Вот как? Тогда я их выгоню, — ответила Вера и положила ненужный ключ на стол.

Легко взбежав на третий этаж, Вера остановилась возле дверей класса, в котором она занималась все эти годы, где стоял выбранный ею, самый любимый инструмент. Она постаралась внимательно прислушаться к себе. То, чем там занимался Даутов с Самантой, для нее не было вопросом, она хотела понять, как сама относится сейчас к этому. И с горечью поняла, что ей все равно.

Дверь оказалась закрытой изнутри, и Вере пришлось довольно долго ждать ответа на стук. Наконец щелкнул ключ в замке и Рудик предстал перед ней. Он был аккуратен, нимало не смущен и, как обычно, обаятелен. Зато Саманта, как поняла Стрешнева, зайдя в класс, явно чувствовала себя не в своей тарелке и сразу затараторила:

— Верочка, я все ждала тебя, ждала. Ты ведь обещала мне твое время и внимание.

— Завтра же я к твоим услугам. А сейчас пойди вон, мне надо поговорить с Рудольфом. — Вера говорила жестко, даже грубо и, взглянув в испуганные глаза американки, сама устыдилась своей резкости.

— Иди, дорогая, вскоре увидимся.

Рудик был спокоен и, вне всякого сомнения, не собирался объяснять только что происшедшую сцену. Он просто предложил Вере прогуляться, обсудить некоторые вопросы, как он выразился, «их совместной жизни».

На улице шел все тот же дождь, только уже не легкий, кратковременный, а мрачновато-темный городской ливень. На Тверском бульваре какой-то автомобиль окатил их водой, это пришлось весьма кстати для того, чтобы зайти в кафе, обсохнуть и заказать по рюмке коньяка.

Вера стряхивала с коротко остриженной головы бисеринки дождя, несколько раз блеснуло кольцо на левой руке.

Вера отрешенно смотрела, как завороженно Даутов следил за ее движениями и как-то по-особенному вращал глазами.

— Че на колечко-то уставился, сердечный? Небось не ты подарил, другой.

— Мне не нравится, когда ты со мной так разговариваешь. Я ведь тебя люблю.

— Что ж мне теперь, в обморок падать, как барышне кисейной, или лить элегические слезы, вздыхая на луну? Два по сто коньяку и два бутерброда с сыром, — без перехода обратилась Вера к официантке с красивой фигурой и невзрачным личиком.

— Я хочу с осетриной, — снова надулся Даутов.

— Когда сможешь сам платить, будешь заказывать бутерброды с осетриной. Что-то ты, Рудик, таишь от меня, как я полагаю. Давай, рассказывай!

— Знаешь ли ты, что завтра мы с тобой должны бряцать клавишами в подшефной школе? — спросил Рудольф.

— Первый раз слышу. То есть был об этом разговор с куратором, концерт планировался, но его вроде бы перенесли.

— Какие-то перестановки случились, и наш концерт назначен на завтра. Мне так Третьяков сказал. А с него взятки гладки, ты же знаешь.

— Почему же меня никто раньше не предупредил?

— Где тебя искать, золотко мое, ты вечно в бегах, тебя никто не видит, кроме меня. Да и я изредка.

— Что ж, надо так надо — сыграем.

— Не могла бы ты обойтись без меня? Я, видишь ли, крайне занят, болен, разбит и прочее.

— Ах, на тебя повесили Саманту? Поздравляю! Свято место пусто не бывает. Она снимает фильм о тебе. Впрок. Очень практичное и блистательное существо.

— Да какая еще Саманта! — искренне возмутился Рудик. — Помнишь, там, на кухне, в Строгино…

— Нет, — резко перебила Вера, — не помню. А что там случилось особенного? На меня шпана перед собственным подъездом напала после этого. Но я даже шпану не помню. Меня, Рудик, не ты выручил. А чужой дядя с мусорным ведром. И еще один супермен. Шучу, шучу. Говорю же, что ничего не было. Никогда. Абзац. Понятно тебе?