Надежда Мельникова - Нравится, когда ты танцуешь

- Ах, он не понимает, что происходит, - говорит Ника тихо, кривляясь и обращаясь к младенцу в коляске, поправляя одеяльце.

- Нет, он не понимает, что происходит, - отвечаю про себя в третьем лице с напускным спокойствием.

Правильно дед говорил, что от женщин лучше сбегать после первого свидания, иначе мозг поджарят, как угря на сковороде.

- Вчера у нас Виктория гостила с супругом.

Ника так внимательно смотрит, будто эта информация должна что-то значить для меня. Здесь деревья стоят плотной стеной, дома почти не видно, забежали мы довольно далеко. Но, конечно, если задаться целью, двух придурков с коляской рассмотреть можно.

- Надеюсь с ней все хорошо.

- Знаешь что самое обидное? Ладно муж у меня дурак. С головой не дружит. Избалованное, инфантильное создание, привыкшее делать что ему нравится, плевать на людей вокруг, но ты?

- Но я? – все еще не понимаю, что такого я сделал с Викторией, что должен расплачиваться теперь до конца жизнь.

- Ты ведь знал о моей жизни, сам видел, как он со мной! Как мог? Ты подлый, да? - Ника щемит меня к куче листьев, наступая. - Или двуличный?

Теперь голова кружится по-настоящему.

- Как мог что? – то ли говорю, то ли рычу, потому что терпение заканчивается.

Мне нужно больше информации, я ничего не понимаю. Она злиться, но глаза полны надежды, рассчитывает на объяснение. Ветер глушит звук ее голоса, печальным завыванием.

- Подкатить к несчастной дурочке для развлечения! Для какой-то такой цели, я не пойму, - повторяет, перебирая слова, как четки.

Делаю шаг вперед, хватаю за плечи, тряхнув, как следует:

- Что я сделал не так?

- Виктория видела, как ты развлекался с какой-то бабой в ресторане, - выпаливает Ника, а я замечаю слезы в ее глазах.

Ноги путаются в сухих листьях, правая явно промокла. Хочу в теплое сухое место, где смогу прижать к себе и заткнуть рот поцелуями, там бы я ей показал, для какой такой цели я с ней связался. Провожу рукой по красивому лицу, ласкаю щеку, наклоняюсь и дарю нежный поцелуй сухими, слегка обветрившимися губами.

А Ника стоит на месте, не двигается. Хочет меня ненавидеть, но не получается.

- Лиза Курочкина моя боевая подруга, - поправляю ее шарф, лаская пальцами подбородок и покрасневшую от холода скулу, - мы с ней тараканов под цветными стеклышками хоронили, когда малыми по соседним дворам бегали. Если бы я хоть кого-то хотел так, как тебя, моя жизнь была бы куда спокойнее, - улыбаюсь, касаясь аккуратного носика, - ревнуешь, моя девочка влюбилась, - Ника открывает рот, чтобы возмутиться, но я провожу по нему пальцами, - тоже влюбилась - это хорошо, - касаюсь крыльев сладкого носика.

Счастье окутывает меня теплом. Не верю тому, что происходит, у Ники есть чувства, иначе не стала бы она так ругаться, рискуя и без того шатким положением. Хочется расправить крылья и взлететь, мне не нужно ее признание, я вижу его в огромных красивых глазах. Нежность, доброта, забота. Я что-нибудь придумаю, решу дела, и мы будем вместе. Мы должны быть вместе. То, что я испытываю невозможно описать.

Она моя. Несмотря на то, что она чужая жена, она принадлежит мне и только мне.

 Где-то позади слышу свистящий звук, кажется, будто в спину бросили ветку, но в боку начинает нестерпимо жечь. Резкая боль пронзает внутренности, не успеваю сообразить. Опускаю голову, глядя на огромное пятно крови, проявляющееся на ткани толстовки. Глаза Ники округляются, она даже не вскрикивает, смотрит на меня с маской немого ужаса на лице, а я чувствую, что ноги слабеют.

Перед глазами белые пятна, под левой лопаткой такая боль, что дышать тяжело. Скамейка ледяная, плохо закреплена, и при каждом повороте мы с Сереженькой уезжаем к задней двери.

- Вы бы ребенка кому-нибудь оставили, а то расплачется, будет докторам мешать.

Заставляю себя повернуться к женщине в бело-синем костюме, у которой сверху накинута черная кожаная куртка, отороченная тонкой полоской искусственного меха, не помню, где я ее видела раньше. Прижимаю к себе Серёженьку, кутая в перепачканное в крови клетчатое одеяльце.

И тут меня осеняет. Я же сама ее вызвала, я вызвала их всех, когда увидела Олега на земле. Острая боль стреляет под лопатку с новой силой, рука немеет до локтя. Машина подпрыгивает на кочке, и я ударяюсь головой о потолок, но даже не замечаю этого.

- Малой на мужа похож: и глаза, и нос.

Смотрю на другую женщину в такого же цвета одежде, только костюм намного старее и испачкан грязью возле ботинок, она щурится и  беспрерывно меряет Олегу давление.

Облизываю пересохшие губы, дышу через рот, потому что голова от шока не работает, не могу сообразить, что нужно закрыть рот и дышать носом. А еще не понимаю, как Сереженка может быть похож на Олега, ведь он сын Сергея.

- Как его зовут?

Растрёпанная блондинка с пятнами на штанах щелкает пальцами перед моим лицом.

- Сережа, - думаю, что они спрашивают про сына.

Но она кидается к Олегу:

- Эй, Серега, ты не умрёшь в моей машине, - бьёт по щекам, - я же вижу, что рана несмертельная, навылет пуля прошла.

- Крови много теряет, - спорит любительница искусственного меха.

Мне не нравятся ее слова, мне она вообще не нравится. Зачем она говорит такое? Кто ей дал право?

- Олег, не Сергей, - едва шевелю языком, в затылке что-то колит, перед глазами жужжат белые мошки.

Блондинка хватает мою руку, задирая свитер, чувствую иглу, входящую в кожу.

- Тихо, миленькая, спасём твоего Олега, не Сергея, не таких вытаскивали, ты главное сознание не теряй.

Машина набирает скорость, воет сирена, от успокоительного укачивает, откидываюсь назад.Олег громко стонет, у меня разрывается сердце, слезы плотными густыми дорожками беззвучно катятся по щекам. Правым ухом слышу череду отборного мата. Там, наверное, сидит водитель, потому что меня постоянно тянет именно в ту сторону.

- Охотники совсем обнаглели, - орет немолодой мужик, выдвигая свои предположения, прерываясь на кашель, - кто им только лицензии выдают паскудам?

- В этих местах богачи одни живут, им закон не писан, захотели зайца, пожелали девку какую по лесу помотали. Помнишь, случай был, - кричит та, что с пятнами, громко, наверное, чтобы водитель слышал, - вначале насиловали всем скопом, а потом по лесу гоняли, аки кролика по кочкам.

- Ты, Марья, с Бандитским Петербургом заканчивай. Это в девяностые было. Сейчас другое время.

- Почему другое-то? Деньги есть, власть есть, интересы остались, - резко наклоняется вперед. - Не закрывай глаза, Олежка, - ещё один удар по щеке. – Давай, по полной, - смотрит на растрёпанную.

- А сердце выдержит?

- Молодой мужик, лучше так, чем… - они переглядываются.

Не хочу их слушать, не могу их слушать. Меня тошнит, но не от вида крови, не от того, что машину бешено трясет по проселочной дороге. Меня мутит от собственно беспомощности, своей слабости. Я очень хочу, но не могу ему помочь. Не было со мной никогда, чтобы беспричинная, дикая ревность к раскрашенной бабенке. Не испытывала я такого, когда от страха потерять навсегда, мозги отказывают, и без него сразу под поезд или с моста в бурную реку.

Думала страшно - это когда муж бьёт по лицу, оставляя синяк, или душит у стены, лишая кислорода, насилует по сухому, дергая за волосы, так, что еще рывок и весь пучок останется в его руке. А оказывается страшно - это когда любимый человек истекает кровью в старом уазике «буханке», который едет слишком медленно.

Мне кто-то помогает накормить ребенка, разводит смесь кипятком из электрического чайника. Прикладываю к губам малыша купленную в соседней аптеке бутылочку с розовой соской на конце, он успокаивается. Меряю шагами коридор хирургического отделения. Не чувствую веса Сережи, который заснул у меня на руках, хожу с ним туда-сюда, не зная куда себя деть.

Через коридор ко мне идет мужчина средних лет, скидывая на ходу маску, разминает шейные позвонки, по его лицу пытаюсь понять, что он мне скажет. Полоска серо-белой плитки на полу кажется бесконечной.

- Вы с этим парнем приехали?

Быстро киваю. А хирург зевает, почесывая нос. Усаживает меня на зеленое, прикрепленное к стене пластиковое сидение. А я хочу заорать: «Говори, давай, быстрее!» Но сдерживаюсь.

- Мы рассекли рану, иссекли нежизнеспособные ткани, удалили остатки инородных тел, остановили кровотечение и реконструировали, что смогли.

Трет переносицу, явно устал, наверное, смена была слишком длинной.

- Через двадцать четыре часа наложим отсроченный первичный шов. После стихания воспалительного процесса на пятые сутки накладываем ранний вторичный шов. И с целью сближения краев раны на восьмой день накладываем поздний вторичный шов…

- Он жить будет? – перебиваю врача, не понимая все то, что он только что сказал.

- Да, *пт твою мать, конечно, будет, еще надоесть тебе успеет, - смеётся доктор, по-отечески хлопая меня по спине.

Закрывая глаза, выдыхаю:

- Когда я смогу его увидеть?

- Не раньше, чем через двадцать четыре часа, он в реанимации, ладно мне пора, - исчезает доктор.

А я не знаю, что мне делать, не могу находиться здесь так долго. Я очень хочу увидеть Олега, обнять, коснуться рук. Но у меня по-прежнему есть муж, которому сложно будет объяснить, почему мне так важно быть у постели его водителя.

Вздрагиваю, когда ко мне обращается незнакомец в форме, он возникает из ниоткуда, подробно расспрашивая, кто мог стрелять в Олега. И вот тогда мне становится страшно. Потому что я знаю только одного человека, который мог желать Олегу смерти, если узнал о нашей связи, он записан у меня в паспорте.