– А чего тут стыдиться?

Победителей ведь не судят. И плевать, что я давно продалась другому, а тот, чьи ласки наверняка оставили клеймо на моей пылающей коже, странно напрягается, расслышав мои слова.

– Выйди, Жора, – даже голос у Макса звучит зловеще, только гадать, что заставляет его сверлить глазами ухмыляющегося отчима, я не хочу. Куда приятнее думать, что он просто не желает делиться моей наготой с посторонними – берет за плечи, вынуждая отстраниться, и с невозмутимым видом принимается застегивать уцелевшие пуговицы.

Две минуты. Ему понадобилось лишь две минуты, чтобы все, что казалось важным, отошло на второй план: Тихомиров со своими миллионами, Света со своим нежеланием признавать поражение, мама с синюшными щеками и окончательно уничтоженной красотой, Жора с его вечным спутником – перегаром, и дети, внезапно обрушившиеся мне на голову. Не осталось ничего, ведь сейчас, пока в моих венах еще кипит кровь, пока легкие наотрез отказываются от воздуха, не отравленного ядом его парфюма, мой разум абсолютно чист… Не ищет выхода из положения, не пытается анализировать, а лишь принимает как данность реакцию моего тела…

– Ты чокнутая, Щербакова, – Бирюков откидывается на спинку стула и проходится рукой по лицу. Он вот не покраснел. Взгляни на него и ни за что не поверишь, что это он испил мою душу до самого дна в самом головокружительном за всю мою жизнь поцелуе. Забрал что-то важное из моей груди, и как ни в чем не бывало ухмыляется, больше ни разу не взглянув в вырез моей блузки.

– Разве? – приподнимаю бровь, даже не думая лишаться его тепла, и опираюсь локтями на столешницу. – Если так, то лечить нас будут вместе.

В одной палате, ведь на меньшее я теперь не соглашусь. Пилюли, капельницы, сеансы психотерапии – что угодно, лишь бы раздувшаяся вена на его шее каждый вечер напоминала мне о том, что в некоторых вопросах медицина бессильна… Я ему нравлюсь! И это осознание пьянит куда больше, чем запах денег или кожаного салона моего нового авто.

– Или скажешь, что тебе не понравилось? – хлопаю ресницами, упиваясь восторгом от очередной высоты, что так легко мне поддалась, и упорно игнорирую тревожный звоночек – какая разница, что раньше меня не лихорадило в мужских объятиях? Что голова не шла кругом от триумфа, и сердце не металось в груди, упорно отыскивая выход наружу?

Максим

Даже чертов остывший кофе, настолько горький, что впору поморщиться от щедро брошенных в чашку молотых зерен, не способен смыть с языка вкус ее тела. Ваниль… именно ей пахнет ее тонкая шея, именно она впиталась в кружево ее бюстгальтера, который я едва не сорвал вместе с тонкой рубашкой, что сейчас явно нуждается в глажке…

Смотрю, не мигая, в искрящиеся превосходством глаза своей начальницы и очень жалею, что Тихомиров не пристрелил меня сразу. В тот миг, когда застал в моих объятиях свою молоденькую племянницу, когда молчаливо махнул рукой, призывая свою охрану объяснить мне простую истину – то, что принадлежит ему я не должен касаться даже взглядом. Пуля была бы не лишней, ведь урок я так и не усвоил...

– Да брось, Бирюков. Ничего такого, – рисует в воздухе кавычки, будто специально обнажая плечо, ведь ничем не сдерживаемая рубашка, так и норовит оставить ее в неглиже, – не случилось. Рано или поздно, нам бы пришлось поцеловаться, иначе убедить Голубева не дано. Так к чему теперь сидеть с каменным лицом? Мы ведь взрослые люди.

Взрослые, и, как оказалось, порочные. Уж эта девушка, перебрасывающая густые каштановые волосы за спину, стыдливо тупить глаза не собирается… Зальется краской осознав, что тайна ее семьи для меня не секрет, расплачется, рассуждая о брошенных матерью детях, но сидя на мне, с разведенными в сторону ногами, даже не подумает выдать своей растерянности. Она на этом собаку съела – кружит мужикам головы и прекрасно знает себе цену. Наверное, так ей проще: умело распоряжается своей красотой, и в благодарность за свое внимание ждет закономерного вознаграждения. Жаль, что не в этот раз, ведь рассыпаться в комплиментах, выпрашивая большее, я не планирую.

– Понравилось? – иронично приподнимаю бровь, радуясь, что успел избавиться от дурмана и теперь могу мыслить здраво – она меня проверяла. Ставила эксперимент, словно я лабораторная мышь, откармливаемая ей для какого-то важного опыта, и теперь довольно потирает руки, ожидая, когда же ее чары начнут на меня действовать.

– Еще бы, – только вряд ли дождется.

Знаю, что подобное ее не смутит, но устоять перед соблазном мне не удается: грубо хватаю ее за бедро, пододвигая ближе, и хищно скалюсь, игнорируя слабый писк, ведь мои пальцы наверняка до боли вжимаются в ее упругую плоть.

– А кому не понравится? Ты ведь мастер своего дела. Многолетняя практика, никакой скромности…

Талант, который она развивает в себе, выбирая в качестве жертв мужчин вроде меня: звереет от отсутствия интереса, томных вздохов и обожания в каждом слове, и не успокоится, пока не пополнит свою увесистую копилку воздыхателей очередным экземпляром. И я бы не прочь, если бы не несколько «но»: она не свободна и боюсь, совсем мне не по карману…

– Так что в следующий раз подумай, кому и что предлагаешь. – не позволяю ей отвести глаз, удерживая за подбородок. Прошибаю ее броню, только ликовать мне совсем не хочется: девчонка закусывает губу, опуская ресницы, и обхватив мое запястье, пытается вырваться. – Я-то возьму, Щербакова, а вот готова ли ты работать бесплатно?


Глава 29


Моя мама любила читать нотации. Подпирала свою расплывшуюся талию кулаками и с умным видом вкладывала в мою голову прописные истины: «Мужчину нужно уважать, Юлька!». Не хочу сейчас в сотый раз рассуждать о том, куда привело ее это преклонение перед сильным полом, но, думаю, спорить со мной вы станете – учитель из Лиды так себе.

Ладонь жжет от встречи с мужской щекой, а глаза щиплет от непролитых слез обиды. Так часто слышала нечто подобное, но еще ни разу не мечтала стереть в порошок говорящего… Он что-то задел внутри, и сам не понял, как глубоко вонзил острый кинжал в мою грудь своим дурацким вопросом:

– Урод, – отпихиваю от себя Бирюкова, стараясь не смотреть в горящие гневом глаза цвета грозового неба, и быстро встаю на ноги, лишь чудом не свалившись на грязный пол. Не слушаются меня коленки – дрожат даже больше, чем эти руки, что я завожу за спину, пытаясь скрыть от обидчика собственные переживания.

– Пошел ты, – плюю ему в лицо ядовито, и уже насмешливо приподнимаю бровь. – Где ты, а где я? Уж чего я точно делать не стану, так это вешаться тебе на шею!

– А по-моему, именно этим ты и занимаешься, – не отстает от меня и теперь открыто веселится, ставя на стол пустую чашку.

 Моя бабушка любила этот сервиз: белая керамика, ягоды клубники на пузатом брюшке и переплетающиеся веточки на ручке... Берегла, выставляя по праздникам раритетный набор посуды, и сейчас явно пришла бы в ужас, увидь, как безжалостно я швыряю кружку в раковину.

Вешаюсь? На него? Да гори он огнем, вместе со своими губами, по которым так и хочется заехать кулаком, чтобы навсегда позабыли, какого это вот так улыбаться. Вместе со своим телом, что на расстоянии больше не кажется мне прекрасным – переусердствовал он со спортзалом – и этими чертовыми духами, которые я непременно сдеру с себя мочалкой!

– Обиделась, что ли?

– На тебя? Скорее вспомнила, кто ты: заносчивый, самовлюбленный болван!

А то, что я и сама не лучше, оставьте, пожалуйста, при себе! Потому что он перешел все грани: заставил меня воспарить в облака и на высоте в десятки тысяч метров отправил в свободное падение: без парашюта и опытного инструктора за спиной…

– И убери-ка тут все, – злюсь, ведь он даже не реагирует на мои хлесткие фразы, продолжая копаться в своем смартфоне, – начисто! Я что тебе зря деньги плачу?

И, боже мой, не только деньги… Ведь спроси он это иначе, притяни меня чуточку ближе, так, чтобы дыхание опаляло щеку, коснись моей поясницы нежнее, чтобы тело пронзило желание чувствовать на себе эти пальцы всегда, я бы, не раздумывая, ответила: «Да!». Дура, впрочем, это у меня наследственное…

 Брезгливо передергиваю плечами, подпинывая носком перепачканный овсянкой осколок тарелки, и ухожу прочь, даже в прихожей, где увидеть меня ему помещает планировка хрущевки, не позволяя себе смахнуть со щеки едкую соль разочарования.

***

Я больше с ним не говорю. Из принципа. Даже когда собственноручно оттираю от пола несъеденный им завтрак… Сначала убеждаю себя, что молчу от злости, что расплескалась внутри и по своим габаритам давно переплюнула Тихий океан, а после, уже ночью, лежа в холодной постели, с удивлением осознаю, что досады во мне куда больше, чем праведного гнева. Он ранил меня никак враг или лишенный такта собеседник, никак объект, которой я вознамерилась покорить… Он ранил меня как мужчина, на которого странно реагирует вовсе не мозг, а глупое сердце, что даже сейчас бьется в такт с его размеренным дыханием…

Подползаю к краю дивана, морщась всякий раз, когда пружины подо мной разбавляют тишину протяжным скрипом, и теперь внимательно изучаю своего шофера… Что в нем особенного? И чего не хватает во мне, если за весь день он даже вида не подал, что скучает по нашим разговорам? Я места себе не нахожу, ворочаюсь и до боли прикусываю язык, чтобы не дай бог не нарушить данное себе обещание, а он продолжает жить по уже отработанному сценарию: сидит на стуле, пока я готовлю ужин, пялится в телевизор, пока я прислушиваюсь к возне детей за столом, с кем-то переписывается, думая, что я погрузилась в чтение…

– Закончила? – даже сейчас не одной эмоции! – Не могу спать, когда ты вздыхаешь мне на ухо.

Макс не открывает глаз, а я вспыхиваю как спичка, тут же пряча лицо в подушке… Может, поверит, что я все-таки сплю?