— А чё не женился опять?

— Звал Таньку-от, не пошла!

— Танька — жестокая женчина, не могла уважить тебя! Пошли, буду инспектировать твое хозяйство!

Пролазив везде, оглядев сад и хозяйство — козочку и несколько кур с петухом — присвистнул:

— Слышь, дед, тебя раскулачить можно, такая хоромина! — В холодной половине избы постоял, покрутил головой, хмыкнул: «пылищи-то сколько!»

А вот печка заинтересовала не по-детски. Полез на полати, поворочался там, вытянулся во всю длину-ноги не умещались, погоготал:

— А чё, дед, зимой с морозу да на печку! Ух!

Дед с надеждой уставился на него:

— Я много не прошу, а вот разов два-три ежли приедешь, буду рад, самогоновки настою свежей, у меня тута, — он показал в сенцы, где был погреб, — всякая имеется, кроме калиновки, ту только Танька делает справно. А у меня, иди-ка, глянь, — он шустро спустился по ступенькам в погреб, — и на дубе, и на почках самородинных, и на вышне, вона прошлогодняя рябиновка… Я сам для сугреву и аппетиту по лафитничку, отпил свое-то, а интересно новые настои придумывать, вот по весне почек сосны надрал, чё получится!

— Во, я и говорю, раскулачить тебя пора! Ладно, дед, много не обещаю, но навещу.

Дед засиял:

— А и ладно, я завсегда тебя ждать-от буду.

Девы Козыревы играли в какую-то мудреную игру:

— Чё вы дурью мучаетесь, в Москве наиграетесь, идите, вон, на улицу, я вам ща покажу как надо в деревне развлекаться. — Нашел толстую веревку в сарае и давай скакать как на скакалке, прибежала Аришка и протянула ему нормальную. И Макс выдал. Девчушки молча смотрели на него, потом начали пробовать по очереди скакать.

— Бабуль, — крикнул Макс, — в твоем детстве как играли дети?

— Всяко, и в лапту, и в прятки, и на доске скакали, и в вышибалы…

— О, а на доске — это как? Мишка, знаешь? Покажь!

Мишка показал, и скакали они с Максом на доске с полчаса.

— Драйв! — Подлетая после очередного прыжка Мишука, орал Макс. Нашли ровный брусок, положили на него небольшую доску и даже мальчишки оценили — Клёво! — доска понравилась всем.

— Во, учитесь, пока дядя Макс жив! Девы Козыревы, кто из вас за меня замуж пойдет, ты Варь?

— Не, у нёё жених есть, Шишкин-сибиряк.

— А ты Вер?

Та хихикнула:

— Ты старый!

— Я-старый? Не буду с тобой больше общаться! — обиделся Макс.

— Я согласная! — выдала растрепанная, как всегда, Аришка.

— Во, — Макс подхватил её и поднял на вытянутых руках, — наш человек!! Не передумаешь?

— Не! Ты — клёвый!! — смеялась она.

Баба Таня припечатала:

— Две Анчутки!

— Зато скучать не будем, да, невеста?

На вечерние посиделки дед Вася пришел с шустрой бабулькой, Нютой, та церемонно поклонилась:

— Доброго здоровьичка всем!

Собравшиеся, как всегда по вечерам за столом под яблоней Козыревы, Ульяновы, Калинины и Шишкины, вразнобой ответили.

Налили калиновку, и дед Вася встал:

— Вот, вчерася мы с внучком поговорили про те годы. Ох как он душу-то разбередил, оно и так не забывалося, вобчем, у всякой семьи есть кто воевал али ещё чего… Партизанил там, на станках али в поле — вот и предлагаю за их-то и выпить. Светлая им память! Знаю, Миш, знаю, про третий-то тост, но меня калиновки, ай другой самогоновки на один только тост и хватает!!

Все молча встали, детишки, видя серьёзных и молчаливых взрослых, тоже. Выпили, помолчали, затем потихоньку начались разговоры…

— Я своего батьку и не помню, он ушел на фронт, когда мне ещё года не было, в сорок четвертом погиб, в Польше лежит. Письма, вот, треугольничков несколько от него остались и всё! — вздохнула баба Таня. У Калинина дед по отцу пропал без вести под Ленинградом, в Ульяновской родне тоже были фронтовики.

Игнатьич же знал поболее:

— Я ж последыш в семье, через десять лет после победы родился. Батька мой… ох и покрутило его, сначала попал в школу младших лейтенантов, говорит, не столько голодно, как доставал их в учебке старшина один, чистый охранник в лагере. Потом уже поняли, старался выслужиться, чтобы оставили, на фронт-то не хотелось. Правда, не удержался там — ехали на фронт, а в Сибири перегоны-то ой-ёее какие, стал опять издеваться над более тихими, ну и намотали полотенце на морду и выкинули в лес, на полном ходу поезда. Обошлось, была-какая-то станция, эшелон притормаживал, скорость сбавил, вот и сказали, что выскочил куда-то. Воевал, в сорок втором, когда отступали на Сталинград, неделю был в плену — местные-то бабёнки выкупали наших солдатиков-кто чем. Вот и батю смогла одна воронежская выкупить, чем-то из продуктов, ну и пробирался он потом к своим. Как-то быстро сумел догнать с тремя пацанами, — как их ещё назовёшь 19-20-летних? — отставших наших, был с ними и особист. Мурыжил долго бы, да в отступлении все руки годились. Повыбило командиров-то, вот и поставили отца командовать ротой… из тридцати человек. Потом был Сталинград, говорил коротко: «Ад!» Когда погнали немцев котел-то славный получился, ранило его, а из госпиталя загремел в штрафбат, заступился за медсестричку, рожу набил штабному майору. На Курской дуге был в штрафбате, ранило опять, отлежавшись в медсанбате — на фронт, и так до Германии, едрит её в корень. Перед Новым, сорок пятым опять ранение, тяжелое, но в апреле успел-таки «Пройтись по фашисткой земле, даже на стене Рейхстага расписался».

Лешка сидел и слушал деда, не дыша, знал, что прадед у него воевал, но подробности слышал впервые. Прижался к деду потеснее, тот обнял его:

— Вот, Лёш, какой у нас с тобой Игнат Козырев был!

Баба Нюта сказала:

— А ведь и я сталинградская, не успели уехать-то тогда до бомбежек, а потом уже и голову высунуть страшно было, горело всё. Хоронились в каком-то большом подвале — сначала много соседей-то было, потом совсем плохо стало! Взрослые-то пытались выйти, чтобы еды какой найти, и не все возвращались, потом остались с одной старой бабушкой… Спасибо, солдатики на наш подвал наткнулись… — она вытерла мокрые глаза. — Вот с неделю и кормили-поили нас, а потом, ночью, по одному уводили к берегу. Ну, как уводили — уползали скорее, идти было невозможно. Помню, ползет солдатик, а я на спине сверху изо всех силенок в него цепляюсь, жутко. Где-то стреляют, кругом одни развалины — как вот в сечасних фильмах ужасов, что любят смотреть внуки. Ракеты эти вспыхивают, солдатик замирает и я едва дышу, боязно… потом два дня сидели в какой-то яме, вырытой в берегу у Волги, ждали катер… эх… так вот и не нашла свою родню, похоже, все там и сгинули.

Макс сидел притихший, внимательно слушал всех:

— Я много чего читал, смотрел фильмы про войну. Но вот так, в живую… жуть, как же можно было всё это вынести, выжить? Горжусь, наша русская натура… раздолбайская, но на самом деле — непобедимая!

Потом Калина опять играл, но в этот раз военные песни… И они, эти песни, ставшие давно знакомыми и привычными, звучали совсем иначе, пелись от сердца. Лешка и Матвей с построжавшими лицамии тоже пели — «Нет в России семьи такой…»

— Вот и славно, помянули всех, пусть их светлым душенькам будет приятно! Человек жив, пока его помнят, — подвела итог баба Таня.

— Приеду домой, выспрошу у бати все, что знает про деда, — сказал Макс, — и детям свои всегда буду рассказывать! Рожу ведь когда-нибудь кого-то!

В воскресенье вечером уезжали Козыревы и Макс, Калинины на пару дней, а Ванюшка Шишкин забирал Аришку. Баба Таня, Ульяновы, дед Аникеев — все долго стояли на улице, глядя вслед уезжающим… — Скукота ведь зачнется! — вздохнул дед.

— Не скажи, еще до дождей поездят, картошку-моркошку выкопать, вот, опёнки пойдут, яблоки осенние собрать, черноплодку. Убрать участки на зиму, до ноября ещё будет народ на выходных здесь, а уж потом, да, как медведи в берлоге засядем. — Опечаленная баба Таня не знала чем себя занять. Всё лето было суетливо-суматошно, а сейчас вот тишина… непривычная. В понедельник Валя поехала с Лёшкой и дедом по магазинам, выбрать ему форму и рубашки. Вышедший из примерочной, одетый в костюм Лёшка, как-то враз стал казаться взрослее.

— Лёш, ты прям жених! — Валя чмокнула его в щёку.

Тот улыбнулся:

— Больно надо!

Затем выбрали рубашки, обувь, рюкзак, ручки, тетрадки, всякие линейки-карандаши — экипировали полностью…

— Ну что, завтра идем знакомиться с классом?

— Ты со мной пойдешь?

— Да, конечно, хочу посмотреть и на классную, и на ребят.

— Давайте в офис заедем, потом Палыч тебя отвезет, а ты с Фелей пообщайся, ругается уже, что про неё забыл, Лёш, — глядя на часы, предложил дед.

В офисе все разбежались: Валя пошла к Калинину, дед вызвал зама и Фелю, а Лёшка пошел к айтишникам.

Мужики встретили его шумными возгласами:

— Ты глянь, какой богатырь стал за лето на деревенских-то харчах, да и подрос заметно! — мужики уважительно жали Лёшке руку, похлопывая по плечам. — Совсем мужик взрослый стал!

Поговорили немного, Лешка рассказывал о жизни в Каменке. Зазвонил телефон:

— Лёш, тебя, Катерина Ивановна!

— Леша, Иван Игнатьич ждёт!

— Иду!

В кабинете была Феля, ухватила Лёшку за уши, расцеловала, заставила покрутиться:

— Подрос, скоро меня догонишь!

Лешка улыбался:

— Ну я-то расту. Феля, завтра иду на перекличку, чёт немного мандражирую.

— Я с тобой пойду! Иван, я с утра задержусь, до обеда всё подождёт, у меня важнейшее дело — мальчика своего в школу провожать!

Вечером заявились Горшковы, обговорить детали поездки на Кипр, Саша-большой сиял:

— Игнатьич, поздравь нас, мы теперь официально все Горшковы!

— Поздравляю, шустро ты!

— Да, пришлось малость подсуетиться, но надо было поскорее.