— Ему подбросят в машину мет пару килограммов. Мои ребята его убьют где-нибудь в людном месте. Все будет выглядеть, как стычка между кланами итальянцев и триадой из-за наркоты.

Но все пошло наперекосяк. Вместо Сальвы подстрелили Вереск…

— Тыыы! Ты сказал мне, что все пройдет чисто! Сказал, что…что уберешь его у нее на глазах, и мы сможем уехать. Что за…вы чуть не убили ее! Я с тебя за это шкуру спущу!

Леон поправил длинные волосы и провел пальцем по острому лезвию охотничьего кинжала. Леон. Итальянский наемник китайского происхождения, славится чистой безупречной работой. Какого-то черта оплошал. Дал сбой именно на этом деле.

— Так даже лучше…его казнят. Такое количество метамфетамина тянет на высшую меру.

Наемник достал пакетик из кармана и высыпал содержимое на стеклянную столешницу, а потом втянул одной ноздрей.

— Отменный кокс. Ты не хочешь заняться коксом, а не метом?

Нет, он не хочет. Он хочет ответов, он хочет результата немедленно.

— Не забывай, его казнить не так-то просто! Он — капо, у него связи! Одно его имя заставляет людей трепетать!

— Значит, лишим его имени, личности, всего, что делает его собой и устрашает других. И пусть докажет, что он — это итальянский капо. А ты уезжай. Пусть кто-то сыграет роль твоего брата и пересечет границу с его документами.

Это сделал Марчелло… такой же черноволосый, высокий, как Сальва. С такой же длинной щетиной. Выехал под его именем из Китая. Потом еще какое-то время светился под его документами, когда Марко переписывал на себя все имущество.

Он помнил тот день… помнил день их с Юлей отъезда из Китая, он тогда постоянно смотрел на часы, а она на свой сотовый…, ожидая, что Паук позвонит. Только Марко давно сменил симку в ее мобильнике и спрятал в коробку вместе с личными вещами Сальваторе, которые ему отдали из полиции через подставных, купленных лиц.

В 23:15 Сальваторе ди Мартелли будет расстрелян… а Вереск станет вдовой. Она станет свободной и будет принадлежать только ему, Марко. Как и все, что принадлежало Сальве, этому ублюдку, который решил, что весь мир обязан раздвинуть перед ним ноги и дергаться в оргазменных спазмах только потому, что он смазлив, здоров, как бык, и первенец отца. Наследник всей империи и трона капо.

А он, Марко, вечно больной, вечно второй, вечно лох. Он докажет им всем, кто такой Маркус ди Мартелли. И ей прежде всего. Он отберет у Паука все, чего так жаждал еще с детства.

Машина остановилась у небольшого одноэтажного дома, и Марко вышел наружу. Осмотрелся по сторонам, подошел к калитке и позвонил три раза, потом два и следом один раз.

***

Пятнадцать лет назад…


Камера была похожа на каменный мешок. Узкая с темно-зелеными стенами и низким потолком. В ней должны были ютиться тринадцать человек, с Сальвой четырнадцать. Но никто не называл его Сальва. Его вообще никак не называли. Потом начнут называть Паук… Он их заставит. Когда взглянул на мрачные лица сокамерников, сразу понял, что война началась, едва переступил порог.

Маленькое прямоугольное окошко узкое, но в длину метра три высоко под потолком. Вместо кроватей доски на деревянном каркасе, вонючие матрасы, тонкие подушки и суконные одеяла. Все спят в ряд. Между кроватями и стеной расстояние один метр. В конце камеры душевая метр на метр и туалет. Вонь разносится по всему помещению. На Сальву смотрели почти все. Кто-то с презрением, кто-то с жалостью, кто-то с ненавистью. Не смотрел только пожилой китаец с тонкими седыми волосами, заплетенными в косичку. Он стоял, отвернувшись к стене, и что-то мычал, сложив руки.

— К нам пришла итальянская девочка? — пропел чернокожий здоровяк с лоснящимся от пота лицом в мокрой вонючей майке и таких же просаленных штанах. Когда встал в полный рост, голова уперлась в потолок. Понятно, он здесь главный. — Мы ненавидим макаронников, но никто не станет обижать девочку. Ты ведь девочка? А?

Не ответил, поднял взгляд на заключенного, чувствуя, как вся адская ярость закипает внутри, и хочется крови, смерти и много мяса. Хочется прямо сейчас и здесь. И он его получит. Чернокожий сам нарывается на неприятности, а у Сальвы пи***ц какое мерзкое настроение. Несколько часов назад ему чуть не пустили пулю в лоб.

— Если качественно отсосешь у папочки Бо, получишь кроватку рядом с ним и толстое одеяльце, прикрывать твой упругий зад.

— Папочка Бо не боится, что ему оторвут яйца и засунут их прямо в задницу? — спросил невозмутимо и прошел вперед, выискивая взглядом свободную кровать.

— Что ты сказал? Уе*ок! Войти в камеру позволю только после того, как проглотишь мою сперму!

Схватил Сальву за плечо и развернул к себе. Понятно, значит все же придется полакомиться мяском.

— Думаешь? — переспросил итальянец и отшвырнул сверток с вещами на пол.

— Знаю! Закрыть глазок! — рявкнул Бо, и его шестерки тут же набросили тряпку на дверь.

В руке у здоровяка самодельный нож из осколка стекла, прикрученного к отломанной ручке столовой ложки. Стекло поблескивает в свете длинной "дневной" лампы, окруженной тучей мошкары.

— Вначале я изуродую твое личико, малышка, а потом загоню тебе в глотку свой болт.

Сальва посмотрел на шестерок, на деда, на зарешеченное окно. Если здоровяк его завалит, шансов не будет. Значит, придется зверствовать… Значит, можно себе разрешить выпустить голодное животное и дать ему устроить пиршество.

— Зассал? Давай, становись на колени, и все будет кончено.

Мартелли ухмыльнулся и медленно опустился на колени. Все тело потряхивало от пульсации крови и нарастающей волны адреналина. Рот наполнился слюной.

— Тьфу…итальянская соска. — сказал кто-то, и шестерки разбрелись по кроватям наблюдать за зрелищем.

— Соска Бо, — довольно пробурчал чернокожий и принялся доставать свое хозяйство. Удар Сальвы был молниеносным. Кулаком прямо между ног ублюдка. Он практически услыхал, как в трусах Бо заплескалась яичница. От неожиданности, взвыв от боли, тот выронил нож, Сальва его схватил и вонзил лезвие в ногу, близко к паховой артерии.

— Я же сказал, что ты сам у себя отсосешь.

Здоровяк завалился на спину, обливаясь кровью, Сальва навис над ним и дернул лезвием в ране.

— Ааааааааа, — пищал Бо, извиваясь под озверевшим Сальвой. Шестерки было кинулись на помощь, но обезумевший итальянец обвел их взглядом серийного убийцы, и они попятились назад.

— Выбирай, Бо. Или я перережу тебе артерию, и ты сдохнешь, истекая кровью, или ты прямо сейчас назовешь меня Пауком и своим хозяином.

— Пошел на х*й! — Сальва дернул рукой, и Бо вскинулся от боли. — Не надо! Конченый! Больной ублюдок! Ты реально…ублюдок!

— Паук! Повторяй за мной! Па— у-к!

Покручивая рукой и заставляя здоровяка дергаться и пищать от боли.

— Па-у-к!

— Мой хозяин — Паук! Давай!

— Хозяин Паук! Бля***ь, я истекаю кровью! Пощадииии…Паук…врачаааа!

— Вот и молодец! Все правильно! Паук! Сейчас отпущу тебя! — погладил быстро кивающего, обливающегося потом Бо по щеке и со всей дури вонзил лезвие между ног. — Мой евнух Бо!

Конвоиры влетели сразу же после этого, ударами дубинок отогнали Сальву от здоровяка, потащили куда-то по коридору и швырнули в изолятор. Ближе к вечеру его избили еще раз и подвесили за руки на несколько суток.

Он висел, с выкрученными руками, залитый кровью идиота Бо и…и думал о ней. Наверное, это была единственная отрада. Думать о ней. Вспоминать ее лицо, ее сиреневые глаза, ее шелковистые волосы. Он прикрывал болезненные от яркого света веки и вспоминал…

***


— Эй, Верзила, скучаешь?

К нему никогда сюда никто не приходил. Это было запрещено. Яма — позорное место, куда отец швырял непокорного сына, и с этого момента он считался прокаженным. А она пришла…неслыханно. Сумасшедшая дурочка.

— Та нет. Это охрененно веселое место.

А сам на лицо ее смотрит и думает о том, что никогда не видел девчонку красивее. Все эти соски, которые увивались вокруг него, раздвигали перед ним ноги, просто шавки. Не то, что она. Вереск — королева. Вереск недоступная, красивая, чистая, как вода из горной реки. Его Вереск. Он никогда и никому ее не отдаст.

— На. Лови ужин.

Швырнула ему вниз пакет.

— А теперь меня лови.

— Э неет, малая. Так не пойдет. Тебе здесь нечего делать. Давай, чеши в свою комнату.

Не хватало, чтоб она увидела его окровавленную спину… а под новыми ранами и старые шрамы.

— Ты чего раскомандовался? Я спину тебе намажу. Я видела, как тебя били… твой отец, он… не должен был так. Это неправильно и.… мне жаль, что он так с тобой поступил из-за меня.

И эта ее жалось, то, что, оказывается, все знала, вызвало дикую ярость. Желание сдавить ее тоненькую шейку и заставить забрать свои слова обратно.

— Вон пошла, я сказал!

Уже грозно, сцепив зубы.

— Не хер меня жалеть! Засунь свою жалость себе в задницу и чеши отсюда!

Ну вот так. Правильно. Пусть обидится и валит отсюда. Но вместо того, чтобы уйти, чокнутая прыгнула в яму.

И он поймал. Подхватил на лету, сдавил огромными руками. Ощутил под пальцами хрупкое тело, нежные изгибы и затрясся весь, задрожал от понимания, что коснулся ее, что вот так сжимает ладонями.

— Дурааа! Ну ты и дура, Вереск!

— А ты грубый и злобный Верзила! Отпусти — задавишь! Поворачивайся и снимай свою рубашку. И не думаю тебя жалеть. Понял? Даже дуть не стану! Пусть щиплет! Буду наслаждаться твоими стонами боли.

Ухмыльнулся косо, а во взгляде вызов.

— Нужно очень постараться, чтобы сделать мне больно, малая.

И прекрасно знал, что лжет. Знал, что один ее взгляд может ранить его настолько, как будто лезвие продирает плоть до костей. Ее пренебрежение, ее равнодушие, ее привязанность к кому-то другому. Как же быстро и легко эта маленькая девочка может причинить ему тонну боли. Она даже сама не догадывается, сколько власти есть в ее руках.