— Мама! Ты слышишь? Сальваторе уезжает!

Я его слышала…и в первый раз услышала тоже. В груди так сильно кольнуло, что казалось вся рана разошлась, и из нее засочилась кровь.

— Ты дашь ему уехать?

Мои руки сильнее прошлись по волосам сына, и я судорожно выдохнула. Разве я в силах остановить Сальваторе? Разве есть что-то или кто-то, способный противостоять этой стихии? Но…после всего сказанного нами разве есть дорога обратно? Мы сожгли друг друга дотла.

— Ты же его любишь!

И снова наши взгляды встретились.

— Сальваторе…он…не станет кого-то слушать. Если принял решение, никто и ничто его не остановит.

— Ты можешь!

— Ошибаешься…я последний человек, чье мнение он станет слушать.


«— Мами моя, держись, сейчас приедет скорая. Чезаре вызвал скорую. Тебя спасут, вылечат. Вот увидишь. Все хорошо будет. На меня смотри, Мами. Пожалуйста, не бросай меня.

Промелькнула мысль, что вместе со скорой приедет и полиция…и по законам, по всем проклятым законам не будет моему сыну оправдания ни со стороны правосудия, ни со стороны мафии. Все долги моего мужа перейдут по наследству к сыну…к Чезаре. Теперь он станет должником, и с него жестоко спросят. Его заставят заплатить кровью за каждую украденную монету…если только за него не поручатся и не вернут все долги.

— Птич…ка моя…пти…чка, — Мами гладила мои щеки, мои руки, — как вы…на маму…похо…жи… Я бы…еще деток ваших понян…чила.

Задыхаясь от слез, прижала ее пухлую руку к губам, целуя пальцы, которые ласкали моего сына, которые вырастили и выпестовали нас всех. Роднее всех родных мне моя Мами. Моя связь с родителями, с детством.

— Понянчишь…обязательно понянчишь. Не моих…а Чезаре…

— К …нему…иди…он твое спа…сение…иди…Любит тебя…он лю…бит…знаю.

Захлебнулась воздухом, застонала.

— Держись, Мами, держись, умоляю. Еще немного, слышишь сирены. Они едут и спасут тебя.

— Там…в спа. льне…вы. родка…в я…щиках…там…старый со…товый…послушай…Послушай его…там правда…послушай…

— Какой сотовый? Где?

— У Марко…»

Не договорив с сыном, я побежала снова в кабинет и лихорадочно перерыла все ящики стола Марко. Перевернула там все, но сотовый, о котором говорила Мами, так и не нашла. Я вывернула его шкаф, его ящики с обувью и даже коробки с обновками. Пусто. Ничего нет. Может быть, Мами бредила? Может, ей показался этот сотовый или привиделся. Она…ведь уже бредила.

Наверху послышался грохот. По лестнице что-то сносили вниз, и я бросилась туда, распахнув настежь дверь. Увидела, как вытаскивают комод из нашей спальни.

— Подождите. Постойте.

Судорожно схватилась за ручки ящиков, дергая их на себя, пока вдруг не увидела в самом последнем завернутый в целлофановый пакет свой старый сотовый. Настолько старый, что я с трудом его узнала…но узнала. Это же мой телефон. Он пропал еще в Китае. Я подумала, что его украли или выкинули.

— Что-то еще, синьора?

— Нет, нет. Все в порядке. Уносите.

Спустилась со ступенек, вышла из дома, побрела по тропинке к своей мастерской. Мне нужно было остаться одной, мне нужно было распаковать этот телефон и зарядить его там, где никто не увидит, насколько мне больно даже прикоснуться к нему.

Воткнула кабель в розетку и села в плетенное кресло судорожно сжимая руки и гипнотизируя сотовый сухими глазами. Как же я его искала, боялась, что Сальва будет звонить и не дозвонится. Марко тогда утешал меня, что у Сальвы есть и его номер телефона и многих других, что не дозвонится ко мне — найдет способ связаться иначе, но мне почему-то казалось, что он будет звонить именно мне.

Я тогда перерыла все, перевернула чемоданы и все свои вещи, но телефон пропал. Оказывается, все эти годы он лежал у Марко.

Сотовый зажужжал, пиликнул и включился. Я схватила его в руки и увидела, что на автоответчик пришло сообщение… Сообщение, которому исполнилось пятнадцать лет.

— Я люблю тебя, Вереск. Всегда любил. С того самого момента, как увидел впервые, и до своего последнего вздоха. И перед смертью хочу сказать то, что мог сказать давно, но…но не хотел оправдываться, не хотел выглядеть жалким идиотом.

Из глаз градом хлынули слезы, и я сползла с кресла на пол, открыв рот и глядя на это признание из прошлого…признание, которое никогда не слышала от него. Признание, за которое могла бы и сама умереть.


— Вас не должно было быть там… тебя и твоей матери. Для вас были куплены билеты в Италию, снят дом неподалеку от Палермо. Я все продумал и просчитал, я предложил твоей матери сделку — вашу жизнь в обмен на тебя. В обмен на ее согласие отдать тебя мне в жены и смириться с участью вдовы. Я сделал для тебя и для нее поддельные документы, я спланировал твой отъезд. Марко должен был передать послание, чтобы вы бежали из Чикаго. Я встречал тот самолет…в Риме… тебя там не оказалось. Не знаю, почему твоя мать приняла решение остаться… Этой помолвки не должно было быть. Вас там не должно было быть! Но… сейчас это уже не имеет значения…

Какие-то щелчки, голоса говорят на китайском.

— Сегодня меня казнят. Через пять часов меня отведут в какой-то бункер и пустят мне пулю в лоб. И знаешь, я сдохну самым счастливым ублюдком на земле, потому что у меня была ты. Потому что я познал смысл этой гребаной жизни. И он всегда заключался в тебе. Всеми моими помыслами владела ты. Каждый свой вздох я посвящал только тебе. Даже на том свете я буду вариться в котле и орать твое имя. Прощай, малая!

Я прослушивала эту запись снова и снова…снова и снова, глядя в пустоту как будто в свое прошлое и не представляя, что ему пришлось пережить.

Пальцы сами набрали его номер…с того старого телефона. Шли гудки, а я все слушала их и слушала, пока там вдруг не послышалось хриплое «да», от которого все тело пронизало электричеством и адской болью от тоски по НЕМУ.

— Я люблю тебя, Верзила. Всегда любила. С того самого момента, как увидела впервые, и до своего последнего вздоха. Приезжай ко мне…пожалуйста…я больше не могу без тебя.

А на том конце просто сбросили звонок…

Глава 20

Кроваво-белыми штрихами

С любовью страшной, как цунами

Необратимой…нежной, дикой

До безобразия многоликой….



Следами, шрамами, насильно

Не наспех тщательно, надежно

Сшивать сердца неосторожно

Уродливо и так красиво

До крика натянуть веревку

Впиваясь ржавыми гвоздями

Под кожу ломкой между нами

С изнанки набивать наколку

Молчанием, стоном, криком, болью

Без лишних слов и без признаний

Без клятв, без пафосных названий

По телу ласками и кровью

Болезнью, адом и проклятьем

Мы не зовем её любовью…


(с) Вереск (Ульяна Соболева)


На полу валялись осколки…все еще никто не посмел тронуть разбитую статую, которую Марко ударил молотком еще в тот день, когда мы вернулись из Палермо…Статую, так похожую на Сальваторе. Я смотрела на эти осколки, и мне казалось, что вот так же на миллионы осколков разлетелась и моя жизнь. Как будто разбил тот образ, который был далек от оригинала и молчал на мои слова ненависти, как и на слова любви. Был немым свидетелем моих падений в бездну, слез и молитв, чтоб все было иначе. Чаще всего я приходила сюда, чтобы не работать, а остаться с ним наедине… Иногда прижималась к нему лицом и скользила рукой между ног, выдыхая стоны в холодные скулы, выдыхая имя в холодные губы, отдаваясь призраку прошлого, вспоминая, как он меня…вспоминая, как хотела его всегда, даже когда трясло от ненависти и презрения.

И вот ничего не осталось даже от моего холодного любовника…даже он разлетелся в прах. Я опустилась на колени и принялась собирать эти осколки, складывать их в сторону, соединять вместе и рассматривать будто бы появившееся лицо, а потом…потом бросать на пол в понимании, что ничего уже не исправить. Разве я не получила ответ на свое признание? Разве меня не скинули в пропасть теми короткими гудками, которые отбивали пульс необратимости в том старом сотовом, который я разбила о стену с диким воплем отчаянного разочарования.

Мое люблю потонуло в бесконечности и множестве ненавижу…и не было услышано. А может, и не имело смысла. Ведь ОН предпочел уехать. У него ведь и жена имеется, о которой я совершенно забыла. Вот с ней и уехал. Зачем ему Вереск с кучей проблем, тараканов и шлейфом из прошлых ошибок. Может быть, и для него она умерла, может быть, настал день, когда Сальваторе ди Мартелли перестал искать вою Вереск и решил вышвырнуть ее из своей жизни.

Вереск…как долго я запрещала себе думать об этих цветах, как сильно они ассоциировались у меня с ним, а не с собой.

Это был истерический порыв. Не знаю, что на меня нашло. Я так давно не брала в руки глину и гипс, я не ваяла ничего так много времени, что мне кажется, мои руки забыли, как это делать.

Я пришла в себя, когда поняла, что пальцы лепят, они мнут глину, сдавливают ее в пласты, раскатывают и снова мнут. Я не знаю, что это будет. Не знаю, зачем размочила столько глины, зачем давлю ее в ладонях и смотрю застывшим взглядом, как растекается по гончарному кругу масса, как вначале складывается в подобие кувшина и под давлением моих рук снова превращается в ничто, как появляются очертания и тут же гибнут. От постоянно повторяющихся движений стало жарко. Кожу начало покалывать тонкими иголками поднимающейся температуры тела. Ноги жмут на педали, руки лепят и держат равновесие, а волосы упрямо лезут в лицо. Хочется сбросить с себя все и остаться почти раздетой. Чтобы стало прохладно, чтобы не так обжигало разочарование, не так мучила боль от осознания, что потеряла ЕГО навсегда.

Сбросила с себя свитер и юбку, осталась в тонкой майке, едва прикрывающей бедра, уселась на стул, вытирая капли мокрой глины с лица, отбрасывая косу на спину и снова собирая массу в шар. Когда-то я хотела сделать вазу, украшенную выпуклыми цветками вереска, я даже сделала ее…но так и не обожгла. Разломала в зачатке и бросила лепку на долгое время. Я ненавидела свои руки за то, что они снова и снова ваяют что-то, напоминающее о нем. Я начала продавать свои работы. То старого волка по кличке Смерч с веточкой вереска в зубах, то девушку на берегу реки в развевающемся платье, то чашки, украшенные тоненькими сиреневыми цветами, то вазы или миски, раскрашенные черным с тонкой золотой каймой у края. Чтобы я не делала, все…абсолютно все становилось реликвией, связанной с ним. Когда вещь покупали, ненадолго становилось легче, хотя я не могла понять, кому нужны мои однотипные работы в одинаковых тонах, ведь на выставки почти не приходили люди, только свои и то…на банкет по случаю открытия. Но товар продавался, и я была рада, что кто-то покупает мое сумасшествие, и оно не стоит у меня перед глазами и не сводит с ума и дальше.