Ульяна Соболева - О ком плачет Вереск

Я опустила взгляд и беззвучно заорала — Коста упал навзничь, вместо его рта зияла огромная дыра.

— Пристрели эту суку!

Голос показался мне смутно знакомым. Но это уже не имело никакого значения. Я не могла отвести взгляда от черных глаз убийцы.

— Они все должны сдохнуть! Таковы законы омерты!

— Нет! Я сказал!

Узнала голос, и сердце зашлось от боли. Невозможно поверить, только отрицательно качала головой, только пятилась назад и онемела от горя и ужаса. Палач медленно содрал маску с головы, и черная шевелюра упала ему на лицо, жестокие дьявольские глаза смотрели исподлобья. Ничего человеческого. Только жажда крови и лютая ненависть. В окровавленной руке пистолет, челюсти сжаты.

— Давай, раскроши ей мозги! Чего ты ждешь?!

Вопил Джино и прыгал рядом, как обезьяна. Но Сальва отшвырнул его в сторону.

— НЕТ! Она нужна Марко!

А потом наотмашь ударил меня по губам так, что в глазах потемнело.

— Чтоб никогда не клялась своими грязными, лживыми губами! Уведите!

Кивнул, как на вещь и, переступая через тела, пошел к дверям. Я смотрела ему в спину и мысленно орала, я вопила, я разрывалась от дикого крика. По моим щекам градом текли слезы, а боль была настолько острой, что казалось я задохнусь.

— Будь ты проклят… — беззвучно ему в спину.

Италия. Сан-Биаджо

2005 год

Нет, не любовь,

А одержимость между нами.

Больна хронически тобой,

Неизлечимо…

И намертво прикована цепями

К тебе навечно и необратимо…

Пришита, красной нитью…

На живую

Душой и сердцем,

Рваными стежками.

Иду… на ощупь,

Медленно, вслепую

По лезвию с неровными краями.

(с) Ульяна Соболева

— Помнишь? Когда-то…, помнишь, ты говорил, что не сделаешь мне больно?

Пытаясь его остановить, пытаясь заставить перестать раздирать на мне белье и грубо раздвигать мои ноги. Горящий, пьяный, голодный взгляд сосредоточился на моем лице.

— Не помню. У меня херовая память, Юля!

Да! Пусть так! Пусть не Вереск!

Его ладони разводят мои колени широко, сильно. И мне страшно. До безумия, до дрожи во всем теле. Эти руки прикасались ко мне по-другому. Когда-то…

— Когда в твоих пальцах был вереск, и ты ласкал меня. Я вспоминаю ту ночь…

Застыл, нависая надо мной, опираясь на сильные ладони, продолжая удерживать пистолет у горла. Брови сошлись на переносице, взгляд стал невыносимо тяжелым. С неверием, с проблесками опасной горечи. Я знаю, что за этим последует. В нем нет жалости, в нем нет сострадания. В нем нет его даже к себе. А к другим и подавно.

— Что именно вспоминаешь? — повел дулом между моих грудей, ниже к пупку, от касания холодного железа я дернулась, вернулся к груди, царапнул железом сосок. Моя рука шарит по столу в поисках ножа или вилки. Может быть, вдовцом станет не он, а я стану вдовой. Если повезет. А еще меня трясло от понимания, что все еще могу уколоть его, сделать больно. Как когда-то в детстве. Все еще могу увидеть, как темнеют его и без того черные глаза. И где-то там, очень далеко становится горько… а ведь у нас все могло быть по-другому.

— Какими могут быть твои пальцы…

— Только с той ночи ты вспоминаешь мои пальцы? — дуло трет сосок все сильнее, с нажимом, а полные губы приоткрылись с алчным и порочным выражением.

— Она…она была первой.

Моя рука продолжает шарить по скатерти, пока не находит такой же холодный металл, как и тот, что ласкает мой сосок, отвердевший и напряженный. Не только от холода и страха. И это было предательством по отношению ко всему, что я любила и во что верила. Сдавила рукоять вилки.

— Потом были другие… но эта была особенной.

— Особенной, — вторит мне и ведет дулом по животу вниз к лобку, к нижним губам, касается клитора железом, и меня обдает током, подбрасывает от этого прикосновения, — невероятно особенной. И эта могла бы быть…

Могла бы. Я знаю, кто он и как сводит женщин с ума. Знаю, на что способна его изощренная адская фантазия. Обвел налившийся узелок, и я ощутила этот едкий прилив ненависти к себе и к нему. Сильный, оглушительный. Все мышцы влагалища сжались от ожидания вторжения. А он вдруг подался вверх, заскользил, касаясь рубашкой моего обнаженного тела. Прижался губами к моей скуле, опускаясь ниже, пока вдруг не выдохнул мне в ухо:

— Вонзи ее поглубже, иначе я выживу, и будет очень больно!

И я вонзила. Со всей дури. В плечо. Так глубоко, как могла. Заорал, взревел и водрался в мое тело со всей дикой ярости. И все же это было неожиданно. Ощущение словно разорвали. Чувствуя стенками каждую выпуклость на его члене. Я выгнулась, запрокинула голову, и из горла вырвался вопль. Не просто боли, а какой-то сумасшедшей агонии, потому что не просто растянул, он словно разорвал все внутри. Как будто сейчас пойдут трещины. Никакой ласки, никакого привыкания к себе. Толкается в меня быстро, мощно, безжалостно, и, мне кажется, эта пытка никогда не закончится, эта боль никогда не прекратится.

«Первый раз девушкам не нравится. Это неприятно. Зато потом…»

— Я тоже… ее вспоминаю постоянно, с такой ядовитой отчетливостью. Ночь, когда ты отвлекала меня, пока твой долбаный отец убивал мою семью!

И никакой красоты, никакого наслаждения, никакой радости. И эта вилка в его плече, от нее растекается красное пятно, она трясется в такт его толчкам, и эти глаза зверя. Застывшие, злые и в то же время сумасшедшие.

— Тыыы, — уже не двигаясь и глядя в потолок, — убил мою семью дважды!

— У тебя нет семьи! У тебя есть я! — приостановился, и, мне кажется, моя промежность горит, растерта и вся опухла, если двинется еще раз, я заплачу. — А он тебя не еб*л… не дала.

— Дала бы… мечтала дать, но не успела, — выкриком ему в лицо и тут же стоном, и слезы по щекам потекли, когда толкнулся с такой силой, что я ударилась головой о стол и замычала. — Кому угодно… только не тебе!

— Суууууука! Врешь! Мне дала бы! Мнееее! — бешено, яростно врезаясь в меня. Мои ноги свело судорогой, а низ живота тянет, как будто я эти толчки ощущаю всем телом.

— Думал…думал, для тебя хранила?… Ты, правда, так думал, жалкий Верзила? Лучше дьяволу дать! Все, чего я хотела — это никогда тебя не видеть, и чтоб ты сдох!

— Заткнись!

Закрыл мне рот ладонью и двигался сильно, грубо. По его бледному лицу стекали капли пота, а взгляд застыл на моей груди, которая колыхалась в такт каждому его толчку.

— Я. И. Есть. Дьявол.

Подхватил под поясницу, ускоряя темп толчков, запрокидывая голову и закатывая глаза, широко раскрывая рот. И я буквально чувствую, как в меня выливается его сперма. Как она выстреливает внутри, выжигая новые клейма ненависти.

Какое-то время смотрел вниз, приходя в себя, потом убрал ладонь от моего рта, выдернул вилку из своего плеча и швырнул на стол. Казалось, ему было плевать на текущую по руке кровь. Когда вышел из моего тела, я почувствовала, как по внутренней стороне бедер потекла влага, и растертая промежность засаднила еще сильнее, словно ее обожгло.

— То, что ты моя жена — ни хера не значит. И то, что целкой была, тоже. Не обольщайся!

Тяжело дыша, вытирается белоснежной салфеткой, которая тут же пачкается моей кровью. Я не смотрю вниз на его член. Я думаю о том, что мне больно свести ноги вместе, и о том, что не дойду даже в комнату. Но я лучше доползу, чем попрошу его о помощи.

Я приподнялась на локтях, скрестила колени и с вызовом смотрю на него.

— Ты прав. Не обольщайся. Совершенно ни хера не значит. С таким успехом я могла быть чьей угодно! Не я выбирала!

И это ложь… потому что всегда хотела быть только его и в то же время готова была дать разрезать себя на куски, чем признать это и покориться.

Прищурился, глядя мне в глаза, стискивая руки в кулаки.

— Ты будешь либо только моей, либо мертвой.

— Мертвой лучше!

— Да, малая, мертвой лучше! — констатировал он и сдернул меня со стола, а когда чуть не упала, не устояв на дрожащих ногах, не удержал, и я рухнула к нему под ноги. Смотрит на меня сверху вниз. — Но тебе не повезло! Ты МОЯ!

— Сможешь удержать? Уверен? — сидя на полу. Жалкая, полуголая, оттраханная им и выброшенная, как тряпичная кукла.

— Сама за меня держаться будешь!

Сицилия. Палермо 2003 год

— Она должна была сдохнуть! Вместе со всеми! Омерта! Как ты смел нарушить правила?!

Лицо отца исказило ненавистью, и правая часть, застывшая после паралича, начала подергиваться, а уцелевший указательный палец — нервно давить на кнопку инвалидного кресла. Сальваторе прошел по кабинету, подошел к окну, распахнул шторы, впуская ясный, ослепительный дневной свет и удушливый запах акаций.

— Почему ты молчишь? Слишком много начал брать на себя! Ты еще не капо! И если я отдал приказ — его надо было исполнить!

Сдает старик. Много эмоций, ярости. Сальве это на руку.

— Смерть… что значит смерть, отец? Это конец. Это жирная точка, после которой больше ничего нет. Так себе наказание. Никчемная, жалкая жизнь намного страшнее.

— Твоя идиотская философия не изменит мнения людей, которые знают, что ты пощадил маленькую сучку.

— Не только пощадил, — постучал большим пальцем по стеклу, привлекая внимание небольшой птицы, сидящей на ветке акации. Потом сильно хлопнул по стеклу, и та, испугавшись, резко вспорхнула и напоролась на острый шип. — Я привез ее в наш дом, папа.

Проследил взглядом, как птица, то падая, то поднимаясь в кривом полете, исчезла за деревьями.

— Что? — презрительно, с ноткой все той же ненависти. — Что ты сказал? Куда привез?