— То, что слышишь. Она останется здесь и будет персональным, бесплатным и всегда доступным донором крови для Марко. Нулевая отрицательная, как и у него. Идеально. Смерть — это слишком просто… пусть приносит пользу своим существованием.

Раздался хохот, и отец размеренно захлопал в ладоши.

— Ну ты…ну ты и подонок, Сальва. В кого эта издевательская гниль? А? Унаследовал от деда, наверное.

«Нет, папа, гниль я унаследовал от тебя. Так много гнили, что самому иногда от нее воняет»

— Мне нравится твоя идея. Пусть отдает свою жизнь по частицам моему сыну, пока не сдохнет.

Развернулся в кресле и выехал из кабинета, но на пороге остановился.

— Они должны выбрать тебя, сын. Ты станешь на мое место, как только я выйду из игры. Ты — будущий капо нашего клана. Не разочаруй меня.

Сальва перевел взгляд на окно, потом распахнул его и выпрыгнул, как дикая кошка, во двор. Давал себе слово, что сегодня туда не пойдет. Ему нет до нее дела. Дочь мразоты, такая же мразота…

Но мразь и нежное имя Вереск никак не сочетались вместе. Он достал из кармана потертый фантик от шоколадной конфеты, посмотрел на него и сунул обратно в карман.


Ранее


Ей было тогда почти одиннадцать, когда он увидел ее впервые. И так и не понял, что с ним произошло в этот момент.… Любовь или проклятье, или какая-то черная, грязная дрянь, навалившаяся камнем и придавившая его сердце. Любовь не может быть такой страшной. Она ведь другая. Наверное. Но в нем поселилось ЭТО. Нечто живое, похожее на голодного зверя, мрачное, дикое и неподдающееся контролю. Нечто, намертво связанное с НЕЙ. Жаждущее ее всем своим жутким существом, всей своей алчной утробой, готовой сожрать даже воздух, пропитанный ее запахом.

И он смотрел на маленькую девочку с медовыми волосами и огромными сиреневыми глазами и чувствовал, как сердце бьется сильнее. И хочется дотронуться до ее силуэта, чтобы убедиться, что она ему не кажется. Таких красивых девчонок не бывает. Не должно быть. Ветер треплет ее ровные, длинные волосы, завязанные в два хвоста за маленькими ушами, а тонкие мышиные ручки сжимают какую-то бумажку и вертят в разные стороны. Она меньше его ростом на три головы. И за вот это ощущение, за какое-то понимание, что в его сердце вдруг стало больно и тесно, ему захотелось причинить ей боль. Когда кому-то больно, он становится жалким. А жалкого можно лишь жалеть. Жалость не вызывает черных эмоций, жалость не давит.

Но она бросилась на него с кулаками. Любая другая уже летела бы так далеко, насколько ее откинула бы нога Сальвы. У него не было сантиментов. Женщина, мужчина. Не важно кто. Если враг — значит, получит ответку.

Сука-баба не должна думать, что может, как шавка, вцепиться клыками ему в ногу и не отлететь на несколько метров. Это были моменты его взросления. Моменты отрицаний, протеста, агрессии и жестокости. Гормоны и адреналин шпарили на всю катушку. Ему хотелось драться и трахаться. Как можно больше трахаться и как можно кровожаднее драться.

Но вместо того, чтобы отшвырнуть, он долгое время рассматривал ее глаза. Какие они на самом деле? Это свет так падает? Они действительно сиреневые? И он приходил к ним снова и снова, чтобы посмотреть на них. Убедиться, что не изменили цвет, и зацепить ее, как всегда, побольнее и посильнее. Увидеть, как в этих глазах расцветет боль, но она не расцветала. Вереск давала сдачи, и ему казалось, что боль расцветает внутри него, и оттого тянуло еще сильнее.

И тот фантик, что она крутила в тонких пальцах. Он тогда подобрал его и спрятал в карман.

Никто и никогда не хамил и не смеялся над Сальваторе ди Мартелли. Никто не смел поднять голос или косо взглянуть. Можно было только ей.

Почему? Тогда у него не было ответов на этот вопрос. Приходил и часами смотрел, как она играет со Смерчем. Кормит с ладошки, треплет за ушами и даже завязывает ленты на шее.

— Когда он уйдет, то каждый, кто увидит его, будет знать, что Смерч мой друг и он под моей защитой.

Наивная простота. Волчище, дикое зверье под ее защитой. Кто кого защищает. Но волк слизывал крошки от печенья с ее ладони, и Сальва понимал, что точно так же укрощен этой наглой русской девчонкой с сиреневыми глазами. И рядом с ней перестает быть зверьем. Ему хочется, чтоб ее тонкая ручка почесала его за ухом и повязала ему на шею ленточку. Он хотел быть ее другом… и защищать ее. Рвать за нее, калечить за нее, убивать за нее.

Никто не знал, за что его отправили в Америку. Никто, кроме него самого, отца, доверенного лица и…того, кто остался без рук за то, что ударил Вереск.

— Малая, если кто обидит, говори.

— Я без тебя справлюсь, Верзила. Нашелся мне рыцарь.

— Та нах ты мне сдалась, помахаться хочется.

— Вот и махайся со своими дружками.

Гордая, наглая, смелая. Ее гордость доводила его до точки кипения, до трясучки и до желания шваркнуть ее о стену. Заставить сломаться, согнуться, признать, что она слабее. Но рядом с ней он ощущал, что слабее он. В десятки раз, в тысячи… потому что один ее взгляд мог испортить ему настроение на весь день, а одна улыбка заставить чувствовать себя счастливым идиотом.

Роберто Грофа, сын одного из людей Аля, толкнул ее с лестницы в частном лицее, и на следующий день его нашли в парке с завязанными глазами и с раздробленными руками. Кто-то переехал их на мотоцикле. Дом Грофа сгорел дотла в пожаре сразу после того, как Роберто привезли из больницы. На месте особняка стоит красивый мраморный памятник с аркой в виде радуги и золотой плитой, подписанной каждым из членов клана. Никто и никогда не сказал вслух о том, как на самом деле погибли все члены семьи Грофа. Все молчали. Но это не значит, что не знали. Просто никто не хотел, чтобы его дом стал фундаментом для очередного памятника.

Джули обходили теперь десятой дорогой. С ней даже не разговаривали. Не сидели рядом. Не стояли рядом. Не дышали в ее сторону.

— У меня нет подруг. Они все шарахаются от меня.

— Зачем тебе подруги? Запомни, малая, друзей не существует. Тебя просто потребляют, пока ты им нужна в тот или иной отрезок твоей жизни.

— Ты тоже меня потребляешь?

— Я тебе не друг!

Потрепал Смерча за ушами и развалился на траве, глядя вверх в небо.

— А кто?

И правда, кто?

— Какая разница? Зачем вообще об этом думать?

Пожала худыми плечами.

— Вот тебе нет разницы, а я хочу дружить с другими детьми. Раньше у меня было много друзей. Саманта, Лесси, Сандра, а теперь они стараются держаться от меня подальше, а мальчишки…

Именно. Было. Не нужны они.

— Тебе надо дружить с мальчишками?

И снова эта злость. Вихрем, торнадо так, чтоб дух захватило. Адская ревность. Злая, черная. Ко всему, что прикасается к ней даже взглядом.

— Конечно. А какая разница? У меня есть друг. Лоренцо. Сын Франко. Он старше меня на год. Мы вместе сбегали с занятий.

Сдавил пальцами траву и выдернул с корнем. Какой еще к черту Лоренцо?

— Лоренцо красивый, он пишет стихи, у него дома маленький пони, и он пригласил меня в гости в эти выходные. Они устраивают пикник в честь его Дня рождения.

— И?

— В эти выходные мы не сможем выпустить Смерча.

Пикника не состоялось, Лоренцо упал с пони и сломал позвоночник. У пони под подковой оказался гвоздь.

Капо тогда долго бил старшего сына тростью. Так бил, что у него от боли темнело перед глазами, и он, сцепив зубы, смотрел в одну точку, а когда сломанная о его спину трость отлетела в разные стороны, Аль прорычал:

— Тебе пятнадцать! Пятнадцать, мать твою! И я из-за тебя уже уничтожил одну семью! Затыкать рот второй уже слишком! Ты кем вообразил себя? Богом? На хер уедешь отсюда. И если не образумишься, я тебя убью собственными руками. До смерти забью! Какого черта ты подставил мальчишку? Где взял деньги подкупить конюха? Откуда, мать твою, эта изощренная жестокость?

— Не важно.

— Важно! Этот человек был моим партнером! Это как-то связано с ней? С дочерью Микеля? Это она тебя настраивает? Ты бегаешь туда каждый чертов день!

Приподнялся на дрожащих ногах, еле переставляя их.

— Она здесь не при чем. Меня никто и никогда не настраивает. Я не радио. Я захотел — я сделал!

— Щенок!

Отец схватил его за вихры и дернул наверх, тряхнул несколько раз.

— Еще раз захочешь, я тебе голову откручу. А теперь вон отсюда. Чтоб глаза мои тебя не видели. В Америку, к дядьке. Он быстро тебе мозги вправит. И еще, — злобно посмотрел прямо в глаза, — про эту…забудь. Не пара она тебе. Даже для дружбы. Ее отец — шавка позорная, и рано или поздно я вышвырну его из клана.

— Когда она вырастет, я на ней женюсь.

— Она не вырастет, если ты не перестанешь о ней думать.

Их глаза встретились, и Сальва понял, о чем говорит отец. Еще было не время перечить. Еще было не время показывать клыки.

— Я уеду в Америку. Не трогай их.


Сицилия. Палермо. 2003 год

Ее посадили в яму, ту саму, в которой отец любил закрывать их в детстве. Посадили по его приказу. Ему нравилось смотреть на нее сверху вниз и ощущать свою власть, ощущать себя ее полновластным хозяином. И испытывать извращенное удовольствие от этого осознания. Еще никогда человек не был настолько беспомощен, как она в эту секунду.

Для всего мира ее больше нет. Для всего мира нет никого из ее проклятой, вонючей семейки, которая посмела возомнить себя неприкосновенными и думали избежать наказания.

Он видел на тот момент много жестокости, но та, с которой растерзали его семью, раздробила ему сердце. Мачеха умирала на его руках… Она умерла, а ее живот еще продолжал ходить ходуном… пока и там не стало тихо. Скорая не ехала очень долго. Как будто специально. Не ехали долбаные, сраные менты, которые появляются только тогда, когда не нужны. Рядом корчился в агонии дядя, и неподвижно лежали отец с Марко. Тогда Сальва думал, что все они мертвы и он остался один.