Кивнула назад на мерзкое и противное приспособление. Один раз я на него уже залазила.

— Зачем?

— Меньше вопросов. Давай. У меня нет времени.

Вторая осматривала меня грубо, неприятно, холодными руками. Этот лед ощущался даже через перчатки, и мне было больно от ее проникновений приборами.

— Девственница. Здорова. Хочешь, порву прямо сейчас. Для тебя. Запишем, последняя шалава, подарим ей парочку венерических болезней, и ее вышвырнут.

— Нет. Не хочу. Марко нужна кровь. Слезай. Одевайся и садись напротив меня.

От их разговора по коже поползли мурашки. Я не сразу поняла смысл, а когда поняла, было страшно что-то спрашивать.

— Запиши. Донор. Восемнадцать лет. После визуального осмотра здорова. Группа крови плюс, возраст плюс, внешний осмотр плюс.

Вынесла вердикт, попросила сесть и закатить рукав кофты. Я ужасно боялась уколов и мысленно взмолилась, чтобы она не надумала сделать мне укол или прививку.

— Я возьму у тебя образец крови, и по уставу положено сделать три прививки. Отказаться ты не имеешь права, как и оказывать сопротивление врачам. Тебе ясно?

— И… что за это будет, если откажусь?

— Ты не хочешь этого знать, поверь. Найти донора не так-то сложно, так что не обольщайся насчет своей ценности.

Тяжело дыша, я посмотрела на три шприца на подносе и перевела взгляд на женщину. Трудно было определить сколько ей лет только по глазам, но мне казалось, она молодая и привлекательная. А еще… я ей не нравилась. Лично. Очень не нравилась.

— Я боюсь уколов и крови.

— Уколы не болезненные, а крови ты не увидишь, если не будешь смотреть. Закати рукав платья.

Я послушно закатила, чувствуя, как учащается мое дыхание и пульсирует адреналин в висках.

— Работай кулаком и смотри на стену.

Да, больно не было. Скорее неприятно и… унизительно. Как и осмотр у гинеколога. По окончании процедуры мне дали кусочек шоколада. Зажимая вену, я шла по коридору, чуть пошатываясь и ощущая весь ужас и безвыходность своего положения. Я должна бежать. Придумать как и бежать из этого ужасного места.

— Вереск!

Обернулась на звук голоса и увидела Марко. Он стоял в проеме дверей. Высокий, все такой же худой… даже еще худее, чем был. В руке костыль.

— Вереееск. Иди сюда.

Сделала пару шагов к нему и остановилась, вспоминая зачитанные мне правила.

— Мне нельзя. Меня накажут.

— Ну если я зову тебя, значит можно. Иди.

* * *

— Мне жаль, что тебе приходится сдавать кровь для меня.

Марко выглядел расстроенным и бледным до синевы. Даже прогулка по коридору стала для него большим испытанием. Он сел на кровать, и я помогла ему снять обувь и прилечь. Марко был моим другом. Я привыкла опекать его, привыкла, что он меня опекает. Марко существовал вне пространства, войны и ненависти, и я не хотела думать, что он тоже ди Мартелли. Иначе я бы сошла с ума. И этот парень был единственным, кто не смотрел на меня, как на насекомое.

— Ничего. Если тебе от этого станет лучше… то я бы и сама пожертвовала для тебя все что угодно.

В коридоре послышались голоса, и я узнала голос Сальвы. Напряглась. Пальцы невольно сжались в кулаки.

— Жаль, что в той машине оказался ты, а не он.

Выпалила и побледнела, одновременно смакуя и болезненно проживая эти мысли.

— Не надо его ненавидеть. Он не мог поступить иначе. Омерта — один из важных законов клана. Никто не смеет его нарушить. Будь это не Паук — ты бы была мертва.

Я не смотрела на Марко. Я смотрела впереди себя на узор из лилии на стенах.

— Когда-нибудь я заставлю его рыдать кровью.

И перевела взгляд на Марко, а тот сжал мою руку.

— Его невозможно заставить рыдать. Скорее он тебя сломает. А я не хочу… будь покорной, Вереск. И…еще. Сальва справедливый, честный, смелый. Он скоро станет капо и заменит отца. Совсем скоро пройдет крещение.

— Что мне с того? Как по мне, лучше бы совсем скоро его расстреляли.

Наши взгляды встретились.

— Тебя могли убить вместе с твоей семьей… он спас тебе жизнь.

— Лучше бы убили.

Дверь распахнулась, и на пороге появился сам дьявол. Черный, жуткий, жестокий Паук в свитере под горло и строгих штанах, подчеркивающих его атлетическое сложение. Жует зубочистку и смотрит на меня из-под своей длинной, вьющейся челки. Красивый и страшный одновременно. Потому что жестокость живет в каждом его жесте.

— Кто тебе разрешал заходить в хозяйские покои?

— Я! — громко сказал Марко. — Я ее позвал! Не злись на нее!

Взгляд смягчился, и Паук подошел к постели брата, поправил подушку.

— Тебе еще рано вставать. Врачи не разрешали. Зачем ты вышел из спальни? Хочешь обратно в больницу?

— У меня получилось дойти до середины коридора. Представляешь? Сам дошел!

Я смотрела на них со стороны, на то, как заботливо Сальва поправил одеяло, поднес чашку ко рту младшего брата и помог сделать несколько глотков. А потом его же… с автоматом в руках, испачканного кровью Косты. Но даже эта забота о брате оказалась обманчивой, стоило мне выйти в коридор, как он догнал меня и сшиб с ног, схватил за затылок и вынудил стать на колени. А потом подсунул руку мне в лицо.

— Обязательный ритуал при виде своего господина. Целуй.

— Иди к черту! — прошипела.

Сдавил мои волосы и ткнул лицом сильнее.

— Целуй, я сказал.

— Лучше целовать крыс или танцевать голой в снегу.

— Я обеспечу тебе или то, или другое.

Рывком поднял на ноги.

— Выбирай — снег или крысы? Или все же поцелуешь руку хозяина?

Я не верила, что он мне это говорит, не верила, что черные глаза смотрят на меня с таким издевательским триумфом и наслаждением собственной властью. Как раньше не видела, насколько он омерзительно жесток, насколько страшен и неуправляем?

— Тебе никогда не поставить меня колени и не сломать. Запомни! Никогда! И как только я смогу — я убью тебя!

— Я выберу сам.

И быстрым шагом пошел по коридору. Если бы я могла догнать и воткнуть ему нож в спину — я бы так и сделала. Под утро за мной пришли, и, вытащив из постели под перепуганные взгляды соседок, поволокли к машине прямо в ночнушке.

— Не надо! Куда вы меня тащите? Мне нужно одеться! Не надооооо!

А потом увидела его, надменно холодного, любующегося собой в большом зеркале, натягивающего перчатки, с перекинутым через руку пальто. Сел в машину, а меня затолкали на заднее сиденье.

— Куда…мы едем? — спросила дрожащим голосом, обхватив плечи руками.

— Я выбрал.

* * *

Запрещать себе и не сметь. Адски желать и ставить железные замки на свои желания. Ее ненависть ранит больнее ножа и глубже самого острого лезвия. И этого его вина, что подпустил настолько близко, что дал въесться под кожу. И он позволил себе облажаться.

Отец учил всегда и во всех видеть врага, и он привык. Врага видел даже в зеркале, но только не в ней. И просчитался. Маленькая девочка с сиреневыми глазами оказалась ядовитой гадюкой, умевшей предавать и ранить в самое сердце.

Вот она стоит на снегу в легкой ночнушке, ошарашенная, пораженная тем, что он нашел для нее снег посреди поздней весны.

«Да, девочка, ради тебя я могу найти звездолет, который отвезет нас на Марс. Я вышвырну нас обоих в открытый космос и буду держать тебя в руках без скафандра, пока твое сердце не перестанет биться. Обязательно рядом со мной. Потому что ты принадлежишь мне, Вереск. Ты поклялась. Даже умереть сама ты не сможешь».

Хотела танцевать голой в снегу — пожалуйста. Любой каприз. Стоит напротив, широко расставив длинные мощные ноги в высоких сапогах и смотрит, как она жмурится от слепящего солнца. Включил в машине музыку.

— Подойдет?

Прошел к девчонке по снегу, с наслаждением слушая хруст под подошвой сапог, а в сердце потрескивание льда. Потому что ее сиреневые глаза больше не смотрят на него даже с теплом, а он поверил, что только они и могут смотреть на него так, как никто и никогда не смотрел. В женских взглядах, направленных на него, читалось много всего. От жажды наживы и страха до самой искренней порочной жажды, но в них никогда не было этой искорки боли, тоски, разделенной на двоих. Искренности.

Но Вереск просто холодная, подлая стерва, которой всегда и была. Играла с его чувствами, а потом использовала. Ее научили, как это правильно сделать. Использовали, как ту самую иголку, которая свалит льва уколом в самое сердце.

— Холодно? — спросил и стянул с плеч бретельки ночной сорочки, дернул вниз к локтям и стиснул челюсти, глядя на мелькнувшую грудь. На бледно-персиковые соски, сжавшиеся на морозе. Она тут же закрылась руками. Но он успел рассмотреть. До сухости в глотке и судорожной боли в яйцах. Сам себе никогда бы не признался, как грезил о ней, о ее голой груди в своей ладони, у себя во рту.

— Не смей!

— У тебя есть выбор. Ты можешь стать на колени и поцеловать мою руку. Я добр к тебе.

— Ты? Добр? Ты какой угодно, только не добрый!

— Розовые очки спали. Когда-то ты говорила, что я хороший.

— Я была маленькой и глупой.

— Настоящей и честной.

— Зато ты никогда не был ни тем, ни другим. Ни за что не стану перед тобой на колени добровольно!

Скривила свои по-детски пухлые губы и, глядя ему в глаза, содрала свою ночнушку, и та упала к ее щиколоткам, заставив его судорожно выдохнуть, сжирая жадным взглядом белоснежное тело. Оно могло поспорить своей белизной с окружавшими его просторами. И его ослепило от этой красоты, от этих идеальных девственно-нежных изгибов тела… от каждой мурашки на ее коже. Они выступили даже вокруг ее аккуратных сосков и по низу плоского живота, прячась в нежных золотистых завитках волос на лобке. Он привык, что его женщины гладко бритые, вычищенные, ухоженные. Но именно эта нетронутость, эта какая-то невинная, по-сумасшедшему нежная женственность, свела с ума, заставив трястись от дикой похоти и благоговейного желания самому упасть на колени в снег и целовать маленькие ступни ног, поднимаясь поцелуями все выше, чтобы тронуть языком там, где она сжала бедра.