Ульяна Соболева - О ком плачет Вереск

Вместо этого Сальва сложил руки на груди.

— Танцуй. Какой танец ты хотела для меня станцевать, Юля? Музыка нравится?

— Нет. Не нравится! Выключи. Я станцую без нее!

Усмехнулся уголком рта, прищуриваясь и стараясь не смотреть на ее грудь. Чертовая упрямая сучка. Дрожит, синеет от холода и не уступает. Война насмерть. С первой же секунды их знакомства всегда именно так. Но все же надеялся, что она сдастся.

Выключил музыку в машине, облокотился о капот, сунув в рот сигарету и сильно затягиваясь дымом. А она вдруг сама начала петь. На своем. По-русски. Вызывая в нем всплеск злости и едкой ярости, вперемешку с восхищением. Сучка пела узнаваемую во всем мире песню. И танцевала под нее… улыбаясь, и в то же время из ее сиреневых глаз текли слезы. Они прожигали внутри него дымящиеся кратеры, накладывали самое лютое проклятие. Убить за каждую слезу… Самого себя.

Калинка, калинка, калинка моя!

В саду ягода малинка, малинка моя!

Ах! Под сосною, под зеленою,

Спать положите вы меня.

Аи, люли, люли, аи, люли, люли,

Спать положите вы меня.

Калинка, калинка, калинка моя!

В саду ягода малинка, малинка моя!

Ах! Сосенушка ты зеленая,

Не шуми же надо мной!

Аи, люли, люли, ой, люли, люли,

Не шуми же надо мной!

Он не знает перевода, не знает ничего кроме этого долбаного «калинка-малинка». Вереск кружится быстро, быстро, раскрыв руки, а он понимает, что уже слишком долго голая, слишком холодно и пора заканчивать… Но ее упрямство бесит. Она должна была сломаться, едва увидела снег. Должна была… Кто угодно, но не эта мелкая стерва.

— Хватит! — рявкнул, схватил за ледяной затылок, зарылся в волосы, — просто стань на колени и поцелуй руку! Сделай это! Мать твою!

— А русские не сдаются! Я буду танцевать пока не сдохну! Еще? Тебе нравится?

И он понимает, что у нее истерика, и она скорее замерзнет насмерть, чем сделает то, что он хочет, и в ярости давит ее вниз, заставляя стать на колени, тыча руку в лицо.

— Целуй, и поехали.

— Нет!

— Да!

Вцепилась в его руку зубами до мяса прокусила. Инстинктивно отшвырнул в сторону, а она упала на спину и смеется, повторяя окровавленными губами «калинка-малинка».

Содрал с себя пальто, завернул девчонку в него насильно, поднял на руки, потащил к машине. А она вдруг против воли его к себе повернула. Сдавила скулы трясущимися ладонями.

— Отец мой любил эту песню. Пел мне ее, когда маленькая была. Я не прощу тебе его смерть! Никогда! Что ты сделал, Сальва?

Какой же горячий лед внутри сиреневого озера. Он тает, дрожит, рябит вместе с его отражением внутри.

— Око за око, малая.

— Верно. Око за око. Запомни это хорошо.

— Я помню каждое твое слово.

Усадил на заднее сиденье, сам сел за руль, не обращая внимание на прокушенное запястье, на то, как саднит почему-то в сердце. Как будто отодрала именно там кусок мяса.

* * *

— Она донор, она в любой момент будет отдана в жертву для Марко. Что ты трясешься над ней? Найдем другого донора.

— Марко не позволит… только с ней согласен. Они были дружны, если ты помнишь, папа.

— Кто его спросит?!

Отец развернулся в кресле и подъехал к окну.

— В истории его браузера запросы о самодельном изготовлении яда.

— За ним присматривают. Ничего подобного он не сделает. Это протест. Он всегда ненавидел свою болезнь и лечение.

— Ты уверен? Я — нет!

— Каждый раз, когда я вижу эту дрянь, меня коробит. От одной мысли, что она в этом доме, трясет, понимаешь?

Обернулся к Сальве, и тот буквально физически ощутил ненависть и боль Аля. Как будто лезвием упрека по венам. Но они давно вспороты. Нет в них ни чести, ни совести, ни преданности семье. Только ей. Как собака.

— Они отняли у меня все. Нерождённого сына, брата, женщину, мое место под солнцем! Скоро выборы… и я лично тебя пристрелю, если капо станешь не ты!

Их взгляды скрестились.

— Это буду я!

— Уничтожь дочь Микеле. Принеси ее голову на выборы. Это склонит всех в твою сторону. Покажи им железные яйца и беспощадность. Пока она в этом доме, я буду слышать по ночам плач младенца. Убей эту суку! Или это сделаю я! Хватит искать причины, по которым она дышит воздухом, которого ее отец лишил моих близких!

Повернулся к отцу и хрипло сказал.

— Я скажу один единственный раз. Больше повторять не буду. Но ты послушаешь и запомнишь. Никто и никогда не тронет ее. Ни палец, ни ноготь, ни волосинку на ее голове. И, если ты заставишь меня выбирать, — взгляд отца стал непроницаемо черным, таким же, как и взгляд сына, — я всегда, запомни, всегда выберу ее. Моих яиц хватит на то, чтобы закрыть рот даже тебе, папа. А теперь живи с этим и переваривай. И, да, капо я стану. Даже если для этого потребуется устроить Варфоломеевскую ночь.

Встав перед зеркалом, завязал галстук и разогнул углы воротника белой рубашки, на манжете которой виднелось пятно его крови.

Италия. Сан-Биаджо 2005 год

Слезы катятся от бессилия.

Соберешь их губами страстно.

К сексу жадному от насилия

Одержимый мной так опасно.

Я приму эту боль от тебя,

Ведь всегда есть риск заиграться.

Все равно ты найдешь меня

и в Аду, я могу не бояться…

(с) Ульяна Соболева

Они ждут внизу, как хищные птицы, задрав головы. Подергивая клювами — алыми ртами. Я вижу их из окна, вижу эту толпу. Несколько слуг, оставшиеся на ночь дяди с женами, их отпрыски и во главе этой стаи стервятников сам Мартелли старший. Сидит в кресле, поглядывая на окна веранды, и я вижу, как Сальва (нет, я никогда не назову его своим мужем, для меня он — смерть в человеческом обличии) швыряет вниз окровавленную скатерть и с удовлетворением складывает руки на груди, наблюдая, как его отец подцепил ее своей тростью, поднял. Показал гостям и отпихнул в сторону.

— Поздравляю, сын. Ты привел в наш дом дочь врага и сделал ее своей женой. На этой скатерти не только ее девственность, а и кровь твоего дяди, нерожденного брата и мачехи. Кровь твоей семьи.

Сальва схватил меня за локоть и толкнул вперед, к поручням веранды, резко поднял мою руку вверх.

— Юлия — моя жена! С этого момента она хозяйка этого дома, член нашей семьи. Ее дети станут наследниками клана. И каждый, кто не окажет ей должного уважения, будет иметь дело со мной! Ясно? Каждый без исключения!

Его пальцы сильно давили мое запястье, не давая опустить руку. Что за фарс? Он же сказал мне, что я никто! Что ты задумал, Сальва? В какую игру опять играешь? Делаешь назло своему отцу через меня?

— Браво! — захлопал в ладоши мой новоявленный свекр, и вместе с ним все остальные. Эти рукоплескания были неискренними, они смотрели на Паука с упреком и злостью. Среди гостей я заметила Марко. Он стоял, опустив голову вниз, и, кажется, как загипнотизированный, смотрел на скатерть с пятнами моей крови. Потом схватил ее и унес куда-то вглубь дома. Никто этого не заметил, кроме меня. Внутри все сжалось и от мысли — как же он выжил без донора, как все это время справлялся, позволил ли семье взять кого-то другого?

Я была ему безмерно благодарна. Если бы не Марко, мне бы не удалось прожить два года на свободе.

* * *

Сицилия. Палермо 2018 год

Как же я ненавижу этот дом. Каждый его угол. Каждый кирпич, из которого построены эти стены. Они напоминают мне о том, что это моя вечная тюрьма, клетка, в которой я обречена провести всю свою жизнь. И эти первые дни самые мучительные. Я все еще помню себя бесправную, жалкую, униженную всеми, кем только можно и нельзя. Помню, как слуги пачкали мою одежду маслом и меня стыдили при всех за неопрятность, а дона Рамона (управляющая) била линейкой по рукам за то, что есть грязь под ногтями, а как ей не быть, если вечером накануне я сажала цветы возле фонтана.

— Грязная. Такими руками хозяйские постели трогать непозволительно. Свиней кормить и то… Бездарная, безнадежная. Какого черта тебя здесь держат?

Опустила голову, стискивая руки в кулаки, но не смогла сдержаться, не смогла промолчать.

— Держат и будут держать, даже если я в дерьме вываляюсь, а ты еще раз ударишь, я тебе глаза выцарапаю, и мне ничего за это не сделают.

Рамона посмотрела на меня и поджала губы, а потом замахнулась, чтобы ударить, но я перехватила ее руку и изо всех сил оттолкнула. Да так, что та поскользнулась на невысохшем после мойки, полу и растянулась, проехавшись брюхом к ведру, задела его, и оно перевернулось так, что Рамона оказалась в грязной луже.

Смеха не последовало, они все повернулись ко мне с ненавистью в глазах.

— Ты что себе позволяешь? Ты!

— Дура! Теперь без ужина останешься!

— Пусть ее высекут!

Рамона встала с пола, приподняв мокрую юбку, подошла ко мне вплотную и процедила сквозь зубы.

— Ты…ты у меня от голода по стенкам ходить будешь.

Но меня никто не тронул. Ужина, правда, я так и не дождалась. Сидела в своей каморке на застеленной кровати и смотрела в окно на то, как птицы прыгают с одной ветки на другую, порхают, взмахивая крылышками, пока одна из них не врезалась в стекло и не упала на подоконник.

И я была бессильна ей чем-либо помочь. Она умирала, а я могла только смотреть и чувствовать, как текут слезы по щекам. Как будто эта птичка была мною. Веселая, маленькая и счастливая, пока не обманулась и не разбилась насмерть.

Свернулась калачиком на постели, прикрыв глаза.

Какие-то несколько лет назад все было иначе. И в этом доме жил тот, кого я боготворила, за кого получила удар ножом и ни секунды не пожалела… И зря. Все зря.