Ульяна Соболева - О ком плачет Вереск

— Ты омерзителен. И это самое ненавистное воспоминание для меня. Ты и я. Нет ничего хуже.

— Ничего. Привыкай. Я подарю тебе миллионы грязных и ненавистных воспоминаний. Это будет одно из них.

Наклонился, чтобы поцеловать ее снова, но она укусила его за подбородок. Сильно, яростно и больно. Дернулся назад и сдавил щеки пальцами.

— Это все, что ты можешь, малая? Я разочарован!

— Развяжи меня, и ты увидишь, что я могу.

— Ты нравишься мне связанной.

— Никогда ни от одного твоего прикосновения мне не было хорошо. Ты забыл? Я намеренно тебя соблазнила. Чтоб мой отец уничтожил твое проклятое семейство!

Удары ниже пояса, в самый пах, чтоб скрутило от боли, чтобы вызвать вспышку ненависти.

— Не выйдет, — зашипел ей в лицо, — этот этап уже пройден.

— Убери свои проклятые пальцы с моего тела. Мне противно.

— Неужели? А так?

Сальва прищурился, задвигал внутри нее пальцем, стиснул челюсти, чувствуя, как дух захватывает от ее красоты, от этой муки на нежных чертах, с проблеском возбуждения, с сухим блеском в глазах. И там внутри так узко, так тесно и мокро. Стенки плоти трепещут и сильно сдавливают, от одной мысли, что она точно так же сдавит его член, потемнело перед глазами.

Взял бы прямо сейчас, отымел везде. Каждую дырочку. Но он хотел ее агонии. Чтоб умоляла взять и кричала для него. Наклонился и рывком сорвал трусики. Склонил голову в бок, любуясь ею. Тем, как выделяются соски под тонкой блузкой, и свело скулы от желания засосать их в рот. Смотрел, как оголились стройные ноги. Сглотнул и откашлялся. Захотелось прочистить горло и успокоиться. Медленно вытащил палец, покрутил его на свету, потом прижал к ее губам, испачкал их ее соками.

— У женщин есть одна охренительная особенность. Они могут сколько угодно лгать, но их тело лгать не умеет. И ты течешь для меня. Мокрая, горячая. Пару толчков, и ты бы забилась в экстазе.

Молчит. Отвернулась в сторону. Кусает губы, а тело мелко подрагивает.

Подошел к подносу с виски. Плеснул себе в бокал, достал из хрустальной вазочки кусочки льда и бросил в бокал, повернулся к ней, извлекая из кармана портсигар, затем сигарету, прикурил и, слегка прищурившись, выпустил дым в ее сторону ровными, аккуратными кольцами, пытаясь хоть немного успокоиться, остыть:

— Хочешь, я расскажу, что сделаю с тобой сейчас? Я разорву на тебе эту тряпку, раздвину твои ноги и буду тебя рассматривать. Всю. Я так ни разу и не видел тебя, Вереск.

— Не Вереск. Юля. Ты сказал, что я по-прежнему для тебя никто!

— Тебя это ранило, малая? Прости. Я был зол. Совсем не хотел причинить тебе боль.

Нет, он и не думал извиняться, и его тон был более чем издевательским.

— Нет. Утешило. Потому что я тебе действительно никто. А большей боли ты мне уже не причинишь.

— Ошибаешься. Для начала, ты — моя игрушка. Законно купленная, с лицензией и чеком из магазина, и, если ты сломаешься, я раскрошу тебя в пыль, имея на это все права.

Облокотился о подоконник, предвкушая зрелище и одновременно адскую пытку.

Наглая сучка, думает, что ей удастся его задеть. Вывести из себя. Заставить сорваться. И у нее почти получается… но за эти годы многое изменилось. И самое главное, что он понял одно — он хочет, чтобы Вереск принадлежала только ему и всегда была рядом. Какой ценой — значения не имело.

«Но все это часть игры, малая. Жестокой по отношению к нам обоим. Но я скорее бы вскрылся, чем отказался от нее».

Подошёл к девушке, потряхивая бокал, размешивая кусочки льда. Достал один и, наклонившись, коснулся им груди, обвел полушарие.

— Твоя тряпка меня раздражает.

Привычным жестом разодрал ночнушку и раскидал в стороны края, обнажая грудь. Стиснул челюсти, когда посмотрел на ее маленькие, сжатые в тугие узелки, соски. Ему хотелось грызть их, сжимать, тереться о них озверевшим от похоти членом, кусать эти вершинки до крови, жадно посасывать их, слыша, как она стонет.

Наклонился и развел ее ноги в стороны сразу двумя руками, придавив к постели, прижал одну ногу своим коленом, а вторую — ладонью.

Сильно затянулся сигаретой, видя, как блестит от влаги розовая плоть. Свело скулы от желания вонзиться в нее языком. И его трясет от этой картины. Член болезненно дернулся, и заныло в паху.

— Ну как, тошнит?

— Да, — сдавленно, отворачивая голову и кусая губы. — Так тошнит, что хочется сдохнуть.

— Ничего. Потерпишь.

Уже зло, чувствуя, как ее слова достигли цели и впились острыми рваными краями в его сердце.

Не обращая внимание на ее протест, потер кусочком льда сосок, повел им по животу вниз, скользнул в маленькую ямку пупка, потянул льдинку к лобку, обвел нижние губы. Ее бедра мелко подрагивали, она не дышала, закрыв глаза и стиснув руки в кулаки. Обвел прозрачным камнем клитор.

Наклонился к ней, всматриваясь в раскрасневшееся лицо.

— Ты хочешь кончить, Вереск? Как тогда? Хочешь? Только скажи…скажи, и я надавлю сильнее, войду в тебя… будет ох***но сладко.

— Нет…нееет!

Не смотрит, только всхлипывает и закрывает глаза. Расстегнул одной рукой штаны, извлекая член, сдавливая у мошонки, встряхивая, ощущая тяжесть собственной налитой плоти. Прошел по ней сжатой ладонью, надавливая на вздувшиеся вены, не прекращая трогать ее промежность то льдиной, то указательным пальцем мягкими круговыми движениями вокруг распухшего клитора, согревая и охлаждая. Бл*дь, какая же она красивая везде. То ли плачет, то ли бьется в истерике, дергая руками на веревках, задыхаясь, выкрикивая свое беспрерывное «нееет». Близка, так близка к наслаждению. И у него все плывет перед глазами. Растекается в кровавое марево похоти… и дичайшей злости.

— Правильно, малая, — хрипло и рвано, у самого ее лица, — нееет!

Положил льдину на гладкий лобок и остекленевшим взглядом смотрел, как он тает, а сам дергал рукой все сильнее и сильнее, вверх-вниз, то сдавливая головку, то отодвигая крайнюю плоть вниз, сильно, резко, наблюдая, как прозрачные струйки стекают по розовой плоти, огибая пульсирующий узелок, как судорожно сжимаются мышцы у самого входа. С диким ревом, раскрыв широко рот, уставившись на совершенно растаявший лед, он брызнул струей на ее плоть. Запачкал всю, утопил в своей сперме плоский живот. Какое-то время еще смотрел на ее лицо с закрытыми глазами, потом спрятал все еще упругий член, застегнул ширинку.

— Оргазм надо заслужить.

Похлопал по щеке.

— У тебя еще будет шанс.

Освободил ее руки, швырнул на живот полотенце.

— Вытрись или помойся. Нас ждут за завтраком.

Сицилия. Палермо 2003 год

Потуже затяни петлю.

Без кислорода задыхаясь,

Я о любви тебе хриплю,

Твоим безумием наслаждаясь.

Ломая ногти до крови,

Глаза в глаза и будем квиты.

Мое дыхание лови,

Пока мы оба не убиты.

(с) Ульяна Соболева

Я проснулась в его комнате. С дурацкой капельницей рядом. Подскочила на постели, оглядываясь в поисках своего мучителя. Но его уже не было. Только гитара стояла, прислоненная к стене. Красивая, тёмно-коричневая с красными вкраплениями и художественными аппликациями в виде жестов фанатов рок музыки. Вспомнила, как выглядят его пальцы, скользящие по телу гитары, по длинному грифу, цепляя струны, задевая их, то лаская, то ударяя всей ладонью.

Точно так же эти пальцы гладили меня в ту ночь. В ту страшную ночь, когда между нами все изменилось. Сколько фантазий тогда обуяло меня. Я смеялась, как дурочка, и строила планы о том, как сбегу от родителей, как выйду замуж за Сальву, и он будет носить меня на руках, опрокидывать на широкую постель, раздевать, любить меня. Встала с постели и подошла к гитаре. Приподняла ее с пола. Тяжелая, гладкая. Она издала нестройный звук, словно жалуясь.

Я погладила корпус, изгиб, тронула струны. А потом в ярости приподняла гитару и со всей силы ударила о стену. В меня вселился сам дьявол. Я била и била под рев рвущихся струн, под треск дерева. Ломала ее и видела, как падают гости в Бруклине, как сначала заваливается на пол отец, сбивая праздничный торт, а за ним следом и мама. Это он сделал. ОН, ОН, ОН!

Меня схватили за шиворот и сильно тряхнули, так сильно, что я выронила обломки гитары, и захлебываясь истерическим смехом посмотрела в ненавистное лицо Сальваторе ди Мартелли.

— Тыыыыыы! — зарычал он и отшвырнул меня на кровать с такой силой, что я чуть через нее не перелетела. — Ты что сделала? Ты?!

— Сломала твою проклятую гитару, как ты сломал мою жизнь!

Схватил меня за лодыжку, стянул с кровати и силой толкнул на пол, наклоняя над обломками.

— Это! Это, мать твою, коллекционная гитара! Ее купила моя мать! Слышишь? Моя мать!

— Мою мать ты убил!

— Она могла уйти! — заревел мне прямо на ухо. — Но выбрала смерть!

— Никто не дал ей уйти!

Развернул меня к себе за волосы, удерживая трясущимися руками.

— Ты что знаешь вообще?

— Я видела!

— Она. Могла. Уйти! — зарычал снова. — Но мне насрать!

— Как и мне на твою гитару, на твою мать и на все, что касается тебя.

Сильная пощечина заставила замолчать.

— Не марай имя моей матери! Дочь убийцы! Шлюшка, которую под меня подложили!

Зажимая горящую щеку ладонью, с ненавистью зашипела ему в лицо:

— И мне это говорит сын убийцы, убийца, вор, наркоторговец… кто ты там еще?

— Заткнись!

— Или что? Убьёшь меня, как и моих родителей? Давай! Убивай!

Приподнял с пола и поволок из комнаты, не обращая внимание на сопротивление, по коридорам на глазах у слуг. Протащил по улице. И я знала куда. Даже не сомневалась. И когда упала на дно ямы, это не стало для меня сюрпризом.