— Илья, ты рехнулся?

— Прости, девочка, — с трудом выговорил он. — Не хотел.

Маргитка осторожно улыбнулась. Снова села на плиту, оправила юбку, хмыкнула — и вдруг рассмеялась в полный голос. Илья озадаченно смотрел на нее.

— Ой, Илья, а когда ты бесишься, я тебя еще больше люблю! У тебя глаза, как у сатаны, синим огнем сверкают! Я в тиятре на Пасху видела Мифистофиля — точно ты, хоть портрет сымай! Правда, у того еще искры из глаз сыпались…

— Скажешь тоже… — проворчал он, радуясь в душе, что разговор ушел от Насти. Маргитка, смеясь, взяла Илью за руку — и вдруг, повернув голову, прислушалась.

— Отзвонили! Пойдем.

Илья не успел даже спросить — куда, а она уже вскочила и потащила его по едва заметной стежке мимо крестов и оград.

Задняя стена кладбища выходила к оврагу. Здесь было совсем дикое место. Кирпичная кладка оказалась сплошь завита повиликой и душистым табаком, мох покрывал старые камни до самого верха, внизу буйно разрастались лебеда и полынь. Лопухи были просто угрожающих размеров, под ними, не шевеля листьев, свободно шмыгали одичавшие коты. Вверху сходились ветвями столетние липы, солнце ни единым лучом не могло пробиться сквозь густую листву, и под липами царил сонный зеленый полумрак. Маргитка уверенно пробиралась сквозь эти дебри, таща за собой Илью. Тот шел, удивляясь про себя, как до сих пор не пропала тропинка, которую он без Маргитки и не заметил бы.

— Да стой… Подожди ты… Куда ты меня тащишь, девочка?

— Пришли.

Маргитка остановилась, и Илья увидел прилепившуюся к кладбищенской стене избушку. Почерневшее, скособочившееся строеньице, казалось, вот-вот завалится набок, крыша вся заросла травой, и даже две тоненькие березки раскачивались над старым тесом.

— Здесь живет колдун, — строго проговорила Маргитка. Искоса взглянула на Илью — не смеется ли? — и закричала:

— Никодим! Дома аль нет? Выходи!

— Иду-у-у! — отозвалось откуда-то с кладбища. Илья вздрогнул, ему стало жутковато. Заросли крапивы и лебеды закачались, послышались шаги, и из сорняковых джунглей вынырнул сгорбленный старик с мощными плечами, чуть не разрывающими старую холстинную рубаху, с широкой нечесаной бородой и обширной плешью.

— Чего верешшишь, как на пожаре, сикильдявка? — густым и хриплым басом осведомился он. — Всех покойников мне всполошишь. Покойник — он шум не обожает.

— Ничего твоим мертвецам не будет, — весело возразила Маргитка. — Я от Паровоза. Помнишь такого?

— Забудешь его… — Старик смотрел на Маргитку сощуренными слезящимися глазами, а стоящего рядом Илью, казалось, не замечал. — Чего Семену надо-то?

Маргитка подошла к старику, поднялась на цыпочки, что-то торопливо заговорила, показывая на избушку. Илья наблюдал за ней с нарастающим недовольством, уже начиная понимать, в чем дело. Когда же дед молча кивнул и Маргитка полезла в рукав, Илья поспешно шагнул к ним. Не хватало еще, чтобы за него платила девка!

— Получи, дед.

Никодим поднял голову. Поблекшие глаза недоверчиво уставились на Илью:

— Ты-то что за молодец? Цыган, что ли?

— А она, думаешь, кто? — пробурчал Илья.

— Не знаю, — пожал старик могучими плечами. — Я, мил-человек, ничего не знаю, ничего не ведаю и при живых глазах слепым хожу. Потому до девяноста годков и дожил. Хошь — плати сам, мне без вниманья. Благодарны премного, господа цыгане, за ваше неоставление…

Последняя фраза прозвучала с явной насмешкой, но Илья промолчал. Не говоря ни слова проследил за тем, как Никодим прячет деньги за голенище сапога, подхватывает с травы свой заступ и бесшумно, как бродячий кот, исчезает в крапивных зарослях, и лишь после этого повернулся к Маргитке:

— Он кто?

— Говорю — колдун… Да сторож, сторож он при кладбище.

— А ты его откуда знаешь? И Паровоз тут при чем? — Маргитка молча улыбнулась, и Илья повысил голос: — Отвечай, раз спрашиваю! Была ты с ним здесь?

— А ты на меня не ори, серебряный мой, — спокойно сказала она. — Я тебе не жена — забыл? И не спрашивай ни о чем. От лишнего спроса голова болит. Пойдем-ка лучше.

Маргитка выпустила руку Ильи и, наклонившись, быстро вошла в низенькую, держащуюся на одной петле дверь избушки. Ему оставалось только пойти следом.

Внутри оказалось неожиданно чисто и даже просторно, словно стены старой избенки раздвинулись, впуская гостей. Стоя на пороге, Илья осматривал проконопаченные стены, мрачного Спаса в углу, лубочные картинки возле окна, широкие нары, покрытые лоскутным одеялом, стол с потертой скатеркой, ухваты и кочерги у беленой печи. За печью валялись какие-то узлы. Илья подошел было посмотреть, но Маргитка поспешно оттащила его от них:

— Нет, ты туда не заглядывай, это лихими людьми положено.

— Краденым, что ли, Никодим твой торгует?

— А шут его ведает… — Маргитка, стоя к нему спиной, взбивала подушки на нарах. — Я не спрашиваю, здоровее буду. Мне, может, тоже хочется до девяноста годов дожить… Нет, вру, не хочется! На кого я тогда похожа буду?

Илья слушал и не слышал ее болтовни. Словно завороженный, глядел он на то, как Маргитка, управившись с постелью и откинув угол лоскутного одеяла, садится на край нар, закидывает руки за шею, расстегивая крючки платья, как стягивает его через голову, и, ворча, распутывает застрявшие в крючках пряди. Оставшись в рубашке и обеими руками встряхивая волосы, она посмотрела на Илью. Тихо прошептала:

— Ненаглядный мой… Иди сюда — ко мне. Иди…

Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка… Темная вся, как мед гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься — ладонь полна. Волосы… Господи, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он, Илья, ей? Дурь по молодости играет, или… или, чем черт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения ее тоненьких, горячих пальцев — и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому… Даже Настьке.

— Девочка… чяери… Цветочек мой, чергэнори…[27] солнышко весеннее… Мед ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я… я… люблю я тебя, господи…

— Ой, боже мой… Боже мой… Боже мой, Илья…

Она плакала, улыбаясь сквозь слезы, и торопливо смахивала соленые капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и черные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся бревнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неструганый пол избушки.

Глава 9

В ночную тишину врезались крики.

— Илья… Илья, проснись… Да просыпайся же!

— Что такое?..

— Горит!

Илья сел на постели, помотал головой, прогоняя остатки сна, принюхался. В самом деле пахло гарью.

— Буди детей! Вот проклятье-то небесное, и откуда…

— Подожди, это не у нас. С улицы несет. Настя по пояс высунулась в открытое окно.

Илья тоже перегнулся через подоконник. В конце темной Живодерки отчетливо было видно красное зарево.

— Поднимай всех!

На ходу натягивая сапоги, Илья через три ступеньки поскакал по темной лестнице вниз.

Большой дом уже весь был на ногах. Дверь на улицу стояла распахнутой, и цыгане один за другим вылетали в темноту, грохоча пустыми ведрами. Мимо Ильи пронесся с двумя жбанами Кузьма, за ним — Митро с бадьей. Молодые цыгане умчались еще раньше. Женщины суетились на кухне, освобождая ведра. Илья заскочил туда, едва дождался, пока Марья Васильевна вывалит из продавленного ведра в кадку соленые огурцы, вырвал его у нее из рук и тоже кинулся за порог. Нужно было торопиться: до приезда пожарной команды огонь мог превратить в головешки всю улицу.

Темная Живодерка оказалась полна народу. Из маслишинской развалюхи выбегали студенты, со стороны ткацкой фабрики неслись рабочие, цыгане бежали из Живодерского переулка целыми семьями. Мимо Ильи кто-то пролетел верхом. Лица всадника он не разглядел, рядом мелькнули лишь выкаченные, сверкающие белком, безумные глаза лошади.

— Кто горит, морэ? — заорал Илья вслед.

— Шалавы наши… — донеслось уже из-за угла.

Илья припустил сильнее. В лицо уже било жаром, зарево становилось все ближе, вопли и грохот ведер — все отчетливее, и наконец глазам Ильи предстал двухэтажный домик мадам Данаи. Левый флигель полыхал, языки пламени с треском вырывались из окон нижнего этажа. У забора стояла толпа полуодетых обывателей, сбежавшихся поглазеть на пожар. Через всю улицу вытянулась цепочка людей с ведрами: черпали из «басейни» на Садовой. Вторая цепочка, поменьше, выстроилась от колодца мадам Данаи во дворе. Сама мадам Даная в роскошном бархатном платье и сбившейся на сторону мантилье сидела на земле под кустом сирени, прижимая к себе два бронзовых канделябра и конторские счеты. Увидев Илью, она повернула к нему круглое, измазанное сажей лицо.

— Даная Тихоновна, как это ты?.. — сочувственно спросил Илья.

— Ох, Илья Григорьич, убытку-то сколько! — жеманно отозвалась мадам Даная. — Опять кто-то из гостей в постеле папироской баловался. Уж просила-просила Христом-богом: не дымите, господа хорошие, и барышням это неприятно… Все едино! Вот хоть совсем военных не допускай в заведение — второй раз за год горим через них. Право слово, жалобу обер-полицмейстеру снесу!

Илья поглядел на дом. С флигелем уже можно было распрощаться: крыша вот-вот должна рухнуть. Из открытых окон основного здания, которое только начало заниматься снизу, вылетали подушки, пуфики, свертки одежды и прочие принадлежности публичного дома. Наружу выбежали двое босых кадетов. Потом Петька Конаков — без штанов, но с вцепившейся в него девицей. За ним отставной ротмистр Опанасенко в мундире внакидку. В верхнем окне Илья увидел двух парней, обвязавших головы рубахами на манер арабских бедуинов. Они пытались втащить на подоконник пианино. Одно из окон нижнего этажа флигеля было плотно закупорено женским задом, обтянутым ночной рубашкой. Сощурившись, Илья попытался по конфигурации зада определить его хозяйку.