— И как это вы меня поднять-то сумели, да еще с одеялом вместе? Я ж тяжелая…

— Где тяжелая? — удивился Гришка, меря взглядом тоненькую фигурку в голубом платье. — И не почувствовал ничего…

Он говорил правду, потому что вчера, оказавшись в огненной круговерти, задыхаясь от жары и дыма, был так рад, что вообще нашел в этом аду спящую девчонку, и так торопился, что не почувствовал не только Анюткиной тяжести, но даже вцепившейся в волосы кошки.

— Как самочувствие-то ваше, Григорий Ильич? — Анютка осторожно коснулась пальчиком его руки. Гришка неловко отстранился.

— Слава богу. И ты не хворай.

Отвернувшись, он махнул ожидающим его цыганам и быстро зашагал к ним. Анютка растерянно и обиженно посмотрела ему вслед.

— Ну что ты, как дурак-то? — спросил Яшка, когда компания цыган уже вышла на Садовую. — Не видишь — девчонка за тобой страдает.

— Угу… — недоверчиво усмехнулся Гришка. — Когда это она успела-то?

— Для такого дела много времени не надо. Ты не будь валенком, заверни как-нибудь к Данае, поболтай с Анюткой-то. Может, там и еще чего получится. Ты не думай, она не как другие девки, чистая. Даная ее даже к отцу Евстигнею учиться отдавала, девчонка-то грамотная…

— Мне что с этого? — вышел из себя Гришка. — Сказано тебе — не хочу! Незачем она мне!

— Опять же дурак выходишь. — Яшка на ходу сорвал лист сирени, сунул черешок в рот. Невнятно проговорил: — Выкинь ты Маргитку из головы. Что в ней есть, кроме рожи-то? Вот сам подумай: ну, женишься ты на ней, ну, накидает она тебе полные углы… А через десять лет на что любоваться будешь? Станет, как все бабы, — самовар в юбке. И мозгов ни на копейку, один визг — и все. Ну, к чему тебе это? Будь Маргитка хоть вполовину как твоя сестра, тогда бы я сам ее за тебя уговорил. А так… Побереги здоровье-то.

Гришка молчал. Делал вид, что слушает, как орут, размахивая кнутами, извозчики на углу, щурил глаза на солнце. Как в детстве, хотелось плакать, и все силы шли на то, чтобы этого не увидели цыгане.

Глава 10

Июль начался дождями. Жара пропала, словно ее и не было: теперь над Москвой висели серые тучи, и день напролет то моросило, то крапало, то лило как из ведра. Тротуары давно перестали высыхать, сырой воздух лез за воротники, липы и клены на Тверской стояли поникшие, и даже вездесущие воробьи куда-то попрятались от холодных капель. Москва снова стояла пустая. На всегда шумной и многолюдной Воздвиженке в самый полдень почти никого не было — лишь ругались на углу два мокрых торговца пирогами да с Моховой неожиданно вывернула пролетка. Илья, в глубокой задумчивости шествующий посередине мостовой, едва успел прыгнуть на тротуар.

— Да чтоб тебя размазало! — выругался он.

Пролетка с дребезжанием пронеслась вниз по Воздвиженке, резко остановилась у переулка, и из нее вышла женщина. Быстро оглянувшись, она подобрала подол платья и побежала по лужам через улицу. Илья с удивлением понял, что женщина направляется к нему. Приблизившись, она нерешительно замерла в двух шагах.

— Что угодно госпоже? — со всей почтительностью осведомился Илья.

— Смоляко, морэ… — С темного, словно сожженного лица блеснули большие черные глаза. — Ты… меня не узнаешь?

— Данка?! — ахнул он.

Женщина, кивнув, грустно улыбнулась. Несколько минут Илья молча разглядывал ее.

Как была красавицей, так и осталась, проклятая… И годы ее не взяли. Даже и не сразу поймешь, что цыганка, хоть и черная, как головешка. Прическу высокую уложила, платье по моде, а дождя не испугалась. А золота-то на пальцах, отец небесный! Серьги бриллиантовые, роскошная цепочка на шее! Хоть сейчас хватай эту королеву соломенную в охапку да в ломбард неси, на вес сдавай.

— Давно ли в Москве, Смоляко?

— Второй месяц.

— Как наши все?

— А то ты не знаешь?

— Откуда, морэ, откуда? — Данка снова горько улыбнулась. — Знаешь ведь… Я для них вроде как не своя.

— Кто ж в том виноват? — резко спросил Илья. — И жалуешься на что? Ты ведь своего добилась. Настоящая бари раны[31] — при доме, при золотишке и при жулике своем.

Данка быстро взглянула на него, но ничего не ответила. Ее длинные худые пальцы нервно затеребили бархотку на шее. Илья смотрел на бархотку с крошечной голубоватой жемчужиной и не мог понять, почему он не уходит. Других дел нет будто, кроме как с этой потаскухой разговаривать… Хотя, если подумать, чем она потаскуха? Всяк ищет где лучше. Кто от счастья откажется, если оно само подплыло и в руку ткнулось? А Данка — таборная, у нее хватка мертвая, своего баба не упустила. Если бы не Кузьма…

— Мне бы поговорить с тобой, морэ, — наконец сказала Данка. — Все-таки столько лет не видались. Хочешь, пойдем ко мне? У меня и вино найдется.

Илья колебался. Он отчетливо понимал, что, если об этом его гостевании узнает Митро, то убьет Илью на месте. С другой стороны, страшно хотелось посмотреть, как может устроиться в жизни таборная босявка без единого родственника. Да и не похоже, чтобы она от счастья светилась. Неужто поджаривать начало?

— А Навроцкий где? — осторожно поинтересовался он.

— Боже мой, да откуда я знаю? Четвертый день не появляется…

Это решило дело.

— Ну, идем, пхэнори. Показывай, как живешь.

Илья знал, где находится особняк Данки, с месяц назад его показал другу Кузьма. Обыкновенный дом с мезонином, скрытый в глубине яблоневого сада, темный и неприветливый, Кузьма в сердцах обозвал его «кутузкой». Калитку открыл старик-дворник, покосившийся на спутника хозяйки с крайним недоверием. На крыльцо выбежала молоденькая горничная в сером платье.

— Маша, никого не принимать, — строго приказала Данка. — Из ломбарда придут — говори, нету дома. Принеси вино в нижнюю гостиную. Придет барин — скажи ему… Нет, ничего не говори. Пускай. Все, ступай.

Горничная ушла. Илье пришлось сделать усилие, чтобы закрыть рот. Вон как она научилась… Будто всю жизнь прислуге приказы раздавала.

— Идем, Илья.

В большой гостиной с розовыми обоями и ореховой мебелью Данка указала ему на широкий бархатный диван. Илья как можно уверенней уселся, оглядел комнату.

Черт знает что. Паркет, зеркала, хрустали разные… Портрет какой-то на стене в раме болтается. Кого это Данка, интересно, туда пристроила? Господа — те хоть родню свою на стены лепят, князьев да графьев. А цыганке кого вешать, если ее бабке на ярмарке руку золотили, а дед в это время краденых коней сбывал?

— Мангав, Илья, пи[32].

Илья отвернулся от портрета и увидел, что горничная ставит на низкий столик поднос с вином. Данка взяла один бокал, улыбнулась:

— Что ты так смотришь? Я семь лет ни с кем по-цыгански не говорила.

— Ну, и не велика печаль, — отозвался он, беря бокал. Вино оказалось хорошим, чуть терпким, согревающим нутро. — Дай тебе бог еще сто лет не говорить — зато жить как жила.

— Жить как жила? — Снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула ее губы. — Боже сохрани…

— Да что ж тебе не слава богу? — наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол. — Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.

— А… — Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: — Так ты меня тоже судишь за это?

— Я тебе не судья, — буркнул Илья. — Всяк живет как может.

— Не брехай! — сердито возразила она. — Я понимаю, цыганки злятся — завидуют, наверно, дуры. Знали б они… Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня все сложилось!

— Знаю. Потому и говорю.

Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу. Илья вздохнул, опустил голову. Да… Уж кто-кто, а он знал. И разве забудешь ту трижды проклятую свадьбу в таборе? Семнадцать лет прошло — а будто вчера.

— Может, мне из хора уходить не надо было? — донесся до Ильи задумчивый голос Данки. — Да, наверное, зря я ушла. Все с того и началось. Но очень уж дуре в «Яр» хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют… Пожила, присмотрелась — а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие… Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда — заживу как графиня, всем назло! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Курицын, миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал… Но я не соглашалась, всем отказывала. Думала — что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки… Шипели, как змеи подколодные, хоть я и в хор много отдавала…

— Кузьму не вспоминала? — не утерпел Илья. Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слезы в ее глазах.

— И ты туда же, господи мой… Илья! Да ты ведь лучше всех понимать должен, как я с Кузьмой оказалась! Мне тогда все равно было за кого, хоть за черта плешивого, — лишь бы цыган, лишь бы замуж взял, лишь бы снова по городам одной не шляться… Тяжело ведь это, в пятнадцать-то лет! Да, не любила я его, да, да! Так ведь он меня об этом и не спрашивал! Спросил только: «Пойдешь?» Я сказала: «Пойду». И все. Никогда я ему любви не обещала, никто обвинять меня в этом не может! И он тоже! Нету у него таких-то прав!

— Наверно… Только измотала ты его дай боже. — Илья смотрел на блестящие паркетные плашки. — Он из-за тебя пить начал. Если б не Митро да не Варька моя, пропал бы уже давно.

— Это не из-за меня. — Данка отошла от окна, нервно отпивая из бокала. — Что-то Федька, муж мой второй, не запил, когда я его бросила. И миллионщики мои прекрасно себя чувствуют, и граф Суровцев так и не застрелился… Слава богу, все здравствуют и даже переженились. А Кузьма…