— Только тобой и жив.

— Илья, золотой, а что же мне поделать? — Данка совсем по-таборному вцепилась обеими руками в аккуратную прическу. — Да, знаю, знаю — он и к «Яру» ходил из-за меня, и здесь, на Воздвиженке, я его сколько раз видала пьяным. Я ведь только прикидывалась, что его не узнаю: думала, так успокоится скорее… Ну ведь ничего, ничего у меня к нему нет. И не было! Хоть зарежь! Чужой он мне…

— А этот Навроцкий, выходит, роднее оказался? — мрачно поинтересовался Илья.

Данка вздрогнула. Медленно, держась за край стола, опустилась на диван.

— Навроцкий… Да что вам всем Навроцкий? Знал бы ты, морэ… Он меня как позвал в тройку — я ни минутки не думала! Подхватилась, в шаль завернулась — и прыгнула! Хоть и знала, что в «Яр» теперь возврата не будет, он ведь за меня в хор ни гроша не заплатил… И знала, что играет, что денег нет и что не женится никогда — на цыганке-то! — и все равно… И не жалела ни о чем!

— А сейчас что же? — осторожно спросил Илья.

— Сейчас… — Данка стиснула дрожащие пальцы. — Сейчас… Плохо все, Илья. Совсем плохо. Я ведь все, как дура последняя, ему отдавала, что ни просил, — все! Так и вытянул по грошику… И дом уже заложен, и золотишко только то осталось, что на мне. Я уж боюсь, как бы он меня саму в свои карты не проиграл.

Голос Данки был спокойным, только слезы бежали по лицу и капали на сжатые руки, на кольца, на смятую бархотку. Илья молчал.

— Одна я, Илья. Когда с ним на тройке улетела, все постромки за собой обрубила. А теперь вот и кинуться некуда. От своих оторвалась, к чужим не прилепилась… Что ж теперь… Пропадаю я, морэ.

Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки — и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.

— Ох ты, дура… Какая ж дура, дэвла… Что ж с тобой тут сделали?

Ничего вроде бы особенного он и не сказал, а ее затрясло. Вцепившись обеими руками в рубашку Ильи, Данка взвыла в голос, хрипло причитая по-цыгански, как вдова над гробом. Гребень выпал из прически, и черные вьющиеся пряди ринулись вниз по худенькой спине, по алому бархату дивана. Илья растерянно погладил их, обнял дрожащие плечи Данки, закачал ее, как ребенка, вполголоса приговаривая «ч-ш-ш…». В гостиную вбежала горничная и, ойкнув, остановилась на пороге.

— Пошла вон, — одними губами приказал ей Илья.

Девчонка, глядя округлившимися глазами на Данку, испуганно прошептала:

— Барин приехали…

— Гони прочь.

— Ох… — очнулась Данка, отстраняясь от Ильи. — Зови… Скорей зови.

Горничная ушла. Данка торопливо, всеми доступными способами: рукавом, платком, пальцами — уничтожила слезы, оправила платье. Илья подал ей гребень, но на восстановление прически уже не было времени: из коридора слышались приближающиеся шаги. Данка перекинула спутанную копну волос на плечо, последний раз шмыгнула носом — и в комнату вошел Навроцкий.

Было очевидно, что «барин» не спал несколько ночей подряд. При дневном свете его худое лицо показалось Илье еще более болезненным, отчетливее выступила нездоровая желтизна на щеках, под глазами лежали синяки. Подавив зевок, Навроцкий посмотрел на Илью, нарочно не вставшего с дивана, и лишь на миг в его темных глазах мелькнуло изумление. На миг — но Илья понял, что шулер узнал его.

— Ты плакала, душа моя? — равнодушно спросил Навроцкий у Данки. — Кто тебя расстроил? Пан цыган?

— Пустое, — хрипло отозвалась она и положила ладонь на руку Ильи. — Это мой родственник… брат.

Навроцкий насмешливо поднял тонкие, как у женщины, брови. Его взгляд скользнул с тонкого, красивого даже в слезах лица Данки на черную, сумрачную физиономию Ильи.

— Матка боска — поразительное сходство… — Пройдясь по комнате, он поднял с паркета отколовшуюся с ворота платья Данки бриллиантовую булавку. Отрывисто сказал: — Душа моя, ты напрасно приглашаешь в дом эту… свою родню. Я не удивлюсь, если ты недосчитаешься…

Он не договорил: Илью словно пружиной сбросило с дивана. Данка вскочила, вскрикнула, всплеснула руками, но ничего не помогло: Илья и Навроцкий, сцепившись, покатились по полу. Илья был сильнее и довольно быстро уселся верхом на вырывающегося поляка. Через минуту Данка взмолилась по-цыгански:

— Илья, ваш дэвлэскэ, ту умарэса лэс![33]

— Гара трэби…[34] — пропыхтел он в ответ, опуская кулак. Наклонившись к неподвижно лежащему Навроцкому, предупредил: — Попробуешь, свиненыш, на сестре отыграться, башку сверну!

Поляк не подавал признаков жизни. Илья встал, одернул измятую, насквозь мокрую от слез Данки рубашку и зашагал к двери.

Он был уверен, что Данка останется с Навроцким, но она вышла вслед за Ильей во двор, у калитки молча протянула руку. Он взглянул в ее мокрые, усталые глаза. Нет, ничем тут не помочь.

— Держись, девочка. — Илья отпустил ее холодные пальцы и, не оглядываясь, поспешил на серую от дождя Воздвиженку.

* * *

Над Калитниковским кладбищем — иссиза-черные тучи, мелкий дождь, пестрящий могильные плиты, тишина. Илья сам не знал, зачем явился сюда: не могла же Маргитка прибежать на встречу в такую собачью погоду… Возле часовни, конечно, никого не было. Илья посидел немного на мокром камне, пожевал травинку, встал, уже собираясь уходить, но из-за поникших кустов вдруг появился Никодим со своим заступом.

— А, ты… — без всякого удивления сказал он. — Чего сидишь? Не придет она сегодня.

— Ты почем знаешь? — буркнул Илья. Несмотря на всегда безразличный вид старика, он чувствовал себя в обществе Никодима неловко. Все казалось, что в мыслях старик смеется над ним: «Эк тебя вляпало, цыган, на старости лет… И охота чепухой в твои годы заниматься?»

— Я все знаю, — без улыбки ответил Никодим. — Ладно, пошто мокнуть-то? Пошли ко мне, чаю дам. Али покрепче чего.

Идти к Никодиму Илье не хотелось. Но еще больше не хотелось возвращаться домой, к Настьке на глаза, и он, кивнув, поплелся вслед за стариком сквозь мокрые крапивные заросли к избушке.

В сторожке было тепло и сухо. Никодим снял с печи чайник, наполнил большие кружки с выщербленными краями, вытащил из валенка в углу начатую бутылку водки. Все это он проделал молча, к радости Ильи, которому разговаривать ничуть не хотелось. Поблагодарив кивком, он взял протянутую кружку, вылил водку в чай, чем вызвал недовольную гримасу у старика, отхлебнул кипятку. Чувствуя, как расходится по телу приятное тепло, задумался. Не о Данке. Это уже пропащая душа.

Ему-то что теперь делать, господи? Угораздило же связаться на четвертом десятке с сопливой девчонкой! Вот и вари башкой, старый дурак, соображай, как быть и куда оглобли поворачивать… В самом деле, что ли, бросить все? Уже месяц Маргитка долбит ему мозги: «Уедем, уедем… В Бессарабию, в Крым, отсюда подальше…», а ему нечего ей отвечать. На кого он, спрашивается, семью оставит? Мальчишки едва подросли, Гришку, балбеса этого с его скрипкой, давно пора женить, Дашку… Дашка — вовсе особый разговор. И Настя, Настя…

Неужели правы были они все — и Митро, и Яков Васильич, и Стешка, и… и даже Кузьма? Одни несчастья Настьке от него? И кем он будет, если оставит ее сейчас, когда она не девчонка давно, и семеро детей на шее, и не сегодня завтра внуки пойдут? Не пропадет его жена, конечно… Здесь, в хоре, со своими, ей хорошо. Будет петь, ездить в ресторан, и поклонники все прежние остались — каждый день наезжают, до ночи покоя нету: «Ах, Настасья Яковлевна, ах, несравненная, ах, соловей курский…» Тьфу. В молодые годы всю душу ему истрепала, и сейчас — мочало сначала… Может, так ей и лучше будет. Может, и давно следовало это сделать — не мучить ее, отпустить к своим… Столько лет с ним прожила, как на каторге, а зачем? Видно же, что только и думала о Москве, хоре да своих романсах. Кто знает, может, уйдет он — Настька и обрадуется… Илья вздохнул, поставил кружку на стол, взъерошил мокрые волосы. Нет, ерунда это все. И плохи его дела, если самому себе врать как сивый мерин начал.

Но Маргитка, Маргитка… Куда ее-то денешь? Девчонка совсем с ума сошла, уже чуть ли не узел связывает, готова бежать с ним на край света, ни о ком не думает: ни о себе, ни об отце с матерью. И что он ей должен говорить? Как откажешься теперь от этих глазищ зеленых, от кожи — гречишного меда, от рук тоненьких и горячих, от груди, волос, от слов ее бестолковых? Ничего не побоялась, а ведь бабы за такие вещи всегда втрое платят… Дни напролет стоит перед глазами Маргитка, манит недобрыми глазами, улыбается, тянет руки. Дни напролет — только она в мыслях. А те короткие часы, когда Маргитка была в его руках, когда Илья откидывал теплые волосы и пил губами тонкую шею, ронял голову между тугих маленьких грудей, целовал их, шепча такие слова, за которые и в молодости сгорел бы со стыда… Что греха таить, только этими часами он и живет вот уже второй месяц, только о них и думает, только их и ждет. Пропала его голова, и чем их связь с Маргиткой кончится — даже представить страшно. Погубит он девчонку, и она его подведет под монастырь, потому что за все в жизни надо платить.

Скрипнула дверь сторожки, и от неожиданности Илья чуть не плеснул кипятком себе на колени. Никодим же, допивший чай и теперь занятый починкой старого сапога, даже бровью не повел, когда в горницу вошел высокий смуглый парень в поддевке и красной, потемневшей от дождя рубахе. Черные глаза мельком взглянули на Илью из-под густых бровей, и тому показалось, что он где-то видел этого парня.

— Будь здоров, Никодим.

— Здравствуй, — не отрываясь от работы, сказал старик.

— Слам с дела сбросить можно? Завтра коты подкатят, растырбаним. Ахча тоже есть.

— Кидай за печь.

Парень вышел. Тут же вернулся с огромным пухлым узлом, в котором угадывались какие-то меховые вещи. На Илью странный гость больше не смотрел, пристроил узел за печью, обменялся со стариком еще несколькими непонятными фразами и исчез. Илья не слишком надеялся на ответ, но все же спросил: