Вдвоем они вышли из трактира. Прямо на крыльце валялся пьяный оборванец огромных размеров и храпел, как першерон. Пока Маргитка раздумывала, как удобнее обойти эту тушу, девчонка вцепилась в него обеими руками и, дико завопив: «Да навязался на хребет, скотина!!!», свалила его с крыльца в лужу.

— Идем!

— Спирька тебе кто? — поинтересовалась Маргитка, когда они отошли от трактира. — Брат?

На испорченном прыщами и коростой лице девчонки появилось мечтательное выражение.

— Куды — брат… Любовь! До гробовой доски! На ночь я только с им ложуся!

До самой Солянки Маргитка не сказала ни слова. Менять полученную от Паровоза кредитку ей не хотелось, и она отдала провожатой свою шаль. Девчонка посмотрела изумленно и, не поблагодарив, кинулась в щель между домами, видно, боясь, что «благородная мадама» передумает. Маргитка быстро, почти бегом пошла вверх по Солянке.

Старик-извозчик дожидался в Спасо-Глинищевском. Маргитка взобралась в пролетку, обхватила плечи руками. Хрипло бросила:

— Вези.

— Куда везть-то? — сочувственно спросил извозчик. — Обратныть на Грузинскую?

Маргитка задрала голову, ища солнце. Было около пяти часов вечера.

— Нет. На Калитниковское кладбище отвези. Тут недалече.

До самого кладбища Маргитка сидела не шевелясь, глядя в одну точку, и вздрогнула от окрика извозчика:

— Приехали, барышня!

Подняв голову, она тупо, словно пробудившись ото сна, посмотрела в заросшее пегой бородой лицо старика. Чуть было не спросила: «Куда приехали?», но, оглядевшись, увидела ограду и церквушку кладбища. Садящееся солнце тянуло лучи сквозь листву старых лип, повсюду стайками толклись комары. Со стороны церкви доносился слабый колокольный звон.

Маргитка пошла на другой конец кладбища, туда, где дикие заросли лопухов и лебеды закрывали старые могилы, а кроны старых лип сходились над головой в плотный зеленый шатер. Проходя мимо часовни, она по привычке бросила взгляд на треснувшую плиту, хотя и знала, что сегодня Ильи здесь нет. В избушке Никодима тоже не было никого, и дверь оказалась приперта заступом. Маргитка продралась сквозь полынные дебри, спугнула ежа, копошившегося в лопухах, пролезла сквозь пролом в кладбищенской стене и, цепляясь за торчащие из земли корни деревьев, начала спускаться в овраг.

В овраге, как всегда, не было ни души. В зарослях лозняка посвистывали пеночки, над коричневыми камышинами дрожали стрекозы, блестела зеленоватая вода кладбищенского пруда. Поглядывая на поросший розовым иван-чаем склон оврага, Маргитка принялась раздеваться.

Сначала она свирепо, докрасна, натерлась крупным серым песком. Ополоснулась из пригоршни, сорвала стебель иван-чая и, скрутив его жгутом, долго терлась и им. И лишь после этого, зайдя по грудь в теплую, как парное молоко, зеленую воду, наплавалась в пруду до головной боли.

В дом на Живодерке Маргитка прибежала уже в сумерках. Никаких объяснений по поводу своего полдневного отсутствия у нее заготовлено не было, но, войдя в калитку, она убедилась, что расспрашивать ее сегодня никто не станет. Все мужское население дома сидело во дворе. В доме слышались встревоженные женские голоса, мимо Маргитки, едва не сбив ее с ног, пронеслась Катька Трофимова. Маргитка поймала ее за рукав.

— Эй, что случилось?

— У матери твоей началось! — выпалила Катька.

— Господи, давно?

— Полчаса как! Я за повитухой! Тебя отец искал!

Маргитка побежала в дом. Там суетились цыганки, мелькали полотенца, кипятилась вода. Приставая то к одной, то к другой, Маргитка выяснила, что еще днем Илона была весела и здорова, готовилась ехать с хором в ресторан, смотреть на Дашкин «дибют», вместе с Настей в сотый раз расставляла в талии гроденаплевое платье и уже собиралась натянуть его на себя, но, подняв руки, вдруг охнула, опустилась на пол и заявила: «Вон мужиков из дома!»

В считаные минуты все мужчины были выгнаны во двор, вслед за ними отправились дети и молодые девчонки, и дом заполнился пожилыми цыганками. Маргитку, едва объяснив ей, что происходит, немедленно выставили тоже. Оказавшись снова во дворе, она нос к носу столкнулась с отцом, но тот, похоже, не заметил ее. Он стоял посреди двора в одном сапоге на босу ногу и вопил:

— Чертова баба, выбрала время! Сто раз ей говорил, рожай с утра, так нет! Как в ресторан идти — здравствуйте! И вот куда я теперь поеду?!

— Ничего, Трофимыч… — Кузьма сочувственно подал ему второй сапог. — Ей не в первый раз, управится.

— Знаю я, как она управляется! — Митро, прыгая на одной ноге, натягивал сапог. — Полон дом девок, восемь голов на мою шею! И что — сейчас опять то же самое? Хватит с меня! Никуда не поеду! Здесь буду сидеть и ждать, кто там вылезет! Если опять баба — убью обеих! Дешевле обойдется! Что я — Савва Мамонтов, приданое на них собирать?!

— Морэ, а как без тебя-то? — осторожно спросил сидящий на перекладине лестницы Илья. — Кто «В предчувствии разлуки» петь станет?

— Вот ты и споешь! — отрезал Митро. — И не маши руками, вытянешь. Эх, жалко, на Дашку твою не посмотрю… И Настька тоже ехать отказывается, говорит — с Илонкой останется, вроде у нее самой тоже так было. — Митро мучительно скреб обеими руками волосы. — И что, дэвла, за день такой — сто рублей убытка… И Яков Васильича, как на грех, нету… Да ты смотри у меня там! — Это уже адресовалось Кузьме. — Чтоб за вино не смел хвататься, когда господа предлагают, сколько раз говорить! Надерешься, потом тебя домой волочить — позора не оберешься.

— Отвяжись, — огрызнулся Кузьма.

— Ну и все тогда. Собирайтесь. Да, Смоляко… Гришку своего дома оставь, куда ему с такой мордой — как яйцо пасхальное… И когда только я от вас ото всех избавлюсь, господи прости?!

На последний вопрос Митро Илья отвечать не стал. Голова была забита сегодняшним Дашкиным выступлением, и то, что Настя не едет с ними, всерьез беспокоило Илью. Он отчаянно боялся провала дочери, хотя днем, аккомпанируя ей на гитаре, убедился, что поет Дашка верно и все ноты «дотягивает» как положено. Выбранный Дашкой романс, несмотря на то что он был новым и модным, Илье совсем не нравился. Дочери он не говорил ни слова, но с Настей спорил до хрипоты: «Совсем вы с ума сошли! Что она в этой песне понимать может? Его не всякая-то певица в годах споет! Вот все вы, хоровые, полоумные! Сто раз слышал — вылезает девчонка десяти лет, в позу встанет, шалью обмотается и — „Ста-а-арасть, как ночь, мне и им угрожает…“ Тьфу!»

Настя смеялась, но переубеждать Дашку не собиралась. Да и сама дебютантка, кажется, ничуть не была обеспокоена. «Ничего, дадо, — успокаивала она отца. — Спою».

Илья огляделся, ища дочь. Дашки нигде не было видно, зато на глаза ему попалась Маргитка, сидящая на крыльце и глядящая в одну точку. К ней подошел нахмуренный Митро:

— Где тебя носило?

Маргитка не ответила, не повернула головы. Кажется, и не слышала отца. Когда Митро, разозлившись, заорал на весь двор: «Где шлялась, я спрашиваю, паршивка?!», она вздрогнула. До Ильи донесся ее тихий голос:

— У тетки Симы в Спасо-Глинищевском была.

— Нашла, куда одна ходить, там ворье сплошное с Хитрова крутится! Доиграешься ты у меня до ремня! Марш в дом, переодевайся! Бога благодари, что не до тебя сегодня!

Маргитка встала, ушла, а Илья подумал, что и ноги ее у тетки Симы не было. И неизвестно, где ее черти таскали целый день. Ушла злющая, а пришла — и вовсе лица нет. И не подойдешь, не спросишь — цыган полон двор… Тьфу. Прав Митро — не день, а тридцать три несчастья.

И в ресторане, в крохотной «актерской» за общим залом, забыв о предстоящем выступлении дочери, Илья продолжал с тревогой следить за Маргиткой. Та была сильно бледна и как-то болезненно шумна сегодня, ее голос раздавался в комнате громче других. Маргитка то хохотала как сумасшедшая, то принималась бешено браниться, отталкивая других девчонок от зеркала и сбрасывая со «своего» стула чужие шали и ленты, то умолкала на полуслове, стиснув пальцами виски, и смотрела в распахнутое окно, за которым уже темнело. Во дворе ресторана цвел тополь, уборная была полна пуха, и Илья, глядя на то, как белые пушинки садятся на распущенные косы стоящей к нему спиной Маргитки, отчетливо чувствовал, что сходит с ума. Так бы и подошел, дернул бы за руку, спросил, что стряслось, прижал бы к себе эту чертову куклу… Несколько раз за вечер Маргитка поворачивалась к нему, но смотрела пустыми глазами, и Илье становилось страшно от серой бледности ее лица. Он даже не сразу услышал обращающуюся к нему Дашку, и той пришлось осторожно потрогать его за рукав:

— Отец, пожалуйста, отец… Дай ноту.

Он потер кулаком лоб, взял гитару, тронул струны, и Дашка принялась распеваться. Илья машинально аккомпанировал и одновременно спрашивал у Кузьмы:

— Кто в зале-то сегодня? Я проходил, видел — полна коробочка…

— Да, народу много. — Кузьма старательно полировал суконкой ботинок. — Толчанинов с друзьями сидят, уже знают, что Настькина дочь дебютствует. Заволоцкий пришел. Купец Вавилов со своей обоже. Актриса Несветова с поклонниками, студенты набились… Да, Маргитка! Эй! Твой каторжник тоже сидит!

Маргитка дернулась, словно на нее вылили кружку кипятка, обернулась к Кузьме, и Илья увидел одни глаза, зеленые перепуганные глаза на белом лице. «Вот оно что… С ним, курва, виделась сегодня…» Илья даже опустил гитару да так и стоял, не сводя глаз с давно отвернувшейся Маргитки — до тех пор, пока его не тронули за плечо.

— Отец… — немного удивленно позвала Дашка, и Илья едва удержался, чтобы не выругаться. Как можно спокойнее спросил:

— Что тебе? Еще играть?

— Нет… У тебя бас подвирает.

Несколько гитаристов изумленно обернулись на них. Мысленно чертыхаясь, Илья перехватил гриф и начал восстанавливать настройку. Доигрался, старый пень, — не чует, что гитара врет. Вон как все встрепенулись. Ох ты, Богородица, — чем же это кончится-то?..