Сумасшествие… Я и Тим…

Наверное, мне это снится.

Хочется, чтобы это никогда не кончалось.

— Уже играет быстрая. — Говорит Левицкий, заглядывая мне в глаза и томно улыбаясь.

— Правда? — Его руки все еще прижимают меня к его телу, когда я неохотно отрываюсь. — Как быстро. Вжик, и все…

«Давай, продолжим. Еще немного» — молят мои глаза. Тим растерянно смотрит по сторонам. Я тоже.

За пультом уже стоит наш штатный ди-джей, в клуб проходят первые посетители, а мы все еще не можем оторваться друг от друга. Надо же… И мое тело, податливое, не способное сопротивляться, оно все еще хочет быть пластилином в руках Левицкого. «Пожалуйста, ну, еще чуть-чуть».

— Эй, сладкая парочка! — Напевает Дашка, вклиниваясь между нами. — Еще один тост. Идем!

Тим пожимает плечами, затем берет меня за руку и ведет обратно за столик. Я иду за ним, пытаясь посчитать, сколько же и что конкретно выпила за прошедший час. Я, вообще-то, сегодня первый раз пью.

Сажусь за столик, и веселые беседы снова затягивают меня с головой. Мы сидим с Тимом рядом. Я смеюсь, чувствуя его руку на своем колене. Вокруг кружатся дым и громкая музыка. Все смеются. Я пью, потому что у меня в горле сохнет от взглядов, которыми мы перекидываемся с Левицким.

— Отвезешь ее домой? — Слышится Дашкин голос.

Все как в тумане.

— Конечно.

— Только на такси. Вы оба того. И это, смотри мне! Если узнаю, что ты к ней приставал!

Она так забавно ворчит.

А мне хочется прилечь. Всего на секундочку.

— Пойдем, нам пора. — Тим проводит кончиками пальцев по моей шее, убирает волосы за ухо. — Марта? — Шепчет мое имя. — Все хорошо?

— Да. — Говорю я.

И тянусь к нему губами.

Мне горячо. Везде. Я больше не собираюсь отвлекаться на глупости, это слишком невыносимо. Мне нужно быть с ним. Нужно чувствовать его. Я хочу его. Здесь и сейчас. Я должна знать, каково это, быть его и только его. Ощущать его тяжесть на своем теле. Наверное, это не так противно, как…

— Марта! — Зовет Левицкий.

Его руки оставляют ожоги на моей коже. Ну, же, давай еще! Коснись меня везде. Я изгибаю спину, придвигаясь к нему.

Слышу, как он извиняется перед кем-то. Голова кружится, но, кажется, мы идем куда-то. Да, мы выходим на улицу. Тим ведет меня за собой. Нет, он идет рядом, поддерживает меня за талию.

— Я отвезу тебя домой. — Успокаивает он, усаживая меня в машину.

— Нет! — Ору я, будто из меня разом вырываются все мои демоны. А потом обессиленно падаю на сидение: — Куда угодно, только не домой. Пожалуйста, Тим. Пожалуйста… пожалуйста…

— Хорошо.

19

Марта

Родители ответственны. И точка.

За то, как сложится детство ребенка, за то, кем он вырастет. Не многие это понимают. Наверное, оттого в нашей стране так много брошенных детей.

Мне сейчас трудно рассуждать об этом, потому что я мало что помню.

Родители расходились, когда я была еще совсем крохой. Папа тогда устроился моряком на торговое судно, его по нескольку месяцев не бывало дома. Каждое возвращение — праздник. Новые наряды, игрушки, походы в парк или планетариум. Мама, которая беспробудно пила и водила ухажеров в его отсутствие, к дню его приезда всегда убирала в доме, красиво причесывалась и пекла ароматные, горячие пироги.

Вот таким я и помню раннее детство: пахнет свежей выпечкой, на столе чистая скатерть, я сижу у папы на коленках, а он хвалит меня: «Какие красивые бантики у моей девочки! Какая она умница!» Еще бы. Он гордился тем, что я походила на его мать: черноглазая, кудрявая, бойкая. Отец даже назвал меня в честь нее — Мартой.

И его любовь всегда была для меня теплым островком в океане равнодушия матери. Кто ж тогда знал, что одно, неосторожно брошенное мной слово однажды разрушит такой хрупкий семейный быт. «Разные дяди приходят» — сказала я, когда он нашел окурок в мусорном ведре. Помню, как отец тогда побледнел. А потом они долго скандалили, мать кидалась на него с кулаками, выгоняла, орала, что он еще пожалеет.

А когда папа ушел, срывала ярость на мне. Скоро я и сама поняла, что была во всем виновата. Отец больше не возвращался, а чужих мужиков в нашем доме становилось только больше. Пьянки, гулянки — мать пила, кажется, не просыхая. Потом начала поколачивать меня каждый раз, когда я попадалась ей под руку. Приходилось прятаться, чтобы она реже вспоминала обо мне.

А потом я пошла в школу, и все стало только хуже.

Учителя пытались вести с ней беседы насчет моих обносок, немытой головы или синяков. Она открещивалась, а потом приходила домой и лупила меня. В короткие моменты просветления мама даже казалась мне ласковой и заботливой, но случались они редко и в основном в промежутках между появлениями новых ухажеров-собутыльников.

Первой тревогу забила классная руководительница, когда в пятом классе я начала прогуливать школу. Никто не понимал, что с утра и до обеда было самое спокойное время для меня: мать валялась в пьяной отключке, и я могла побыть дома одна в тишине. Собирала объедки на кухне, варила нехитрый обед из остатков консервы, смотрела мультики и представляла себя обычным ребенком, у которого нет никаких взрослых проблем.

Видимо, у классной руководительницы все-таки получилось дозвониться до моего отца, потому что однажды утром он приехал за мной и забрал к себе в соседний город. Радости моей не было предела: со мной любящий папа, мы на новом месте, теперь-то уж точно все будет хорошо. Но разочарование наступило быстрее, чем предполагалось. Папа к этому времени уже успел жениться, и его новая жена Марина никак не ожидала, что ей подложат свинью в виде меня — грязного и зачуханного ребенка от его первого брака.

Конечно, мачехе пришлось отмыть меня, одеть и устроить в школу. Она мастерски изображала благожелательность, но стоило только кораблю отца уйти с причала, как волна скопившегося у нее за несколько месяцев негодования обрушивалась на меня гигантским цунами. Марина язвила, толкала меня, бросала в лицо еду и одежду, унижала словами и действиями.

Когда отец возвращался, она снова надевала маску добродушной мачехи и всячески угождала ему. И только ее шепот с кухни, когда Марина жаловалась на мой скверный характер, выдавал ее истинные намерения. Ей не терпелось избавиться от меня. И я чувствовала, что женщина готовит козни, чтобы отправить меня обратно к матери.

В следующий отъезд отца ее издевательства стали более изощренными. Она выключала свет, не давая делать мне уроки. Перекрывала воду, чтобы я не могла помыться. Рвала тетради, чтобы у меня были проблемы в школе. Отправляла гулять, а потом долго и допоздна не открывала дверь. Марина выживала меня, а я мечтала, что вот-вот папа вернется, и я все ему расскажу.

Отец вернулся. Но история мачехи о том, как его одиннадцатилетняя дочка превращается в потаскушку, гуляя с кем попало, пробуя сигареты и наркотики, показалась папе более правдоподобной, чем мои слова о том, что Марина ко мне придирается. И меня стали перевоспитывать. Ограничениями прогулок, отказе в карманных деньгах и запретами на общение со сверстниками. И как бы я не доказывала, что я хорошая, мачеха всегда находила, к чему придраться.

В следующий отъезд отца она просто вышвырнула меня из дома, и мне пришлось скитаться по дворам, подвалам, просить еду и спать на скамейке возле дома. Кто-то из соседей обратился в полицию, и меня забрали в интернат до выяснения обстоятельств. Я ждала, что все образуется, что теперь мне позволят вернуться домой или к маме — я готова была ко всему.

Но никто не пришел. Папа умер. Об этом как-то обыденно и просто сообщил воспитатель. «Сердечный приступ» — он пожал плечами. И стены заходили ходуном: так я ревела. Нет, выла. Кричала, билась в истерике, царапала стены, требовала, чтобы меня отпустили, ведь у меня есть мать.

Мне не верилось, что придется привыкать к этому всему: к казенным скрипучим койкам, к скудной пайке, к злым, недоверчивым взглядам местных обитателей.

— Здесь хорошо. — Сказал мне кто-то, нежно тронув за плечо. — Не плачь, успокойся.

Я подняла глаза, и мне показалось, что передо мной был ангел. Светлые кудри, большие голубые глаза, пухлые губки бантиком.

Девочку звали Любовь — именно так ее все здесь называли. Иначе бы и не вышло: какая из нее Любка или Люба? Нет. Она казалась чистым, небесным созданием. Девочка-облачко. Умудрившаяся сохранить доброту и чистоту мыслей в этом негостеприимном заведении.

Любовь никогда не знала своих родителей. Ее подкинули к дверям роддома, будто ненужного щенка. Все, чему она научилась, все, что знала и любила — было здесь, в этом детском доме с обшарпанными стенами и черным грибком в стыках швов. Она была такой красавицей, что мне всегда казалось, будто я отчетливо вижу идущий от нее свет.

Честно? Таким, как она, не место в детском доме. Таких милых, розовощеких детей должны забирать приемные родители еще в младенчестве. Но Любовь всегда отшучивалась тем, что была страшненьким ребенком, поэтому ее никто не брал. Она спала и видела, как вырастет, выйдет замуж и родит несколько деток, которые не будут знать недостатка в любви. А еще несколько она усыновит — кто-то же должен делать добрые дела?

Подружились мы с ней быстро. Каждый день я удивлялась: как Любовь может радоваться каждому дню? Все здесь для меня было чужим и холодным, а для нее — родным и уютным. Меня душила эта обстановка. Мне хотелось на волю. Я спрашивала, почему за мной не едет мать. Но мне не отвечали. Тогда я и решилась на побег.

Ушла ночью, перемахнув через забор. Добралась до вокзала, оттуда на электричке до районного центра, там еще пару часов на автобусе. Денег не было, поэтому, когда меня выгнали из салона, пошла пешком. Добралась до дома к рассвету. Мать открыла дверь смурная и… беременная. Оказалось, новый ухажер поколачивал ее, но она терпела — все-таки иногда деньги приносит, да и вот — она указала на живот — залетела она от него.