– Возможно, в тот день Филипп Мур употребил какое-нибудь особенно крепкое словцо, потому что Гиацинта вдруг швырнула в него канделябром с пятью зажженными свечами. Оконная гардина и портьера у двереи вспыхнули одновременно, и супруги не успели спастись. – Кроутер поставил пустой стакан на стол и аккуратно собрал чертежи. Когда он снова заговорил, голос его был глух и полон раскаяния. – Но не это мучило меня долгие годы. Гиацинта была не женщина, а дьяволица, и я сам по доброй воле поддался ее отравленным чарам. Когда она бросала призывный взгляд из-под длинных, томно трепещущих ресниц, когда ее фиалковые глаза широко открывались, излучая невинность, я забывал, что не свободен, что моя несчастная жена – родная сестра этого исчадия ада. Во всем мире для меня существовали только ее серебристые локоны и ее обольстительное тело… – Он поднял на Корта взгляд, полный неизбывной боли. – И Бог покарал меня за слабость:

моя бедная кроткая жена погибла в огне. Я пытался, пытался убедить себя, что вина моя не столь уж велика, что я был всего лишь одним из многих, кто бежал с высунутым языком за этой самкой. Но год шел за годом, а совесть моя по-прежнему нечиста.

– Сочувствую, – пробормотал Корт, пытаясь скрыть отвращение, которое вызвали в нем мерзкие подробности, рассказанные Кроутером.

– Ерунда, все это уже быльем поросло, – отмахнулся Кроутер, пытаясь улыбнуться. Он подошел к окну и несколько минут молча смотрел туда, где сидела его светловолосая племянница. – Жаль, очень жаль, что Филиппа унаследовала порочную сущность матери. Смех ее звенит, как колокольчик, и наш брат летит на него, как мотылек на огонь свечи. – Он повернулся и покачал головой. – Господь, должно быть, забыл дать Гиацинте совесть.

– Вы хотите сказать, что раз мать и дочь похожи внешне, то Филиппа тоже лишена совести?

Корт так стиснул свой стакан, что заныла рука. Лицо Кроутера, и без того багровое, налилось кровью.

– Хотелось бы мне, ваша милость, чтобы это было не так, но… раз уж разговор так повернулся… одним словом, шесть лет назад я пытался отговорить Филиппу идти на свидание к Сэндхерсту в «Четыре кареты». Я предупредил, что это не доведет до добра, но она только посмеялась и назвала меня нелепым стариком.

– То есть вы были в Лондоне в тот день? – спросил Корт, не скрывая удивления.

– Значит, она не сказала вам об этом? Что ж, я не удивлен. В тот день я был в Уорбек-Хаусе с визитом. Осмелюсь напомнить, что вскоре после женитьбы вы повели разговор о том, чтобы восстановить Мур-Манор, я обдумал эту идею и приехал предложить любую помощь, какая потребуется. Когда мне стало известно, что вы в Йоркшире и до конца недели вас не ждут, я счел за лучшее сразу вернуться в Суррей. Первым известием из Лондона стали газетные статьи о бегстве Филиппы в Италию и вашем прошении о разводе. – Кроутер поднялся и сунул чертежи в карман. – Однако, ваша милость, мне пора. День клонится к закату, и я предпочел бы оказаться в Гиллсайде до наступления темноты. Премного благодарен за все.

Корт молча смотрел вслед крепкому старику, пока тот не скрылся за дверью. Через несколько минут в гостиную быстро вошла Филиппа. Она раскраснелась, и легкое розовое платье казалось специально подобранным к живым краскам щек. Корт подавил порыв сжать ее в объятиях.

– Ты чуть-чуть не успела, чтобы попрощаться с дядей, – сказал он бесцветным голосом.

Филиппа ничего не заметила. Глаза ее лучились, улыбка играла на губах, и он против воли ощутил, как тело откликается на ее близость. Она подбежала к нему, обвила руками шею и поцеловала в губы.

– Я нарочно спряталась, чтобы он меня не увидел. Полагаю, он привез тебе чертежи. Расскажи, каковы они? Мур-Манор станет таким же, как прежде?

– Откуда мне знать? Архитектор руководствовался воспоминаниями Кроутера, но в любом случае это будет красивый особняк. – Корт разжал руки Филиппы, отстранил ее от себя и испытующе вгляделся в ее счастливое лицо. – Филиппа, ответь мне на один вопрос. Твой дядя только что сказал мне, что пытался отговорить тебя от свидания с Сэндхерстом. Это правда?

В первый момент Филиппа потеряла дар речи, потом, сделав над собой усилие, ответила честно, стараясь не опускать глаз.

– Да, это правда. В разговоре с дядей я обмолвилась, что Сэнди ожидает меня на обед в Кенсингтоне, в гостинице «Четыре кареты». Я не видела ничего неприличного в том, чтобы принять его приглашение. Дядя повел себя так, словно я Бог знает что задумала, на самом же деле Сэнди просто хотел сказать мне что-то важное.

– Что именно?

– Он просил держать это в секрете.

– Ну конечно! – воскликнул Корт саркастически. – Такие вещи не обсуждают, с мужьями.

Филиппа, встретив его отчужденный взгляд, промолчала. Может быть, нелепо держать слово, данное человеку, ныне уже мертвому, но она не могла иначе. Она не могла оправдывать себя, унижая другого, и это означало, что ей нечего сказать в свою защиту.

Корт внезапно отдернул руки, словно его обжигало прикосновение к ней. Несколько минут он тяжело ходил взад-вперед по комнате, потом остановился перед Филиппой. Его губы презрительно кривились.

– Кроутер рассказал мне, что было причиной пожара. Кровь бросилась ей в лицо и неистово застучала в висках. Филиппа зажмурилась, пол покачнулся под ней. А Корт наблюдал за Филиппой с холодным любопытством, как за посторонней чувствительной дамочкой, собравшейся упасть в обморок.

– Значит, он рассказал тебе и о том, что моя мать. была безнравственной особой? Что ее похождения стоили семейству Мур не только богатства, но и многих жизней?

– Так ты все знала?

– Да.

– Откуда?

– Помнишь, когда ты получил мое письмо и приехал в пансион требовать объяснений, я сказала, что в пятнадцать лет нашла письмо, написанное дядей к Бланш и Беатрисе? То, в котором он сообщал, что остался без единого пенса и не может больше платить за мое содержание? Так вот, в этом письме он рассказал о пожаре и той роли, которую сыграли в нем мои родители.

– В таком случае объясни мне, почему я должен узнавать все это от него, а не от тебя самой?

– Как могла я открыть тебе такой ужасный, такой постыдный секрет! – воскликнула Филиппа. – Ты был богат и знатен, ты имел все, а я ничего, так как же я могла признаться своему галантному кавалеру, что моя мать была падшей женщиной, а отец – ничтожеством, который только что не терпел любовников жены в собственной постели!

– Значит, ты предпочла скрыть все это… – задумчиво произнес Корт.

Он смотрел на нее сверху вниз, как аристократ смотрит на тех, кого считает ниже себя. Это было невыносимо! Только что рухнувшая стена между ними вдруг выросла вновь! Филиппа смахнула слезы.

– Когда я была еще девчонкой, Корт, я лежала ночами без сна и пыталась представить себе родителей, – Я наделила их всеми возможными достоинствами. Отец был высоким, красивым, сильным и смелым, мама была, прекрасна и беспредельно добра. Перед тем как заснуть, я молилась им, как богам моего детского мира. – Она помедлила, собираясь с силами. – И вдруг я обнаружила, что эти образы – всего лишь плод воображения глупой девчонки. Это был удар, от которого нелегко оправиться. Мне было настолько стыдно, что я не рассказывала о моих родителях ни одной живой душе.

Не отвечая, Корт прошел к письменному столу и остановился перед ним, стиснув спинку кресла, в котором недавно сидел Эразм Кроутер.

– Рано утром я должен буду выехать в Лондон, где меня ожидает одно крайне неотложное дело, – наконец сказал он холодно. – Что касается тебя и Кита, нет никакой необходимости прерывать ваше пребывание в Галлс-Нест. Оставайтесь с леди Августой до четверга, потом возвращайтесь в Чиппингельм. А теперь я тебя оставлю. Мне нужно распорядиться, чтобы уложили вещи.

Он вышел. Филиппа беззвучно плакала, говоря себе, что с самого начала ожидала чего-нибудь подобного. Непредсказуемый герцог Уорбек был все равно что заряженное ружье, способное выстрелить в любой момент и без всякого предупреждения. Было ясно одно: рано или поздно ей предстоит остаться в одиночестве.

– Его милость герцог Уорбек, – объявил дворецкий. Клер Броунлоу приняла позу, казавшуюся ей наиболее подходящей: с иглой в руках, за вышиванием, как и положено невесте, проводящей дни в разлуке. Как удачно, думала она, что он застал ее в одном из тех утренних платьев, которые особенно шли ей. Буквально пять минут назад мать похвалила ее наряд, сказав, что бледно-розовый шелк выгодно оттеняет голубизну глаз.

Уорбек был одет в строгий костюм для утренних визитов, и она в очередной раз отдала должное его вкусу. Он коснулся ее руки губами и сдержанно улыбнулся.

– Итак, наш странствующий рыцарь вернулся, —констатировала Клер с неодобрительным смешком. – Можно узнать, что послужило тому причиной, мое письмо или неотложные дела?

– И то, и другое в равной мере, – невозмутимо ответил Уорбек. – Как бы то ни было, я перед вами.

– Садитесь же.

Он устроился в кресле, вытянув ногу и положив трость так, чтобы была под рукой. Все это время Клер продолжала вышивать, надеясь, что ее поза и движения выглядят безмятежными. После приличествующей паузы она заговорила тем ровным, хорошо поставленным голосом, который в свете считался необходимым качеством для настоящей леди.

– Как это ни печально, Лондон полон разного рода слухов. Отец и матушка очень подавлены. – Она подняла взгляд от пялец в ожидании поспешных и многословных извинений.

– Мне очень жаль, дорогая Клер. Когда стало ясно, что Уорбек ничего к этому не добавит, Клер подняла бровь, выказывая удивление.

– Неужели мне придется напомнить, милорд, что я согласилась принять ваше предложение только тогда, когда вы пообещали мне изменить ваше поведение.

– И я сдержал слово. Клер. – При этом он имел нахальство издать короткий смешок, словно нашел нечто забавное в ее упреках. – За последние шесть месяцев мое имя ни разу не появлялось в колонке светских сплетен. Ни одного публичного скандала, ни одной дуэли, ни одного крупного карточного проигрыша.