Я смотрела на эти строки, не понимая смысла, но каким-то образом

осознавая, что это судьба привела меня в комнату матери. Это то, что мать

пыталась сообщить мне на смертном одре.

Пергамент выпал у меня из рук. Он упал мне на колени, резко

свернувшись, как бы ставя этим точку и пронзая меня.

– Нет, – прошептала я в пустой комнате. – Это какая-то ошибка.

Я знала, что мои родители много лет не могли зачать ребенка. Они

говорили мне, что я ребенок, чудом родившийся, что я особенная, что Бог

благословил их мной. Но они ни разу не упомянули, что мне придется жить в

монастыре, когда мне исполнится восемнадцать. У меня закружилась голова

при мысли о возвращении в монастырь и необходимости остаться там

навсегда. Одна неделя далась мне с трудом. Как я могла прожить там остаток

своей жизни? От отчаяния мне захотелось найти какое-нибудь условие или

способ изменить обет. Трясущимися руками я опустошала потайное

отделение и высыпала содержимое на пол. Затем я судорожно стала

выбрасывать одежду матери из сундука, в поисках другого пергамента или

чего-нибудь, что могло бы отменить обет моих родителей. Я обыскала

шкафы, вытряхнула еще один сундук с одеждой, опустошила маленький

сундучок на туалетном столике. Я даже проверила под кроватью и матрасом.

Ничего.

Если бы их обет что-то значил, они бы уже давно сказали мне об этом.

В конце концов, у них было четырнадцать лет, чтобы рассказать мне, если

они вообще собирались мне рассказать.

Обет. Тихое, тающее слово умирающей матери кружилось вокруг меня, как призрак. Обет. Обет. Обет. Гул становился все громче и громче, звеня в

моей голове, пока не стал оглушающим. Мне хотелось выбежать из комнаты, запереться в своих покоях и спрятаться под одеялом. Мне нужно было уйти

от неизбежной правды, правды, которую моя мать пыталась рассказать. И все

же я понимала, что бежать некуда. Обет будет преследовать меня повсюду.

Мои ноги стали слабыми и ватными, как у новорожденного жеребенка.

Я рухнула на пол и закрыла лицо руками.

За стуком в дверь последовал скрип и медленные, размеренные шаги.

Я, не глядя, могла догадаться кто это.

– Леди Розмари? – Послышался голос аббата.

– Вот она, святой отец.

Мой старый гвардеец Бартоломью вошел в комнату, подняв факел, освещая меня.

– Дитя мое, – сказал аббат. – Что случилось? Вы больны?

Я не сомневалась, что мой несчастный вид полностью отражает мое

состояние. Он подошел ко мне и опустился на одно колено.

– Леди Розмари, вы должны сказать мне, что случилось.

Услышав тревогу в его голосе, я подняла свернутый пергамент.

Он взял его, разгладил и мельком взглянул на него. Долгое время он

молчал. В словах не было необходимости. Его молчание сказали мне все, что

мне нужно было знать: обет был дан. Ошибки не было.

Наконец я подняла голову. Его глаза излучали сочувствие.

– Почему мне никто не сказал?

– Я думал, что вы знаете, – мягко ответил он. – Я предполагал, что

родители давным-давно сказали вам об этом обете. Только после похорон, когда вы разговаривали с лордом Колдуэллом, я заподозрил, что вы не

знаете.

Лорд Колдуэлл. Томас. При одном упоминании о нем по моему телу

пробежала мучительная дрожь. Этот обет означал, что я больше не смогу

думать о будущем с ним? Неужели я должна была теперь заглушить

растущие чувства к нему? Неужели я лишусь шанса испытать любовь, вступить в брак и иметь собственную семью?

– Не понимаю. – Мое горло болезненно сжалось. – Почему отец и мать

скрывали это от меня?

Аббат присел на корточки и засунул руки в рукава.

– Точно я не знаю, но, возможно, они хотели дать вам счастливое

детство. Возможно, они думали, что вы с пониманием сможете принять эту

новость в более зрелом возрасте, в восемнадцать лет.

В словах аббата был бы смысл, если бы не их молчаливое согласие на

мое развивающееся чувство к Томасу. Это казалось жестокой шуткой, ведь

они знали, что я не смогу продолжать отношения с ним. Зачем было лелеять

зачатки любви, если она должна закончиться только болью в сердце? Вопрос

требовал ответа, но я сдержалась, слишком смущенная, чтобы признаться

аббату в глубине моего чувства к лорду Колдуэллу.

– Когда много лет назад ваши родители пришли ко мне за слезой Девы

Марии, – продолжал аббат. – Я верил, и уверен, что и они верили, что, как и у

Ханны, у них будут еще дети.

– Но я их единственный ребенок и наследник Эшби. – Паника

поднялась в моей груди. – Что станет с моим народом, когда я уйду в

монастырь? Кому будет отдана земля? – На ум приходил только жестокий

лорд Уизертон, который не любил крестьян, и я боялась даже думать, что он

сделает с моим народом, если будет им править.

Аббат покачал головой, его узкое лицо оставалось спокойным, как

всегда.

– Даже когда вы поселитесь в монастыре, вы сохраните свое богатство

и земли. Как женщина, конечно, вы не станете жить с монахами в монастыре.

Вы останетесь в доме для гостей, пока мы не построим для вас аббатство.

Тем не менее, если вы станете монахиней, это не значит, что вы не сможете

управлять своим народом так же мудро и справедливо, как ваши родители.

На самом деле, я думаю, что у вас будет еще больше времени и сил, чтобы

всецело посвятить себя служению своему народу без мирской суеты, отвлекающей внимание. А после того, как аббатство будет построено, вы

сможете стать аббатисой.

Его слова немного успокоили меня.

– Но после моей смерти? Что тогда будет?

Он вздохнул и помедлил с ответом.

– Мы не властны над будущим. Мы можем только максимально

использовать настоящее.

Я знала, что он имеет в виду, и ему не нужно было объяснять мне, что

однажды правлению Монфора придет конец.

– Значит, я не смогу выйти замуж за лорда Колдуэлла? Значит, у нас с

ним нет будущего?

Аббат снова помедлил, но потом кивнул.

– Простите, миледи. Как только вы примете обет и станете монахиней, вашим единственным женихом будет Бог.

Резкий вздох в дверном проеме привлек мое внимание. Там, рядом с

моим высохшим, сутулым слугой Бартоломью, стоял Томас с мертвенно –

бледным лицом и широко раскрытыми глазами.

– Томас.

Я вскочила на ноги. Мне захотелось броситься через комнату, схватить

его за руки и сказать, что все будет хорошо. Но внезапно я поняла, что

ничего хорошего не будет. Мой мир только что перевернулся с ног на голову, и Томасу нет там места.

– Вы не появились в главном зале, – выдавил он. – Я беспокоился. Я

только хотел убедиться, что вы не страдаете от горя.

Если бы только, то горе было моим единственным. Но теперь мои

страдания усилились, и все остальное по сравнению с ними исчезло.

Томас видел отражение своего шока на моем лице. Я не знала, какую

именно часть моего разговора с аббатом он слышал, но услышанного было

достаточно, чтобы понять, что любовь, которая начала расти между нами, теперь должна увянуть и умереть. Я просто молилась, чтобы он понял, что я

не играла с ним, когда поощряла его ухаживания.

– Ее светлость только что узнала об обете своих родителей.

Аббат встал и выпрямился во весь свой внушительный рост. Затем он

протянул свернутый пергамент Томасу.

Мне хотелось схватить его прежде, чем Томас успеет его прочесть, и

разорвать в клочья. Возможно, без доказательств я смогу продолжить жить, как прежде. Но пока я обдумывала эту мысль, мои надежды рухнули вместе

со словами аббата.

– Обет можно нарушить только смертью, – сказал он. – Если ее

светлость не исполнит его, она рискует навлечь на себя гнев Божий.

Томас взял у аббата пергамент. В комнате воцарилась зловещая

тишина, когда он прочитал слова, которые в мгновение ока навсегда

изменили мою судьбу. Наконец Томас опустил руку, пергамент повис, плечи

поникли, голова опустилась. Это была поза человека, который потерпел

поражение.

Аббат откашлялся и тихо произнес.

– Если вы хоть немного любите леди Розмари, вы должны покинуть

Монфор и никогда не возвращаться.

«Нет!» – Беззвучно закричала я. – «Не уходи. Не бросай меня сейчас!»

Словно услышав мою мольбу, Томас поднял на меня глаза полные

боли и душевной мỳки. Эта боль доказывала, что он слишком благороден, чтобы допустить угрозу моей жизни. Она доказывала, что, он заботится обо

мне больше, чем можно выразить словами, и он должен защищать мою честь.

Ему ничего не оставалось, как покинуть Монфор и никогда не возвращаться.

Он сунул руку во внутренний карман куртки и что-то достал. Даже при

таком тусклом свете я поняла, что лежало у него в руках – серебряный

браслет. Камея с розой, которую я подарила ему в знак своей привязанности, та самая, к которой он прикоснулся губами в поцелуе, когда уезжал из Эшби, в поцелуе, полном обещаний.

Это воспоминание лишило меня возможности дышать, как будто кто-то вырезал мне легкие, оставив зияющую, болезненную дыру в груди. Слезы

защипали глаза, и мне пришлось сглотнуть, чтобы сдержать их. Он нехотя, как будто против воли, протянул мне ее. Я покачала головой.

– Нет, милорд. – Выдавила я из сжатого горла шепотом. –