В начале пребывания Каролины на территории монастыря сестра Елизавета сторонилась откровенного общения с ней. Все их беседы касались лишь распорядка дня или чтения молитв. Но как-то раз монахиня застала синьору Фоскарини прячущей слезы в своей келье, и, на свое удивление, ей захотелось стать утешением строптивой синьоре. Когда Каролина, изнемогающая от душевных терзаний, в сердцах поведала свою неутешительную историю, сестра Елизавета лишь с ужасом вытаращила глаза. И хотя монахине, старавшейся всегда держаться в одном ровном настроении, не свойственна была эмоциональность, все же Каролине удалось расшевелить в ней чувства.

– Теперь мне понятно ваше непринятие здешних порядков, – с досадой сомкнула уста Елизавета. – Вам нужно исповедаться, моя дорогая, нашему священнику…

– О, нет, сестра, – всхлипывая, ответила Каролина. – Меня не покидает страх, что порядок соблюдения таинства исповеди будет нарушен, как и многие вещи в вашем монастыре. И тогда настоятельница использует это против меня. Вы можете не согласиться со мной, но Бог, и впрямь, отвернулся от этой обители. Возможно, по причине злобы, таящейся в сердце матушки Марии.

– Мы не можем винить других, когда сами несем на себе бремя собственных грехов, – ответила мудрая Елизавета. – Дорогая моя, невзирая на мое внутреннее возмущение, которое вызывают ваши дерзкие поступки, я истинно верю в вашу невиновность. А ваш муж, полагаю, ослеплен сиянием собственной гордыни, сражаться с которой, судя по всему, он не властен.

– Но что же делать мне, милосердная сестра? Как же мне вразумить его, если он закрыл меня в монастыре, не давая ни малейшей возможности доказать свою невиновность?

– Вы не учли одного, моя дорогая, если вас Господь привел сюда поступком вашего мужа, то единственный способ, которым вы сможете помочь своему супругу озарить разум, – это молитва. Пойми вы это раньше, многие печальные события не случились бы в вашей жизни. Познать истинное положение дел вам мешает горделивое упрямство, нередко властвующее в вашем сердце. Не всегда житейские методы действенны в разрешении мирских споров, но помочь сможет духовная чистота. И вам, моя дорогая, надобно научиться смирению, умению прощать и понимать. Возможно, именно таким способом Господь вас учит этому, – посылая испытания, грозясь отобрать то, что вам дороже всего на свете. Ведь как иначе Господь может обернуть наш взор к Себе? Как мы сможем услышать милосердный голос любящего Бога с Небес, если чаще всего мы закрываем уши, чтобы не слышать даже собственного сердца? Попробуйте, моя милая, понять, чему пытается научить вас Всеведущий Бог, посылая жестокую разлуку с мужем! Обратите внимание, что больше всего задело вас в этой ситуации, – значит, это вам и надобно в себе исправить. И через это исправление, можете мне поверить, моя дорогая, Господь вновь соединит вас и вашего мужа вместе. Самое главное – молитесь. Просите Всевышнего всем сердцем, чтобы он вразумил вашего супруга, и Он непременно услышит вас.

В ином случае Каролина не стала бы внимать словам набожной монахини. Но сейчас она готова была поверить всему, что принесет ей пользу, что поможет ей воссоединиться с Адриано. И потому в словах сестры Елизаветы синьоре слышалось столько мудрости и тепла, что ее душу озарило просветление: впервые в своей жизни она прислушалась к наставлениям духовного человека своим сердцем. И так она научилась молиться.

Каждый день Каролина отдавала дань молитве, обращаясь в своих просьбах к Богу, чтобы он вразумил ее упрямого мужа. Но она понимала и то, что не станет томиться в ожидании его осознания своей вины. Ей, как никому другому, был известен крутой нрав Адриано: он долго не станет верить предположениям своих близких. Единственное, что сможет переубедить его, – это факты и доказательства. И только тогда он явится за ней. А на это могут уйти месяцы! Поэтому синьора Фоскарини намеревалась самостоятельно покинуть стены ненавистного ей монастыря совсем скоро. При первой же возможности.


Поздняя осень пахла надвигающимися холодами и сыростью. Монахини трудились на своей территории, поспешно готовя ее к зиме. Занимаясь уборкой, они изредка и косо посматривали на гуляющую по окрестностям синьору, и Каролина читала на их лицах недовольство. Но это не мешало ей продолжать вести себя самовольно. Ее душа была спокойной: канонические законы и заповеди в этих стенах она не нарушала, если ее на это не провоцировали, а стало быть, нет причин, из-за которых она может чувствовать себя виновной. И хотя в ее рассуждениях присутствовала доля цинизма, на что ей указывала благочестивая сестра Елизавета, понять суть многих духовных вещей она пока не научилась.

Каролина с сочувствием смотрела на служительниц Господу, отказавшихся от мирской жизни. Ей казалось, что в глазах некоторых из них она видит непритворную зависть, в которой выражалось желание вырваться на свободу. Палома оказалась права в том, что лишь единицы инокинь на самом деле обладают той самой духовной блаженностью, что и должно им. Большая часть благочестивых монахинь лишь прикрывались Распятием, словно оно способно было затмить своим светом их внутреннюю грязь, то и дело вылетавшую из них через уста, очерненные недовольством и ворчанием.

Вернувшись с прогулки, ничем, не отличавшуюся своей мрачностью от погоды, покрывшей в последние две недели эти земли, Каролина приоткрыла окно, чтобы немного проветрить келью. Паломы еще не было: порой она прислуживала на кухне, чтобы, как она сама твердила, «смягчить гнев злобных монахинь».

Она стала у иконостаса и посмотрела на Распятие Спасителя, полушепотом повторяя молитву, которую считывала ежедневно со своего измученного печалью сердца. Как бы ей ни хотелось сопротивляться образу жизни, предлагаемому здешними стенами, Каролина мало-помалу стала замечать, что атмосфера в этой обители становится заражающей духовностью: она стала обращаться к Богу чаще, чем прежде. Причем обращаться не столько разумом и чувством необходимости, сколько своим внутренним миром, впускающим в себя ту долю божественной сути, которая учит человека истинно любить и прощать.

В тот момент, когда Каролина пришла к этой мысли, дверь с присущим ей грохотом распахнулась, и в келье появилась Палома, несшая в руках две кружки с морсом.

– Синьора, глядите, какое небывалое чудо в этих стенах, – фруктовый морс. Я вам добавила и меда. Вы должны обязательно попробовать: плохой аппетит делает вас бледной.

Каролина с улыбкой приняла от Паломы ее маленькую добычу.

– Может быть, я и скверно ем, моя дорогая, но, по твоим словам, в свои платья скоро перестану вмещаться.

– Ох, синьора, – недовольно поморщилась та, – не придирайтесь!

Отпив морса, Каролина присела на стул, ощутив приятную усталость.

– В этих стенах меня клонит спать среди дня, – зевнула она, прикрывая рот рукой.

– Это, должно быть, осенняя погода, синьора, – предположила Палома, указывая за окно, где начал моросить холодный дож дик. – Монахини, скорее всего, отправились в кельи.

– Я не удивлюсь, Палома, если они продолжают работать, блаженно намокая под дождем, – с вялой улыбкой на губах промолвила Каролина и откинула свое одеяло, чтобы постелиться перед обеденным отдыхом, к которому она так привыкла.

Неожиданный звон стекла заставил ее напряженно сощуриться и осмотреться вокруг.

– Я что-то разбила? – изумилась Каролина.

– Что вы, синьора? – рассмеялась Палома. – Разве в этой дыре имеется что-то из стекла? Кроме окон, разумеется.

Но улыбка сползла с уст кормилицы, когда на кровати своей хозяйки она на самом деле увидела осколки.

– Обождите, синьора! – воскликнула она и подошла ближе к ее ложу. – Не шевелитесь.

Каролина замерла, сжимая в руках углы одеяла. Палома осторожно откинула простыню грязно-желтого цвета, на которой им приходилось спать, и в страхе отпрянула назад. Синьора так же округлила глаза и отступила, с ужасом выдыхая изумление:

– Боже милостивый, это кому же захотелось меня искромсать? Под ее тонкой простыней, которая местами разлезлась до дыр, лежала куча битого стекла, измельченного до различных размеров. И кормилица, и синьора прекрасно понимали, что любой, кто прилег бы на эту гремучую смесь, встал бы окровавленный от порезов.

– Это известно только Господу, – выдохнула Палома и с ужасом в глазах посмотрела на госпожу.

– Отойди, Палома! – яростно-приказным тоном заявила Каролина. – Я сию минуту найду виновного…

– Нет! Синьора, нет! – воскликнула кормилица и ухватила ту за руку. – Если вы пожелаете разобраться, они этого не забудут, поверьте мне! Будет хуже!

Но упрямство Каролины заставило ее резко освободить свою руку и яростно посмотреть на Палому.

– Даже не думай меня останавливать! Я предупреждала: пусть только попробует хотя бы кто-то причинить нам боль, и я за себя не ручаюсь!

Ее гневный клич едва ли не разнесся по пустынному помещению монастыря. С этими словами Каролина решительно поспешила удалиться, а Палома последовала за ней, едва перебирая устами мольбы, обращенные к Богу, сохранить их целыми и невредимыми.

К удивлению синьоры Фоскарини, в монастыре царила звенящая тишина. Создавалось впечатление, что монахини так и не заходили в помещение, невзирая на моросящий за окнами дождь. Словно фурия, Каролина пронеслась по узкому коридору, но никого встретить ей так и не удалось. Тогда она решила выйти на улицу.

Каково же было удивление синьоры, когда на фоне мрачной осенней непогоды и почти обнаженных деревьев ей пришлось наблюдать странную картину: прямо в центре двора несколько монахинь собрались в кружок, сомкнув руки в молитвенной позе и читая вразнобой какие-то слова. С противоположной стороны в таком же положении, смиренно склонив головы, подступала остальная часть этой странной процессии. Черно-белое шествие слилось с толпой стоящих в кружке монахинь, и Каролина поняла, что в центре картина замыкается на ком-то еще. Она подошла ближе, заставив себя наблюдать невероятно жуткую картину: посреди круга сидела полуобнаженная сестра Елизавета, на которой, помимо покрывала, ничего не было. Она сгорбилась от стыда и дрожала от невероятного холода, который навевала поздняя осень. На спине несчастной «красовалось» несколько кровавых следов от розги. По ее щекам текли слезы, а в руках был небольшой хлыст из какого-то жесткого материала.