В общем, закружившись по коридорам, я прохожу одного врача за другим. Периодически приходится вставать в живую очередь, чтобы быстрее покинуть эти стены. Мне изначально показалось немного странным, что медперсонал напуганный, настороженный. Поэтому я стала прислушиваться к разговорам посторонних. Впервые за все годы полицейские стоят не только внизу, но и по несколько человек на каждом этаже. Само собой наводит на определенные мысли. Пока я ожидаю, когда меня вызовут, присаживаюсь на диван. Заразная болезнь по имени «Гугл» заставляет из любопытства искать любые новости. Мы же дети прогресса…

Буквально первые строки повергают меня в ужас:


«В Австралии в больнице на западе Сиднея произошла стрельба, в результате которой погиб, как минимум, один человек. Об этом в четверг, 4 октября, сообщает The Sydney Morning Herald.

Отмечено, что сейчас правоохранители оцепили здание госпиталя.

В частности, представитель экстренных служб штата Новый Южный Уэльс подтвердил, что один человек умер от ранения в живот.

По данным австралийских СМИ, вооруженный ножом мужчина зашел в здание госпиталя и угрожал персоналу, после чего его застрелил полицейский. Пока эта информация не подтверждена».


Я напряженно вчитываюсь в строки, получается, что враждебно настроенный человек зашел в больницу среди белого дня и накинулся на людей. Теперь понятно, почему все такие переполошенные. Я не могу чувствовать себя достаточно защищенной здесь. Рядом со мной прогибается сидение, и я подскакиваю на месте.

– Мне тоже показалось это ужасным. Ведь Сидней довольно спокойный город. А тут такой ужас. – Ханна отдергивает водолазку на своих руках и кладет, между нами, медицинскую папку.

– Это ново для нас, думаю, я бы не удивилась, будь то Америка, – скомкано отвечаю ей. – Как дела у Бри? – слова сами собой вырвались, мне стало неловко от моего вопроса.

– Спала замечательно, потом я отвела ее на занятия, и сейчас она находится с няней. Соседка студентка всегда с огромным удовольствием проводит с ней время. – Ханна доброжелательно улыбается. – Ты прости, что я вела себя как с*ка. Просто мы немного не понимали друг друга.

– Да все нормально. Я тоже не самый контактный человек. – Я бы добавила «тем более, если хотят увести моего мужчину». Но эта тайна открылась мне совсем недавно, и признавать ее я пока не готова. – Тебе не кажется, что студентка не может стать отличной няней? В смысле, я бы нервничала оставлять Бри с неопытной девушкой. – Отворачиваюсь от нее. – Прости, это действительно не моё дело.

– Она умеет очаровать любого. – Медсестра выходит из кабинета и называет фамилию Ханны, она спешно проходит мимо меня, низко опускает голову. Кажется, это самый безобидный кабинет, врач психиатр более чем хороший. Не мучает нас расспросами, меня так вообще практически сразу отпускает. Может потому, что я не особо обращаю внимание на его карточки. Как в «Армагеддон», на всех, мне кажется, изображены «сиськи». Откидываю голову на мягкий диван и рукой нечаянно смахиваю папку Ханны на пол. Она раскрывается, я тянусь, чтобы ее закрыть, и меня пугают слова, написанные мелким шрифтом.

«Суицидальное поведение». Беру в руки ее папку и захлопываю буквально перед тем, как она выходит из кабинета врача. Теперь я не могу на нее смотреть никак иначе, чем осуждающе.

– Они готовы принять тебя. – Она видит изменения во мне, и улыбка сползает с ее лица мгновенно. – Ты не должна была этого делать. Читать то, что не принадлежит тебе. – Натягивает рукава на кисти и сжимает их в кулаки.

– Ты сейчас хочешь обсудить это со мной? Или подождешь, пока я закончу? Я хочу убедиться, что ты не настроена враждебно, как в случае с недавними событиями. Мы можем выйти на улицу и выпить по стаканчику охлажденного чая, например. – Я не жалею ее, невозможно понять человека, совершившего несколько попыток самоубийства. А судя по диагнозу, это не просто отравился нечаянно таблеткой. По крайней мере, не один раз.

– Подожду тебя на улице. – Она берет в руки свою папку и практически сразу пропадает из поля моей видимости.

Я не помню, как захожу в кабинет психиатра, он задает какие-то свои вопросы, просит встать ровно, проводит несколько тестов, но все это становится таким незначительным. Ханна не выглядит самоубийцей, способной лишить себя жизни, она прекрасная мать своего ребенка. Что может послужить причиной для подобного? Быть оправданием? Это как погружаться на глубокое дно, разбиться об него из-за ощущения пустоты. Она может быть кем угодно, но раз она решила, что способна родить ребенка и познать прелести материнства, теперь должна быть ответственна. С этой мыслью я довольно воинственно покидаю кабинет врача, пересекаю несколько пролетов лестниц и длинные коридоры. Я хочу высказать ей, какая она дура. И как это ужасно, быть такой долбанутой эгоисткой. Этот чертов мир сходит с ума: ненормальный, который кидается на людей, и идиотка, которая в любой момент пересечет черту. И шла бы она на все четыре, раз такая дура. Но ребенок!!!!

Выскакиваю на улицу, запинаюсь об порожек и вижу Ханну, сидящую на скамье в тени. В ее руках два стаканчика с соком, она посасывает спокойно трубочку, пока во мне кипит гнев.

– Я пока шла к тебе, у меня было столько слов и мыслей, но сейчас, когда ты сидишь здесь расслабленная, я не понимаю, зачем мне все это надо, – честно говорю я, устало усаживаюсь на скамью, живот начинает немного тянуть, и я достаю таблетки из сумочки. – Я думаю, ты дура, – лаконичный ответ, но мне все равно. Заглатываю таблетку и устраиваюсь удобнее.

Ханна внимательно следит за моими действиями, я же надеваю черные очки в форме «кошачий глаз» от Анны Хикмен. Мне необходимо запереть свои эмоции, спрятать за тонкими темными линзами. Пылающий в моей душе вулкан все еще выпускает клубы дыма, готовится к очередному витку раздражения. Раньше я не была такой психованной, теперь же вывести меня или заставить заплакать, как два пальца. То-то же, пора сесть на антидепрессанты.

– Ты любишь Доусона? – Приподнимаю очки, она действительно задала этот вопрос, – Скажи честно.

– Не думаю, что должна делиться с тобой этим. Естественно, я его люблю, сколько себя помню. Но у нас всегда есть пунктик, который портит нашу идиллию, – я честно отвечаю своей собеседнице.

– Тебя не подкосил ваш развод? Что ты испытывала, когда вы расстались? – Она втягивает в себя прохладный напиток. – Я просто хочу быть уверенной, поймешь ли ты меня. Поэтому задаю дурацкие вопросы.

Снимаю очки, сжимаю переносицу пальцами и снова надеваю их. Солнце обжигает мою кожу, поэтому я облокачиваюсь на спинку скамьи подальше от его безжалостных лучей.

– Это было похоже на порыв. Я рубанула с плеча, собрала вещи и переехала в квартиру к брату. Я видела, как Доусону было больно, он стоял на пороге, пока я выносила свои коробки одну за одной. Забив до отказа свою машину, я села за руль и просто уехала, но на прощание подло оставила ему документы на развод. Но я прятала свои страдания, умело маскировала. Потом он приехал, мы снова прилипли друг к другу, как магниты, ситуация повторилась, и все произошло снова. Я поняла, что если мы не остановимся, эта кочевая жизнь никогда не прекратится. Страдала ли я? Безумно. Любая мелочь напоминала о нем, нас вместе. Да и он не позволял забыть. Бессонница сменилась паническими атаками и одиночеством. – Хлопаю по своему колену ладонью. – Не знаю, как дальше будет. Сейчас мы вместе до первой его вспышки. Но я больше не могу выносить наших расставаний.

Она бросает пустой бумажный стакан в рядом стоящую урну и вытягивает руки вперед… Пальцами проводит по следам от лезвия. Внимательно рассматривает их.

– Когда мы встретились с Ленни, я думала, это только в сказке для девочек есть прекрасный принц. Он был взрослей меня, хорошо сложен, потрясающе красив. Я никак не могла поверить, что он выбрал меня. – Ее губы слегка кривятся. – Потом был бурный роман. Его желание уйти в армию, затем флот. Я помню каждый момент, когда я с разрывающимся сердцем ждала его прибытия. Мы ни разу не поругались, не было дня, чтобы не думали друг о друге. Когда умерли мои родители, он взял некоторое время, чтобы быть со мной. Но контракт подразумевал исполнение. Горячие точки в его письмах не выглядели такими устрашающими. Но я чувствовала его и молилась, чтобы он вернулся живой.

Я вижу, как она вытирает свои глаза под черными очками от слез.

– Доусон всегда с тобой, а представь, что он сейчас в эту самую секунду уже не дышит. Что прямо сейчас ты осталась одна на этом свете, и больше никогда он не обнимет тебя, не поцелует. Даже если ты представляешь, как вы ругаетесь, никто не заменит его. Понимаешь? Ни одна душа не станет им даже близко. Так случилось с Ленни. Я все еще чувствую его присутствие, тепло, и я не могу без него. Сколько бы я не двигалась, мне кажется, что он ждет меня прямо сейчас где-то рядом. Что уже не будет страшно. – Она высмаркивается в протянутую мной влажную салфетку и замолкает.

В дверях больницы появляется Доусон, беспокойно оглядывается по сторонам, пока не замечает меня. Тут же на его лице я вижу счастье, слегка приподнятая рука в знак приветствия. Он уже готов сорваться ко мне, пока я не даю ему знак подождать минуту.

– Вот этот момент, когда вы настолько близки, что уже не можете существовать друг без друга. Ваша любовь превращается в боль, переживания и одержимость. Он одержим тобой, ты им. Вы находитесь в своем мире, созданном вами двумя, теплый кокон, который надежно вас защищает. И когда кто-то посчитал нужным разорвать ваше пристанище, вы выпадаете из жизни. Поверь, я знаю эту сумасшедшую любовь и все ее содержание. Можно сколько угодно кричать, что тебе все равно, но глаза выдадут. – Подаю ей еще одну салфетку, мне хотелось бы ее обнять, но я не могу этого сделать. Сейчас. Не могу. Кажется, я разрыдаюсь сама.

– Но ведь она не ты, это чистой воды эгоизм, – глухо произношу я. – Частичка его жизни в вашей дочери. И знаешь, – мои глаза наполняются слезами, уже нет сил себя сдерживать, – она очень хорошая девочка, у нее будет в жизни все. Слух, голос, не важно, все это можно попробовать, если ты об этом переживаешь. Но оставить беспомощного ребенка совсем одну. Ведь у тебя нет даже родственников, ты понимаешь, на какую судьбу ее обрекаешь?