Одним словом, я сама не знала толком, что мне предпринять. Пожалуй, единственное, в чем я не сомневалась, – так это в том, что маленькая белая таблетка поможет мне не волноваться по пустякам, и тогда я сумею последовать совету героини, которую воплотила на экране моя тезка, раз за разом повторявшая заветное: «Подумаю об этом завтра!»

За кухонным окном понемногу сгущались сумерки. Дневной свет начинал меркнуть, и я вспомнила восхитительные, сказочные закаты моего детства, пылавшие над плоскими равнинами Дельты. По вечерам Томми, Бутси и я обычно садились в саду и долго любовались тем, как понемногу гаснет разлитый над горизонтом золотисто-малиновый свет, а из болот наползает мгла. Каждый раз, когда последние отсветы заката исчезали вдали, Бутси обычно хлопала нас по коленкам и говорила ободряюще: «Не волнуйтесь, завтра солнышко снова вернется». Эти слова снова будили во мне надежду, помогая уснуть и укрепляя мою веру в то, что некоторые вещи действительно существуют всегда, что бы ни случилось.

Навестив в гостиной Кэрол-Линн и Кло, которые сидели рядышком на софе и смотрели одну из ранних серий «Девочек Гилмор»[16], я повесила влажное посудное полотенце на ручку древней плиты и, потихоньку выйдя из дома через заднюю дверь, двинулась через пустой сад к кипарису. Желтая лента все еще была на месте, но Трипп обещал, что снимет ее уже через день или два. Томми не терпелось поскорее распилить ствол упавшего дерева, чтобы использовать древесину для разных строительных нужд – в том числе и для ремонта своей разрушенной мастерской. Эта его идея неожиданно пришлась мне по душе. Мне было радостно думать, что я всегда смогу навещать мое дерево даже после того, как оно станет частью чего-то еще.

Между тем ноги сами привели меня к яме у вывороченных корней. Концы желтой ленты, которые я связала своими руками, снова валялись на земле, и я невольно задумалась, неужели здесь снова побывали Кло или Кэрол-Линн. Или обе. Я уже заметила, что Кло и моя мать постоянно держатся вместе; там, где была одна, непременно оказывалась и другая, и я никак не могла решить, как я должна к этому относиться. С одной стороны, ничего плохого в этом не было, и все же я вовсе не была уверена, что мне это нравится. Правда, Кло взглядом призывала меня на помощь каждый раз, когда моя мать брала ее за руку, однако я вмешивалась очень редко. Я давно заметила, что девочка назначила себя при моей матери кем-то вроде ангела-хранителя; во всяком случае, куда бы та ни направилась, Кло всюду следовала за ней как привязанная, даже если Кэрол-Линн ее об этом не просила.

– Я просто не хочу, чтобы она куда-нибудь влезла, – отрезала Кло, когда я задала ей прямой вопрос. К счастью, мне достало ума не сказать, насколько мне нравится, что в ней неожиданно, – а для меня это действительно стало неожиданностью! – проснулись такие свойства характера, как заботливость и стремление опекать слабого. На самом деле ничего странного в этом не было: я просто забыла – заставила себя забыть – о том, в какое волнение привело девочку известие о моей беременности и как трепетно она рассматривала мои первые УЗИ-снимки (один из них она даже приколола к пробковой доске над своей кроватью). Интересно, почему я так упорно старалась не вспоминать об этом? Наверное, потому, что некоторые воспоминания причиняют слишком сильную боль, и ты невольно стремишься поскорее от них избавиться.

Миновав то место, где лежали на земле оборванные концы желтой ленты, я остановилась на самом краю ямы и снова вдохнула перегнойный запах влажной, плодородной земли. «Я буду любить тебя вечно!»… Как же мне хотелось узнать, кто носил вторую половинку кольца и тосковал ли он по этой неизвестной женщине, когда она пропала.

По небу протянулись широкие полосы розового и оранжевого, и их отсвет падал на землю внизу, точно горнее благословение. Я подняла взгляд, чтобы проследить, как последние отблески зари, легкие, как вздох, покинут темнеющее небо. Но вот заря догорела, а я все еще смотрела на то место над горизонтом, где погас последний луч света, и мечтала вернуть на небо закатные краски.

Потом в хлопковом сарае загорелся огонек, и я увидела, как за окном движется темный силуэт Томми. Вспомнив, что собиралась с ним поговорить, я двинулась к входу. Над разрушенным углом крыши был натянут голубой брезент, но никаких других следов начавшегося ремонта я не заметила. Очевидно, начавшийся посевной сезон отнимал у Томми все время и силы, и он решил отложить восстановительные работы до тех пор, пока не освободится.

Я негромко постучала в дверь, но ответа не было, и я вошла. Первым мне бросился в глаза все тот же заваленный бумагами стол, только недопитых кружек на нем прибавилось.

– Томми? – позвала я.

– Я здесь, наверху.

– Можно к тебе?

– Конечно.

Поднимаясь на второй этаж, я улыбнулась. Столько лет прошло, а мы по-прежнему придерживались привитых в детстве правил поведения. Хотела бы я знать, до какого возраста мы оба должны дожить, чтобы отбросить наконец условности? В конце концов, мы же родственники и, по идее, могли бы меньше задумываться о соблюдении формальных приличий.

Когда я вошла в мастерскую, Томми сидел за верстаком. Перед ним на листе белой плотной бумаги лежали старинного вида карманные часы со снятой задней крышкой, так что виден был механизм внутри. Мне эти часы почему-то напомнили пациента на операционном столе – брюшина вскрыта, торчат ребра, белеют сухожилия. Над головой Томми горела сильная лампа, отчего его волосы казались совсем бесцветными.

– Ты за пакетами? – спросил брат, не отрывая взгляда от вскрытых часов. В глазу у него поблескивало увеличительное стекло, державшееся на тонком металлическом ободке.

– Вообще-то я пришла поговорить, но могу заодно захватить и пакеты.

Коротким движением головы Томми показал на высокий импровизированный стеллаж, сделанный из пустых молочных ящиков.

– Посмотри вон там, в одной из коробок…

Довольно быстро я отыскала упаковку прозрачных пластиковых пакетов и, сунув ее в карман джинсов, опустилась на страшно неудобный стул грязно-бирюзового оттенка, который здорово смахивал на тот, на котором я сидела в старших классах.

– Милый стульчик…

Томми пожал плечами:

– Когда ломали старое школьное здание, мебель бесплатно раздавали всем, кто готов был вывезти ее за свой счет. К тому моменту, когда я туда добрался, там оставался только этот стул, да и то только потому, что он валялся в кустах позади бейсбольного поля.

Я поерзала на жестком сиденье.

– На нем я снова чувствую себя шестнадцатилетней.

Томми что-то буркнул в ответ, продолжая ковыряться в часах тонкой отверткой.

– Как бизнес? – спросила я. – Как дела с хлопком?

– Хорошо. Плохо. По-разному, в общем. Год на год не приходится, знаешь ли.

– Ну а сейчас?

Не знаю, был ли тому виной школьный стул, но под взглядом Томми я вновь почувствовала себя школьницей, которую вызвали к директору за то, что она передавала записки во время урока.

– Три года назад, – медленно произнес Томми, – погода выдалась отличная, цены на рынке были высоки, а в Китае, напротив, случился неурожай. В тот год я собрал по три тюка с акра и сумел положить в банк кругленькую сумму. И это оказалось весьма кстати, поскольку следующие два года были на редкость неудачными: слишком жарко, слишком много дождей, слишком низкие закупочные цены. Пожалуй, единственная причина, по которой я еще держусь за свое дело, заключается в том, что многие мои соседи разорились и вовсе забросили выращивать хлопок.

Он отодвинулся от стола и, сдвинув на лоб увеличительное стекло, повернулся ко мне.

– Да, на бирже мне удалось провернуть несколько удачных операций с фьючерсами и опционами[17]. На них я заработал достаточно, чтобы выкупить землю у соседей, которые после последних неудачных лет готовы были продавать дешево, лишь бы получить наличные и начать другое дело в другом месте. Сейчас у меня почти шесть тысяч акров – не так уж и много, если подумать, сколько мне нужно собрать, чтобы просто окупить издержки. Для страховки я начал сажать не только хлопок, но и рис, кукурузу, бобы, и все же я остаюсь фермером-хлопководом. Пусть это меня прикончит, но я не перестану выращивать хлопок!

Я долго смотрела на него, гадая, почему я не вижу на его лице следов поражения и почему в его голосе звучит только гордость и непреклонная воля?

– Ну а что будет в этом году? Какую погоду предсказывает «Фермерский альманах»?

Томми посмотрел на меня и криво улыбнулся.

– В этом году я сажал в основном хлопок – я даже занял под него два моих лучших соевых поля, поскольку прогноз обещает быть очень неплохим. Остается только молиться, чтобы погода не испортилась, иначе все мои труды опять пойдут насмарку.

– И чтобы китайский хлопок снова не уродился.

Он улыбнулся. Впервые с тех пор, как я вернулась, Томми улыбнулся мне так искренне и так открыто. Совсем как раньше…

– Смекаешь, Козявка.

Я схватила со стеллажа какую-то смятую бумажку и швырнула в него.

– Не называй меня Козявкой, мне уже давно не шесть лет.

– Это точно. Не шесть. – Он посмотрел на меня неожиданно печально, и я поняла, что мой брат вспомнил, как мы вместе росли здесь, на ферме, под надежной опекой Бутси и дяди Эммета. В те времена мы были счастливы – счастливы настолько, что Томми почти не думал о том, что, в отличие от большинства наших школьных товарищей, у нас нет ни мамы, ни папы. Но я не могла об этом не думать. Отсутствие родителей я ощущала, как поля в засуху чувствуют отсутствие дождя.

– Тогда почему ты не бросишь заниматься хлопком? – спросила я. Мне действительно хотелось знать. Мир не кончался за границами Миссисипской дельты, теперь я знала это точно, но для Томми его как будто не существовало.