— Мне уйти? — почему-то удивленно спросил он.

— Да!

— Хорошо.

Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице, так и оставив свою зубную щетку на окне.

— Кошку отдай! — кинула я ему в спину.

Он даже не обернулся:

— Нет.

Я ссыпалась по лестнице и вцепилась в его футболку, не затормозив его ни на секунду.

— Да как ты смеешь! — я попыталась отобрать Писклю, но он уворачивался, отворачивался и ускользал. — Немедленно отдай!

— Я ее нашел, значит, она моя, — продолжая спускаться пешком, заявил Соболев. — Ты все равно не хотела детей.

И он ускорился, бегом преодолевая пролет за пролетом.

Я сползла на холодные бетонные ступени, содрогаясь в сухих рыданиях.

* * *

Почему душевная боль так же сильна, как физическая? Как это вообще возможно?

Нами управляет разум, мы можем практически все в жизни изменить силой воли.

Но когда больно сердцу — нельзя приказать себе перестать чувствовать эту боль. Нельзя сказать — успокойся, перестань волноваться, перестань мучиться — и перестать.

Не получается. Можно перестать есть, пить, двигаться. Можно даже перестать дышать и умереть по своей воле, взяв верх даже над желанием тела изо всех сил оставаться в живых.

Но невозможно, немыслимо скрутить душевную боль в узел и снова стать спокойной.

И таблеток от нее нет.

Когда умер Андрюша, мне назначили рецептурные препараты. Тяжелые, сильные — они продавались только в определенных аптеках. Их доставали из запертого шкафчика, сначала очень внимательно разглядев рецепт и меня.

От них снились очень яркие сны. Счастливые. Я спала по двенадцать часов подряд и все это время качала на руках своего сына, кормила, вставала к нему ночами.

А потом просыпалась в реальности, где его не было и вспоминала об этом.

И все накатывала заново, даже сильнее прежнего, словно вся боль, отложенная на это время, копилась, пока я спала и вываливалась на меня одним куском, когда просыпалась.

С физической болью так не бывает. Она просто выключается на время.

Иногда мое горе пробивалось даже сквозь эти яркие глубокие сны, и я начинала плакать, не просыпаясь. Я и не могла проснуться — химические формулы держали меня на глубине, воткнув в кожу острые крюки. Это было самое страшное. Мальчик на моих руках обращался гоблином, рассыпался в прах или синел и переставал плакать.

Поэтому таблетки я бросила.

Говорили, что время лечит, но оно только присыпало пеплом и пылью, учило двигаться и жить так, чтобы не задевать больное место.

Но это не сразу.

Это будет потом.

Времени требуется время.

А прямо сейчас невозможно ничего сделать, и я корчусь в своей пустой квартире, на кровати, обнимая подушку, пропитанную фантомным запахом волос Ильи. Меня выворачивает, выгибает как бесноватую. Позвоночник трещит от тех поз, что я принимаю, стараясь избавиться от боли, словно она живет где-то в теле, а не в эфемерной душе.

Я царапаю ногтями матрас, пытаясь удержаться на этой стороне реальности, Кажется, еще чуть-чуть — и я упаду в черноту, в которой мне никогда не найти покоя.

Как такие простые вещи могут мучить так сильно? Почему нельзя сказать себе: «Не судьба. Будем жить дальше» — и спокойно жить дальше, приняв решение?

Почему я десять тысяч раз в минуту беру в руки телефон, чтобы опять и опять смотреть на его пустой экран? Почему бы мне не успокоиться?

Ни книги, ни фильмы не отвлекают меня надолго. Мне кажется, я посмотрела уже половину серии и могу наградить себя одной проверкой сообщений. На всякий случай. Но часы снова и снова показывают, что прошла всего минута, а я ни черта не помню, что там происходило в этом сериале.

«…и так же долго продолжалась,

Как будет жить моя к тебе…»

Ну же, чертово заклинание! Сейчас как раз убывающая луна, срабатывай же! Я не хочу его любить, не хочу! Пусть все пройдет!

Поскорее только, ладно? Иначе я не выдержу. Просто не выдержу.

Кошачий корм в ярком пакете на кухонном столе, лоток в коридоре, коробка с одеяльцем в комнате — все напоминает о маленькой пушистой кошечке с мягким пузиком. Мне кажется, было бы легче, если бы я могла греть об нее руки. С кошками всегда легче.

По Соболеву я плакать не могу, зато когда я глажу пальцами подстилку в коробке, покрытую короткими шерстинками, из глаз вдруг начинают течь слезы.

— Я скучаю! — сообщаю я коробке. Вытаскиваю из нее одеяльце, прижимаю к себе и начинаю рыдать, буквально захлебываться слезами. — Я скучаю по тебе, моя кошечка, моя Пискля, маленькая моя! Я так по тебе скучаю…

Пушистая вредная зараза, оручая и кусачая, дворовая грязная кошка, как ты мне нужна сейчас, когда у меня вообще никого больше не осталось.

Одеяльце промокает от моих слез. Оно ужасно противно пахнет — кошкой, кормом и влажным картоном. Но я никак не могу выпустить его из рук, будто оно связывает меня с Писклей, будто я могу его гладить и так передавать ей свою любовь.

После такой истерики корм и лоток я решила не трогать. Стоят и стоят себе. Обойду, ничего страшного.

Украшения валились из рук. Было тяжело даже доделывать старые, не то что думать о новых. Но у меня еще оставались запасы готовых, к которым надо только приделать фурнитуру — и тупая однообразная работа немного успокаивала.

В конце концов, буду повторять старые модели, пока не приду в себя.

Только непонятно было, что делать с выставкой?

Туда меня вписал Соболев, подергав каких-то своих знакомых. И если из каталога убирать меня было поздно, то стенд с моими украшениями можно было и отменить. Уверена, пустым место не осталось бы, туда мечтали попасть очень многие.

Но пользоваться помощью уже бывшего любовника казалось неприличным.

Хотя украшения туда уже отвезли и ехать в том состоянии, в котором я была, объяснять, заикаясь, почему больше не хочу участвовать, отвлекать всех от дела в запарке перед стартом — тоже выглядело неправильно.

Так я и промучилась все три дня до начала.

Через час после открытия выставки все украшения были куплены. Заказ был сделан одним человеком, и мне даже не потребовалось смотреть его данные, чтобы догадаться — кем.

Я вертела в руках телефон и пыталась понять — мое желание набрать номер, стоящий в данных покупателя, и наорать на Соболева — это реально злость на то, что он все скупил или я маскирую этим саморазрушительное желание услышать его голос с затаенной насмешкой в глубине еще хоть один раз?

Не получится ли так, что это стряхнет только-только притупившую мою боль пыль с тлеющих чувств, и все придется начинать с начала?

* * *

Зря я себе разрешила даже задуматься о том, чтобы позвонить Соболеву. Стоило ненадолго ослабить контроль, как наивная надежда, что все можно каким-то чудом исправить, вновь подняла голову. Сила воли пошла трещинами и раскололась — я тщетно силилась остановить собственные пальцы, уже нажимающие кнопку вызова.

Зря — потому что в тот момент, когда я услышала его голос, в горле вдруг запершило, и я просто не смогла ничего сказать, опасаясь закашляться. Или заплакать.

— Рита? — чуть удивленно спросил Илья, но я чувствовала, что удивление это было наигранным. Чего еще он мог ожидать после своего странного поступка?

Я взяла себя в руки и откашлялась:

— Привет, — и с каждым словом мне было все легче говорить. Я ж теперь не испуганная Маргарита, которая глаз на него не могла поднять. Я стерва, которая наорала на любовника, когда он накосячил. И выгнала через пару месяцев, как и декларировала при первой встрече. — Скажи, пожалуйста, что за ерунда с моими работами на выставке? Ты зачем их купил? Не хотел, чтобы я там была, можно было просто сказать.

— Не хотел, чтобы ты была? — вот теперь он реально удивился. — Нет, не в этом дело. Как ты могла подумать?

— Ну откуда мне знать твои мотивы. Они всегда очень странные, — хмыкнула я.

— Что ж в них странного…

— Соболев, не начинай! Можешь просто сказать, зачем тебе понадобились покупать мои работы?

— Просто так. Для себя.

— Женские украшения? Прям для себя-себя или подарить кому? — я вдруг представила, как мою парижскую лаванду будет носить какая-нибудь любовница Соболева — а то и жена! — и захотелось выцарапать ей глаза.

Открыла ноутбук и решительно отменила его заказ. На всякий случай выставила статус «не для продажи, только демонстрация».

Обойдется.

— Нет… — он рассмеялся, но как-то грустно. — Просто вспомнил сегодня про выставку, открыл каталог, а там твое «Первое утро». И оно знаешь… такое — твое… Как будто ты встала позади, обняла меня за шею и тихо-тихо дышишь на ухо. А я так по тебе соскучился…

Я прикрыла глаза. И молчала. Он тоже помолчал, но продолжил все равно:

— И решил, что я хочу, чтобы у меня были эти бусинки, которые ты делала еще когда у нас все было хорошо. Из сентиментальных, знаешь, побуждений. Так что ничего криминального, Рит, честно.

Это было так мучительно и нежно…

Слишком.

Настолько, что, наложившись на мою мучительную боль, просто перегрузило нафиг все электрические сети организма.

Человек, который так пафосно вещал о нелюбви к манипуляциям, именно ими сейчас и занимается. Нагло и беззастенчиво лупит по всем эмоциональным кнопкам без разбора.

Предохранители просто перегорели — я вдруг почувствовала вместо боли и трепета — раздражение.

— Рит… — снова помолчав, сказал Илья. — Ты уже отошла? Поговорим?

Вовремя, похоже, перегорели.

— Соболев, — в тон ему ответила я. — Ты уже изобрел машину времени?

— Зачем?

— Чтобы вернуться на несколько месяцев назад и рассказать мне про сына раньше. Или на много лет назад и надеть презерватив!