Ее любовь к отцу больше не была прежней, но он сделал то, что должен был. Она больше не боялась темноты.

С той ночи она никогда не испытывала страха.

И его не было в ней и теперь.

Астрид лежала связанной в этой темнице, и час шел за часом, но ее взгляд не нашел ни намека на крошечный источник света. Не было слышно ни звука, даже капели. Только звуки, которые она издавала сама, когда двигалась, и когда кашляла, справляясь с болью в легких, которую оставил в ней огонь, убеждали ее в том, что она не оглохла.

Она могла бы решить, что ослепла, если бы не тюремщик и еще трое мужчин, которые навестили ее однажды. Они уставились на нее сверху вниз и заговорили на своем странном языке, а потом ушли. Тюремщик принес факел, и когда боль от вспышки яркого света прошла, Астрид разглядела троих мужчин в сверкающих нарядах, которые говорили об их богатстве и власти.

И тюремщика — в скромной шерстяной одежде и с ненавистью в глазах. Его нос был отвратителен на вкус, но вид его забинтованного лица принес ей удовлетворение.

Они пока ничего с ней не делали — только избили, раздели, связали и бросили в темноту. Они связали ее максимально неудобно. Ее руки и ноги соприкасались за спиной, а веревка чуть сжимала шею при малейшем движении. Если захотеть, она могла бы покончить с собой, вытянув руки и ноги, чтобы веревка на горле ее задушила. Но это был не тот путь в Валгаллу, который выбрал бы воин. Так что она будет жить, пока не сбежит или не будет спасена, или пока ее не убьют. Рано или поздно она освободится.

Почему они схватили ее, она еще не поняла. Астрид сомневалась, что они собирались допрашивать ее; даже если бы она была трусихой, она не знала их языка и все равно ничего не смогла бы рассказать, и теперь они, должно быть, поняли это. Они схватили ее по какой-то другой причине.

Они ухмылялись, когда раздевали ее и щупали ее тело, щипали и мяли. Астрид не плакала от боли, и они становились более настойчивыми и грубыми, засовывали пальцы куда только могли, кусали ее, шлепали ее. Она сопротивлялась, и каждый сильный удар, которым они отвечали на ее попытки вырваться, стоил того, чтобы заставить их истекать кровью.

Эти люди, казалось, хотели, чтобы ей было стыдно. Астрид видела это по их глазам, они думали, что каким-то образом унижают ее. Она видела это, но не понимала. Ее тело не было источником стыда, и то, что другие люди делали с ним, не могло вызвать стыда у нее самой.

У этих христиан были странные понятия о морали. Казалось, они противны сами себе почти так же, как и ей.

Однако они причиняли ей боль, и она это помнила. И однажды они заплатят за ее мучения.

Астрид не знала, чем кончился бой, но очень надеялась, что они победили. Она представила себе, как Леиф и Вали открывают дверь камеры и развязывают ее, и позволила этому видению заполнить пустоту.

А потом она представила себе свое возмездие.

Но если христиане победили, она наверняка умрет здесь. Они замучат ее до смерти либо оставят здесь, и она умрет с голоду. Да, Астрид понимала, что они убьют ее.

Она понимала это, но в этом понимании не было ни страха, ни жалости к себе. Если это будет ее конец, то она встретит его с открытыми глазами и закрытым ртом.

И будет бороться до конца.


— oOo~


Используя сигналы своего тела — потребность в опорожнении и потребность в еде — чтобы отметить время, Астрид посчитала, что оставалась одна в кромешной тьме и совершенной тишине почти два дня, когда услышала оглушительный лязг открываемого замка. Дверь камеры со скрежетом открылась, и она закрыла глаза от обжигающего света факела.

Астрид не открывала глаз до тех пор, пока золотое сияние, пробивавшееся сквозь веки, не перестало их резать. Сделав это, она увидела перед собой лицо тюремщика. Он сделал жест свободной рукой, и двое других мужчин протиснулись в камеру мимо него.

Она узнала в этих мужчинах тех, кто раздевал ее и ощупывал. На их лицах и руках все еще были видны следы, которые она оставила, когда боролась.

Она улыбнулась и заметила, что удовлетворение на лице одного из мужчин на мгновение сменилось сомнением.

Будучи связанной, она не могла сопротивляться, поэтому лежала неподвижно, пока они шли к ней. Один из них демонстративно глубоко вдохнул и что-то сказал своему товарищу. Астрид не понимала слов, но решила, что они просто издеваются над грязью, в которой она лежала. Они ожидали, что она почувствует стыд, но потребность тела в опустошении не была постыдной, и ее вины в том, что у нее не оказалось другого выхода, кроме как опорожнить себя прямо здесь, тоже не было.

Один из мужчин взмахнул кинжалом, и Астрид напряглась. Но он протянул руку и перерезал ее путы. Затем, когда другой начал разматывать веревку, первый мужчина наклонился ближе и подтолкнул лезвие под ее подбородок, позволяя острию погрузиться в плоть.

Он что-то грубо говорил ей, и от него несло старым мясом и плохим элем. Она сердито посмотрела на него в ответ.

В ту же секунду, как Астрид почувствовала, что ее руки свободны, она дернулась, не обращая внимания на боль в подбородке, где кинжал разрезал кожу, и ударила ладонями по ушам человека, который держал его. Он взревел от шока и боли и упал назад, приземлившись на ягодицы.

Онемевшее от долгого нахождения в одном положении и ослабевшее от голода и жажды, тело Астрид не слушалось ее. Она увидела, как кулак другого мужчины приближается к ее голове, но не смогла увернуться. Она почувствовала взрыв боли в виске и обмякла, а потом в ее тело врезались чужие кулаки и ноги.


— oOo~


Астрид очнулась в такой ярко освещенной комнате, что ей даже показалось, будто она находится снаружи. Но нет, она была в другой камере, тоже сырой, грязной и без окон, но освещенной висящими на стене факелами.

Они привязали ее к какому-то столу, широко разведя руки и ноги. Она могла бы поднять голову, чтобы оглядеться, но не стала этого делать, а сосредоточилась на своем теле и прислушалась к ощущениям.

Судя по тому, как воздух — затхлый и прохладный — скользил по ее коже, она лежала на столе, устроенном специально так, чтобы шире развести ее ноги. Что-то вроде христианского креста, только с расколотым низом.

Ее окружали мужчины, по меньшей мере, шестеро. Все они были грязными, с презрительно ухмыляющимися гнилыми ртами. Среди них был и тюремщик. Его повязка была грязной, а на месте раны казалась желтой. Астрид, дочь целительницы, знала, что желтый цвет — плохой цвет для раны.

Хорошо. Ей хотелось увидеть, как сгниет его лицо.

Оглядевшись по сторонам, она увидела мужчину в платье, похожего на одного из их священников. Толстый, с большим красным носом. Его руки были скрещены на большом животе. Он отступил назад, поближе к двери. Остальные мужчины, казалось, подчинялись ему.

Их глаза встретились, и выражение его лица было странным. Сначала он улыбнулся ей, недоброй, но довольной улыбкой. Затем улыбка дрогнула и превратилась в насмешку, как и у всех остальных мужчин вокруг. А потом его лицо стало совершенно пустым. Только глаза сверкали хищным интересом.

Священник заговорил, затем заговорил тюремщик, а потом все мужчины, кроме священника, прикоснулись к ней.

Сначала они просто прикасались к ней. В прикосновениях не было никакой мягкости, но и не было явного намерения причинить ей боль. Как будто они решили, что она не похожа на их собственных женщин, и проверяли ее тело, чтобы убедиться, что это так.

Затем один из них схватил ее за грудь и яростно вывернул сосок, и это придало смелости остальным.

Астрид тут же все поняла. Она должна была стать их игрушкой. Это и была пытка, которую они придумали для нее.

Глупцы. Да, даже безоружными они могли причинить ей боль, но они не могли заставить ее страдать по-настоящему, не говоря уже о том, чтобы сломить ее.

Она лежала неподвижно и терпеливо, отбросив боль в теле и сосредоточившись на образе Леифа и Вали, открывающих дверь камеры.

Мужчины болтали и смеялись, но слова, которые она не могла понять, были бессмысленны.

Когда они по очереди стали совать в ее своих червяков, она только смотрела в их лица и даже не моргала.

Когда они стали кусать ее за грудь, Астрид нашла взглядом лицо их священника и смотрела на него. Этот молчаливый наблюдатель казался ей еще хуже, чем бессловесные животные, насилующие ее плоть.

Когда они стали брызгать на нее семенем, на ее лицо, на ее грудь, на ее ноги, Астрид смотрела в грубый потолок и думала о доме.

Когда один из них попытался всунуть свою плоть ей в рот, она сжала зубы и глотала кровь, наслаждаясь криками, пока удар по голове не заставил ее разжать челюсти и не лишил чувств.


— oOo~


Снова и снова они приносили ее в эту комнату. Снова и снова мужчины сменяли друг друга. Иногда они привязывали ее к столу. Иногда она приходила в себя, лежа на животе, со связанными запястьями и лодыжками, и мужчины брали ее сзади. Снова и снова. И пусть она презирала их и не стыдилась себя, ее телу было все больнее.

Но вскоре Астрид начала даже чувствовать облегчение, когда они приходили. Их насилие был наименьшим из мук.

Когда они не издевались над ней, они держали ее связанной в черной тихой камере. Они давали ей воду, выливая ее на лицо, и еду, запихивая в рот маленькие кусочки хлеба, раз в день, как она догадалась, после того, как с развлечениями были покончено.

Они разговаривали, но почти никогда не обращались к ней и не ждали, что она ответит. Она не понимала их речь, но понимала их цель. Их единственной целью было причинить ей боль, как можно более сильную, но не убивая ее. Это быстро стало очевидным.

Они хотели, чтобы она страдала, и они хотели, чтобы она страдала до тех пор, пока им это не надоест.