Прихожу домой, а она ждет меня в гараже. Сидит на столе, как раньше, хотя ее стул на другой стороне не занят. Нажимаю кнопку, автоматическая дверь опускается, и весь ужас этой ситуации сгущается. Я прохожу в дом — не хочу вести этот разговор в гараже.

Вот сегодня она — Настя. Волосы, макияж, одежда — все черное, как для школы, но сегодня все это — для меня. Я потряс головой. Вся она нереальная. Несколько месяцев она сидела передо мной, а я ее не видел. И не слышал. И знал ее не лучше, чем все остальные. Я чувствую, что не оправдал надежд. Подвел себя, подвел ее, подвел нас.

Я молчу, молчит и она. Может, мы вообще никогда не будем больше разговаривать? Но тут я решаюсь.

— Я тебя потерял? — Я не собирался задавать этот вопрос, но мне нужен ответ на него. Выражение ее лица не меняется, и я понимаю, что уже забыл, как выглядит отсутствующее выражение на ее лице.

— Это я тебя потеряла.

— Это невозможно, — отвечаю я, едва слышно.

— Я тебе не нужна. — Она произносит это бесстрастным тоном, и от ее жуткой отстраненности мне хочется завопить.

Я хочу сказать, что уже забыл, как это — чувствовать, что она мне не нужна, что, может, только она и нужна мне. Хочу спросить, как она может определять, что мне нужно и что не нужно. Но не могу себя заставить произнести ни слова, и, возможно, она думает, что я с ней согласен.

— Значит, все кончено? — произношу я.

— А что осталось? — Наконец она смотрит мне в глаза, и я понимаю: она говорит серьезно.

— Ты же мне не сказала, — говорю я; не могу ответить, что ничего не осталось.

— Что не сказала? — Дурочкой прикидывается, это оскорбляет нас обоих.

— Сама знаешь.

— Ты не спрашивал.

— Не спрашивал? — Мой голос взмыл на октаву вверх; что я слышу! Я чувствую, как содрогнулась решимость десятилетней прочности. — Не спрашивал? Хочешь, спрошу? Хочешь, задам тебе несколько вопросов? Прямо сейчас? Можно? Вряд ли ты этого хочешь, но все же давай попробуем. Черт возьми, что случилось с твоей рукой?

Она поморщилась. Может, из-за вопроса. Может, потому, что я разорался.

— Нет? Только не это? Не подходит? Ну тогда, блин, что это было — вчера ночью? — Ответ на этот вопрос мне нужен даже больше, чем на предыдущий.

Она не отвечает, и меня это совсем не удивляет, да мне и не нужен ее ответ; меня понесло, и я не собираюсь останавливаться.

— Говори! Ты же сама пришла, проникла в каждую частичку моей жизни, сделала так, что я намертво связан с тобой, всеми своми порами, и потом ты уходишь. Почему? В чем дело? Это шутка такая? Тебе стало скучно? Просто решила позабавиться со мной?

— Я — конченый человек.

— Что? — Я даже не понимаю, о чем она. — В смысле, что ты теперь не девственница? — Дурь какая-то, и как я ненавижу само это слово. Может, я дурак. Да, дурак, раз считал, что понимаю эту девчонку. А она расхаживает здесь, матерится, выдает намеки и недомолвки, причем спокойно, как будто рассказывает, как печь печенье, а я, идиот, только сейчас сообразил, что раньше она этого себе не позволяла. В общем, во всем виноват я, хоть и не понимаю, как это получилось.

— Но тогда почему? Почему ты решила переспать со мной? — Мне совсем не нравится отчаяние в моем голосе.

— Потому что знала, что ты этого хочешь. — Ответ прямой. Холодный. Формальный. Пустой. Она знает, что это ложь.

— Это чушь, Солнышко. — Я уже не в состоянии управлять своим голосом. Я злой как черт. — Ты лишилась девственности, потому что я этого хотел? Не смей обвинять в этом меня. Я ни за что не позволил бы себе такого.

— Это не ты. Это я. Я тебя использовала. — Мертвая отрешенность в ее голосе просто бесит меня.

— Для чего использовала? — Я весь трясусь от гнева.

— Это — последнее во мне, что не было угроблено. Я просто хотела покончить с этим. — Ногой она рисует круги на полу.

— Черт возьми, о чем ты говоришь?

Молчание. Больше я ничего не добьюсь. Вот так она меня ценит.

— Ты говоришь, что использовала меня, чтобы я тебя угробил? — Я стараюсь говорить спокойно, но даже сам не понимаю, откуда берется это спокойствие. Может, ее холодная отрешенность начинает передаваться мне. — Ну, тогда все понятно. — Я смеюсь, но это саркастический смех. Я шагаю через всю комнату, и мой кулак врезается в дверь спальни. В руку вонзается заноза. На мгновение Настя съежилась от страха, но быстро опомнилась. На ее лице — то же непроницаемое выражение, передо мной снова Настя.

— Ну и как? Получилось? Я тебя угробил?

Она кивает. Я снова рассмеялся; никакие другие звуки у меня не получаются.

— Черт, с ума сойти! — Я все смеюсь, должно быть, я сумасшедший. Поднимаю руки вверх: все, сдаюсь. — Ну что ж, поздравляю. Ты хотела, чтоб тебя угробили? А получилось, Солнышко, даже лучше: ты и меня угробила. Теперь мы оба — полное дерьмо.

Она стоит без движения. Молча уставилась в пол. Руки сжаты в кулаки, как и у меня.

Я присел — по-моему, у меня дрожат колени. Нагнулся, закрыл глаза ладонями. Я ее не вижу, но чувствую, что она еще здесь.

— Убирайся к черту из моего дома.

— Я предупреждала, что ты не должен меня любить, — еле слышно говорит она, как бы про себя.

— Поверь мне, Настя. Я тебя не люблю.

Она уходит, неслышно закрыв за собой дверь. Я впервые назвал ее по имени.

Настя

Настя. В его устах это имя — как звук битого стекла. То, что я переспала с Джошем, не страшно. А вот все остальное — страшно. Его голос. Лицо. Ужас от того, что все пошло наперекосяк. Он смотрел на меня с полнейшим недоумением, будто поверить не мог, что я так себя веду. И я его не виню: я и сама не могла поверить. Но все равно вела себя так. Такой уж я человек.

Глава 47

Настя

Теперь вся моя жизнь — сплошной ад, и я это заслужила, но я могу совладать с болью, раз уж сознательно избрала стезю страданий.


Дрю теперь ходит вокруг меня на цыпочках, и я его избегаю. Не хочу ввязывать в это дело. Он принадлежит Джошу. Почти все время я провожу в обществе Клэя. Или в одиночестве. Одиночество переносить было бы легче, если б я нравилась самой себе. Но в данный момент я себе не нравлюсь. Совсем.

Труднее всего четвертый и пятый уроки, ведь там я его вижу и не могу притворяться, будто в моей жизни его никогда не было, — это я внушаю себе все остальное время. Как будто поможет… Как будто что-то может помочь. Я могла бы сделать вид, что не наблюдаю за ним, что у меня достаточно решимости и самоуважения не допустить, чтобы он заметил, как я смотрю на него, но самодисциплины не хватает. Каждый день я даю себе слово, что не буду смотреть, и все равно смотрю. Хорошо хоть, что он ни разу не перехватил мой взгляд. Ведь он-то на меня не смотрит. И не надо. Я его недостойна.

В жизни должно быть много таких, как Джош Беннетт. Но нет. У меня был единственный.

А я его прогнала.


Однажды Марго садится за стол на кухне, за которым я сижу и делаю вид, будто читаю стихотворение, хотя пока не поняла ни слова. Теперь я выполняю домашние задания в большем объеме. А уж сколько миль пробегаю — и не счесть.

— Я обратила внимание, что ты вроде бы снова живешь здесь, — говорит Марго.

Я пристально смотрю на строки стихотворения, как будто от этого они оторвутся от страницы и вплывут в мое сознание.

— Я спросила бы тебя, не хочешь ли это обсудить. — Она улыбается уголками губ, пытается установить контакт, но это бессмысленно. В данный момент все бессмысленно. В том числе я сама.

Я даже стала ездить на выходные к родителям, чтобы меня не ждали на воскресные ужины. Возможно, это — единственный мой шаг, имеющий хоть какой-то смысл.

Никто не спрашивает, почему я вдруг стала приезжать. Приехала — и хорошо.

В один из приездов я получила альтернативный подарок на день рождения. Телефон я не взяла, и мама подарила мне фотоаппарат. Он попроще, не такой навороченный, как у нее, но дело не в этом. Не фотоаппарат она мне подарила, а частичку себя самой. В качестве замены частички меня. Не знаю, удачная эта идея или неудачная, но мне надоедает судить о поступках других людей, пытаться их разгадать, так как я начинаю понимать, в чем состоит настоящая проблема: она — во мне. У меня больше нет Джоша. И Дрю я, в общем-то, потеряла. Мне нужна моя мама. Нужно тепло ее беззаветной любви, причем настолько, что цена даже не имеет значения; впервые за три года я, возможно, готова это признать, пусть и мысленно.

Мы пока не разговариваем, но все может быть.

Мама учит меня пользоваться фотоаппаратом, мы вместе бродим по округе, фотографируем все подряд. Она не докучает мне указаниями о формате изображения и композиции. Бывает, у меня дрогнет рука, и снимок испорчен, но мы не придаем этому значения.

По воскресеньям я учу папу печь блины из муки, а не из полуфабрикатов; ничего особенного, просто печешь на сковороде, у меня это неплохо получается.

Ничто не идеально. Пока даже не хорошо, но все возможно…


Сегодня я по нему скучаю. Я скучаю по нему каждый день. Я как-то даже зашла в магазин «Хоум депот», чтобы пройтись по отделу пиломатериалов и ощутить знакомые запахи.

В обеденный перерыв в школе я опять прячусь в туалетах. Клэй опять подкладывает книгу, чтобы дверь не закрывалась, но мы оба ведем себя так, будто это ничего не значит.

Мои ладони снова становятся мягкими.

На следующей неделе Джошу исполнится 18 лет.

Джош

— А это от кого? — спрашиваю я миссис Лейтон, когда она вручает мне последний лежащий на столе подарок. Мы поужинали, задули свечки на торте, как полагается. Желание я не загадывал. Мне совершенно не хочется быть здесь.