Звонила сестра.


Мне даже не сразу удалось узнать ее голос. Сухой и надтреснутый. От него сквозило тревогой и отчаянием, нарушавшим мирное спокойствие нашей сонной общаги.


Она назвала адрес и попросила срочно приехать. Потому что ей не к кому было больше обратиться. Да я и не стала уточнять деталей: на заднем плане заходился в отчаянном плаче маленький ребенок.


- Нам идти с тобой? – обматывая вокруг шеи пушистый вязаный шарф, спросила Мурзя.


- Да. Пожалуйста. Если Вам не трудно.


Смоляков заглушил мотор автомобиля. Я открыла дверцу и вышла. Ребята поспешили следом за мной.


Перед нами стояла серая девятиэтажка, дорожку к которой обрамляли кусты, присыпанные снегом, полуразбитые скамейки, остатки того, что было когда-то детской площадкой и турником, и старые ржавые качели. Они раскачивались и поскрипывали так, будто на них качался кто-то незримый.


Я спрятала нос в воротник и нетвердой походкой направилась к крыльцу. Машка догнала меня и подхватила под руку.


- Не надо, не переживай.


Порыв ветра подхватил мои волосы и с силой бросил их мне же в лицо.


- Я и не переживаю.


- Переживаешь. Я бы тоже нервничала на твоем месте.


- Совсем немножко.


- Как думаешь, о чем она хочет поговорить?


- Сказала, что ей нужна помощь.


- Только прошу тебя, не доверяй ей.


- Она же все-таки моя сестра.


Мы подошли к подъезду. Маша дернула за ручку и открыла передо мной дверь. Сильная ладонь Ильи опустилась над нашими головами на край дверного полотна, придерживая и позволяя нам беспрепятственно пройти внутрь.


В нос ударил прелый запах грибка и нечистот. Да, этот дом был далек от образцово-показательного. Содержанием его в чистоте либо не занимались, либо делали это крайне редко.


Мы огляделись и пошли наверх по лестнице.


- Илья, ты с кем собираешься отмечать Новый Год? – голос Мурзи стал мягче и осторожнее. Подруга словно прощупывала почву. Остыл ли Смоляков или все еще продолжает на нее сердиться.


- Не знаю, - задумчиво ответил он.


- Домой не едешь?


- Надо бы. А вы?


- Маруське некуда ехать, меня тоже никто не ждет.


- В сотый раз говорю, что я не Маруська, - перешагивая через две ступеньки, бросила я.


- Тут ты не права, подруга! – Машка сняла варежки и сунула их в карман. – Я что, одна должна с кошачьим именем ходить? Мурзя да Мурзя! Ко мне уже половина института обращается на «кысь-кысь-кысь»!


- Это не моя вина.


- Да уж, тут надо сказать спасибо папочке за фамилию! Сколько живу, столько мучаюсь.


- Брось, - донеслось сзади. Смоляков уже улыбался. – Очень милое прозвище.


- Считаешь? – краснея, спросила подруга.


- Да. И тебе идет.


- Тогда снимаю вопрос с повестки дня.


- Вот и отлично! – Я принялась искать нужный номер квартиры. – Нужно подняться на этаж выше. Маш, не называй меня больше Маруськой, хорошо?


- Хорошо, Маруська!


- Вот с… вредина!


- Марьян, - Илья расстегнул две верхних пуговицы на пальто, - а почему тебе дали такое имя? В честь известной спортсменки? Или ученого?


- В честь Марьяны Цой.


- Какой еще?


- Жены Виктора Цоя.


- Веселые у тебя родители!


- Да, это мама. Она считала, что та оказала неоценимое влияние на становление его, как известного музыканта. Сделала все, чтобы его заметили, услышали. А он, как это принято у мужчин, вон, не оценил… Да и неважно все это, зачем лезть в дебри чужих отношений, осуждать. Тем более такого гения, каким был Виктор. Сколько он мог еще написать, сколько сделать. Его звезда погасла так же внезапно, как и зажглась. А мое имя? Оно красивое, да. Означает «сильная». Спасибо маме.


- Вот она. – Мурзя остановилась возле квартиры с номером «38». – Стучи.


Только я хотела потянуться к звонку, как заметила, что дверь не заперта.


Ребята отошли на шаг назад. Из квартиры отчетливо слышался пронзительный детский крик. Заливистый плач с нотками беспросветного отчаяния.


- Аня, - позвала я, делая шаг на порог.


Никто не откликнулся.


- Мы подождем здесь, - сказал Илья.


- Нет, пойдем. Она не отзывается. Как бы что не случилось.


Я быстро скинула сапоги и прошла в комнату. Квартирка была маленькой и плохо обставленной. Деревянные полы, покрытые потрескавшейся краской, стены с оторванными пожелтевшими обоями, запах прелого белья и затхлости.


Анна лежала на маленьком диванчике, местами ободранном и, возможно, видавшем лучшую жизнь лет тридцать назад. Она куталась в тонкое одеяльце и дрожала. Волосы ее свалялись и были забраны в хвостик на затылке. Я поздоровалась с ней одними лишь глазами и тяжело выдохнула.


Рядом, в кроватке с тонкими деревянными прутьями, лежал голенький ребенок. Мальчик. Его щеки раскраснелись от крика. Он беспрерывно сучил ножками и кричал, попеременно переходя то на визг, то на сипение. Видимо, мама давно не подходила к нему и не кормила.


Я наклонилась к кроватке. Малыш замер на секунду, посмотрел на меня своими большими голубыми глазками и вновь принялся заливаться слезами, широко открывая беззубый ротик и дергая всеми частями тела.


Маша, быстро оценив обстановку, убежала куда-то и вернулась через несколько секунд. Верхней одежды не было, рукава ее уже были закатаны до локтей. Я догадалась, что она бегала мыть руки, чтобы взять ребенка, и отошла назад. Она ловко обернула его тельце свежей пеленкой, висевшей на батарее, подхватила на руки и принялась ходить по комнате в надежде хоть ненадолго, но успокоить бедняжку.


Я сглотнула, пытаясь смочить пересохшее горло вязкой слюной, подошла к дивану и протянула руку ко лбу сестры. Ее кожа просто горела пламенем. Простыни и ночная рубаха были совершенно мокрыми. Все тело сотрясал озноб.


- Илья, найди телефон, срочно скорую. – Смоляков, наблюдавший эту картину из дверного проема, засуетился и тотчас убежал. Засунув сестре подмышку градусник, я покачала головой. – Почему ты не вызвала врача, Аня?


- Они бы забрали, - она покосилась в сторону ребенка и обессиленно уронила голову на подушку.


- Я позабочусь, не переживай.


- Чем ты кормишь ребенка? – спросила Мурзя, наклонившись к ней и немного понизив голос.


Малыш успокаивался и уже не кричал так истошно. Лишь временами всхлипывал, если подруга переставала качать его на руках. Глаза матери устремились на дитя с нежностью и какой-то необыкновенной, непонятной мне, тоской.


- Там смесь на кухне.


- Помочь? – предложила я.


- Мы справимся, - ответила Машка и ушла, оставив нас наедине.


Аня тяжело вздохнула и посмотрела мне в глаза.


- Хорошо, что ты вызвала врача.


- Удивляюсь, что ты сама не вызвала.


- Спасибо еще раз, что приехала.


Ей было трудно говорить. Я сложила руки на груди, опасаясь, что она захочет дотронуться до меня. Да, мне было ужасно жалко их обоих, и особенно ребенка, но я уже привыкла ожидать от нее скорее удара в спину, чем человеческого тепла.


- Боль в груди чувствуешь, когда вдыхаешь? Или выдыхаешь?


- Да, зяблик, чувствую. На… вдохе.


- Ты пила жаропонижающее?


- Да, уже не помогает. И одышка появилась. Ты ведь знаешь, что это значит.


- Что если это пневмония, то тебя вылечат. В стационаре.


- Я не могу лечь в больницу.


- Почему это?


- А с кем я оставлю Кольку?


- Ты так назвала сына?


- Да.


Я проверила, держится ли градусник, и подождала, пока она прокашляется.


- А отчество?


- Прости меня. – Она выдохнула и покачала головой. - Я знаю, что вела себя, как последняя… В общем, просто извини. Иногда мои поступки не подчиняются логике. И мне трудно их объяснить хоть чем-то, кроме зависти.


- Что ты хочешь мне сказать?


Аня на секунду задумалась.


- Если ты об этом, то он не Серегин сын.


- Зачем ты тогда сказала ему, что он отец ребенка?


- Да я и не говорила. У меня была истерика. Мне было так больно и обидно. И одиноко. Я тогда просто посмеялась ему в лицо, сказала, чтобы он напряг извилины и вспомнил. Прости, но он убежал прежде, чем мне удалось объясниться. – Все это время она смотрела на мои руки, а теперь взглянула в глаза. - Надеюсь, у вас все в порядке?


- В порядке? – Я чуть не упала со стула. - Да ты издеваешься! Мы не виделись с того дня. Донских ушел на войну!


- Зачем?


- Затем, наверное, чтобы спрятаться от проблем. Или чтобы иметь возможность высылать своему ребенку деньги. Или чтобы погибнуть, защищая Родину. – Я всплеснула руками. - Ему виднее. Мы не общались с того дня.


- Ого. – Она отвела взгляд в сторону. - Прости, прости, прости меня…


- Бессмысленно просить прощения сейчас. Я могу даже сделать вид, что все забыла, но сердце, разбитое вдребезги, не способно самоисцелиться, словно по мановению волшебной палочки, от одного только слова «прости». Нужно гораздо больше. Больше сил, действий и времени. Порой даже время бессильно перед памятью.