— Ее зовут Хабиби, — говорит Ева с отрешенной полуулыбкой, как будто мыслями не здесь, а дома, обнимает ребенка.

— Хабиби? — тупо переспрашиваю я.

В голове что-то щелкает. Словно оторванная струна, бьет по самому больному, разрывает плоть.

«Зачем ты дала дочери мусульманское имя, Ева?»

— Красивое имя, — говорю я, хоть на языке вертится миллион вопросов.

И Ева снова убегает. Уверен, что от меня, но выдержка у нее железная и она ничем себя не выдает.

— Очень интересно… — произношу медленно, глядя прямо на Яна. — Ничего не хочешь мне сказать?

— Например, что? — Он одним махом выпивает коньяк, откидывается на спинку стула.

— Сколько ей? — мой следующий вопрос.

Больно так, что я внезапно, впервые за долго время вдруг чувствую себя живым. Хочется сунуть руку между ребрами и сжать сердце в кулаке, чтобы не грохотало, как сумасшедшее.

— Она твоя, Наиль, — говорит Ян жестко и холодно. — Биологически — твоя. Я всегда это знал. Ева не скрывала. Еще вопросы?

Меня штормит. То есть, конечно, сижу ровно, но реальность растекается вокруг меня, сползает грязными потоками бессмыслицы всего, что меня окружает.

Вопросов нет. О чем его спрашивать? Почему не сказал? Потому что любил. Сильнее меня любил, поэтому и переступил через правду, через то, что общество называет «правильно». Я даже немного завидую его целеустремленности: хотел Еву — получил Еву. Можно сколько угодно прикидываться индюком, но мы оба знаем, что в любви по-честному играют только сопляки и дураки. Ян не сопляк и уж точно отдает себе отчет в том, что делает.

Но я слишком взвинчен сейчас, чтобы выдать какую-то адекватную реакцию. У меня давным-давно нет никаких принципов, я не вспоминаю о том, что хорошо и плохо: я делаю то, что должен делать. И сейчас мне хочется свернуть Яну шею. Бессмысленная злость, на которую не имею никакого морального права, но я сжимаю стакан все крепче и крепче, представляя, что этот кусок хрусталя — шея человека, который в прошлой жизни был моим лучшим и единственным другом.

Если я сейчас не уйду, все кончится очень плохо. Поэтому я поднимаюсь и, проходя мимо Яна, похлопываю его по плечу: последняя дань тому хорошему, что когда-то было между нами. Мне плевать на мораль, мне плевать на можно и нельзя. Плевать, на чьей стороне правда.

— Я заберу обеих, дружище, — говорю, не поворачивая головы, на секунду сжимая его плечо так сильно, как могу. — Прости, но я тоже разучился играть по правилам.

— Ты ей больше не нужен, Наиль, — отвечает он спокойно.

Хорошо, что до двери не так далеко и я выхожу раньше, чем злость берет мозги под контроль.

Забиваю на встречу — это подождет до завтра. Делаю знак водителю, чтобы следовал за мной. Знаю, что он будет держаться на расстоянии, чтобы не нервировать. В последнее время мне тяжело похвалиться терпением.

Бреду по улице, боясь поднять голову, концентрируюсь на носках туфель и грязных швах между тротуарными плитками.

— Хабиби, значит, — как безумный шепчу себе под нос.

Ева, конечно же, ничего не помнит — в этом я даже не сомневаюсь. Если бы был хоть маленький шанс на то, что она была адекватна в ту ночь, когда пришла ко мне и обвинила в смерти Марины, я бы, не задумываясь, немедленно вернулся в проклятый ресторан и спросил, как ей жилось все это время после тех слов. Я их заслужил, и принял, как данность — мертвецам плевать, польют ли их кости серной кислотой или бросят в жернова.

Она была не в себе, но от того, что упреки произносило ее сердце, а не разум, было еще больнее.

Если бы я хоть на секунду усомнился в том, что потеря дочери убьет Еву, я бы уже ехал к дому Яна. Забрал ребенка и спрятал так далеко, как только могу. Жестоко? Может быть. Что с того? Я всю жизнь пытался быть кем-то другим, и каждый раз судьба преподносила мне урок: слабаки, хромоногий Наиль, всегда среди тех, кто не успел, не долетел и не добежал. Слабаков не ждут всю жизнь, в них не верят.

То, чем я стал, глубоко противно мне самому, но такого меня больше никогда не терзают угрызения совести.

Такой я больше не способен на сострадание и понимание, зато трезвый расчет всегда при мне.

Глава тридцать первая: Осень

Я не могу быть рядом с ним. Видеть его глаза, слышать голос, чувствовать запах одеколона. Я знаю и одновременно не знаю этого мужчину, и от этого еще больнее. Мы так многого не сказали друг другу в самом начале пути, а сейчас, встретившись, поняли, что стоим в самом его конце и говорить нам больше не о чем. Головоломка с двумя неизвестными и ответом, который противоречит их сумме. Противоречит любому знаку между ними, какой ни поставь.

Я трусливо прячусь в женском туалете, открываю кран и долго жду, пока вода станет ледяной. Смачиваю ладони, прикладываю к щекам, боясь посмотреть в зеркало. Кого я там увижу? Женщину, которая два года в обмане с самой собой? Счастливую жену, которая хочет другого мужчину?

Но из зеркала на меня смотрит Ева Буланова: жена преуспевающего бизнесмена, женщина, которая смогла найти силы жить дальше и возродилась в любви к ребенку от мечты.

Я смахиваю слезы, делаю глубокий вздох.

Зачем я сказала, что назвала дочку Хабиби? Ветер умный, он уже однажды «узнал» меня, пойдя, как Гензель, по следу из хлебных крошек. А здесь все лежит на поверхности.

В голове гудит голос Яна: «Ты ставишь нас всех в дурацкое положение, Ева. Чем плохи имена Маша или Таня? Анфиса, Света. Да хоть Ангелина!» Он был против с самого начала, но я поступила так, как подсказывало сердце. Я отчаянно хваталась за связь с человеком, которого любила, но которого больше не могла впустить в свою жизнь.

Я возвращаюсь в зал и с облегчением вижу, что Ян уже один. Присаживаюсь к столу и сразу замечаю, что стакан мужа пуст, хоть обычно Ян не жалует алкоголь. Догадываюсь, что пока меня не было, случился разговор, но не хочу спрашивать, о чем и каким был финал.

— Все хорошо? — спрашивает Ян, подзывая официанта.

— Линзы. Ты же знаешь, как я с ними мучаюсь. — Хорошо, что у меня появилась эта дежурная отговорка.

Мы просто ужинаем: говорим и обсуждаем наши дела и заботы. Его контракты, мое кафе, его очередной проект и мой клуб. И сходимся только, когда речь заходит о планах на зимние каникулы. Хабиби еще слишком маленькая, но Ян уверен, что она в состоянии перенести полет и неделька смены обстановки пойдет всем нам на пользу.

Мы решаем, что Лондон — подходящее место для первой семейной поездки.

А когда вечером я укладываю Хабиби спать, в голове тревожно стучит одна единственная мысль: не хочу я никуда ехать, не могу вот так взять — и вынуть себя из привычной жизни. Я только-только укоренилась. Но… я благодарна ему за то, что он сделал, и слово «нет» — редкий гость в моем лексиконе. Благодарность — не любовь. Благодарность не допускает компромиссов.

Хаби засыпает, и я перекладываю ее в кроватку. По привычке запускаю руку под подушку, проверяю, на месте ли медальон в форме полумесяца. Он там и мне спокойнее на душе.

Телефон в кармане домашнего халата вибрирует входящим сообщением. Номер мне незнаком, но сообщение подписано. «Завтра, в 15.30 в твоем кафе. Я хочу видеть дочь. Садиров»

Вот так. Не Наиль, не Ветер. Садиров.

Вот, значит, кого я видела сегодня.

«Что за слова ты собирал из льдинок все эти годы, мой бессердечный Кай?» — пишу ему в ответ дрожащими пальцами.

«Все лгут», Герда».

Я возвращаюсь в комнату: Ян сидит на краю постели и греет в ладонях бокал с янтарной жидкостью. Я хочу сесть рядом, хочу спрятаться в его тепле, потому что внутри меня снова так пусто, что отзвуки прошлого грохочут угрожающим эхом. Но Ян резко поднимается и отходит в противоположную сторону. У него такой взгляд, будто необходимость находиться со мной в одной комнате — болезненная пытка.

— Поэтому Хабиби, да? — говорит он, глядя в свое отражение в алкоголе.

— Ян, не надо, — спокойно и примирительно прошу я.

Зачем сейчас этот разговор? Кем мы станем, когда подойдем к самому главному вопросу: чего же мы хотели тогда, в прошлом, когда договорились попробовать стать семьей? Я не хочу подходить к этой черте, потому что знаю: наши ответы так же далеки, как полюса.

— Ты хотела, чтобы он все узнал, — не слышит Ян.

Ему больно: я слишком хорошо знаю эту складку между бровями, эти перекаты желваков под кожей. Он снова весь в себе, молчит о том, о чем мы должны говорить.

— Я никогда тебе не врала, — осторожно напоминаю я.

— Ты врешь сама себе, — говорит он с горечью. Делает глоток, морщится. На миг мне кажется, что плотину его терпения вот-вот прорвет и стакан полетит в мою сторону. Но нет: муж допивает остатки и хмыкает, глядя на крохотную лужицу на дне. Потом салютует мне пустым стаканом. — Вот, Ева, тебя в моей жизни ровно столько же — на дне. Ты живешь в своей собственной правде. Так, как считаешь нужным, и плевать, сколько людей убьет осколками.

Просто киваю. Все так. Я заслужила. Но сейчас я нуждаюсь в нем. Мне нужна точка опоры, нужен тот Ян, который обещал всегда быть рядом и ничего не просить взамен.

— Он сказал, что заберет вас, — говорит Ян и стакан все-таки летит в мою сторону.

Глухой удар о стену, дождь хрустальных брызг и вспышка звенящей тишины.

— Потому что он теперь большое важное дерьмо, — злится Ян. — Потому что Садиров может все. Захочет — и ты будешь у него вместо ручного грызуна, Ева. О таком ты мечтала все эти годы? Быть подстилкой?

— Ты знаешь все мои мечты, Ян.

Так тяжело не взорваться в ответ. Я никогда не была идеальной женой, но не заслужила этот укор. Потому что здесь, в нашей спальне, нет и никогда не было Ветра. Я никогда не пускала в нашу постель мысли о другом мужчине. Потому что не все в жизни можно измерить любовью и страстью, и потому что я никогда не забуду, что Ян был единственным человеком, который остался рядом и принял меня такой: сломанной, злой на весь мир, полной ненависти и саморазрушения.