«Я последую за ней в ее комнату… Она не посмеет звать на помощь…»

В эту минуту Жюли, как недавно в своей уборной, почувствовала устремленный на нее взгляд Мориса; она испугалась страстного, почти доходящего до ненависти, выражения этих глаз… Она не видела больше ни того, кто около нее, ни того, с кем она разговаривает. Она не могла удержаться, чтоб не подойти к любимому человеку, чтоб не успокоить себя вопросом, в чем дело.

- Останься здесь, милая, - сказала она Кларе, скромно державшейся в стороне. - Принимай за меня, я сейчас вернусь.

Эскье проходил мимо, затянутый в голубой мундир с трехцветным кушаком и большими красными отворотами. Она взяла его под руку, говоря;

- Прошу вас, проведите меня к Морису.

- Знаете ли вы, что вы очень хороши? - сказал банкир.

Она улыбнулась.

- Как, я слышу комплименты от вас, моего старого друга? - произнесла она.

- Да, от меня, как от всех окружающих… Вы - царица этого бала. Ваш успех делает настоящий скандал.

И ласково положив руку на ее руку, он прибавил:

- Дорогой друг, ведь вы знаете, что я вас люблю, не правда ли? Так постарайтесь не быть слишком красивой.

Серьезная мысль, которую г-жа Сюржер увидела в спокойных глазах Эскье, остановила улыбку на ее лице.

Она проговорила:

- Слишком красивой! Почему же? Бог мой!

В эту минуту они подходили к Морису. Эскье, наклонился к своей спутнице и, указывая на молодого человека, сказал:

- Вот ради этого!

Морис не расслышал этих слов. Он спросил:

- Что такое говорит дорогой компаньон?

- Я не поняла, - ответила Жюли.

Она говорила правду. Под этими загадочными словами Эскье она только угадала предостережение. Не предлагая ей руки, Морис продолжал:

- Ну, что же… вы достаточно выказали ваши плечи?

С минуту она стояла в изумлении. Это он, ее друг, так говорит с нею? Грусть, смешанная со стыдом и оскорбленной стыдливостью, наполнила ее сердце. Ей мучительно захотелось плакать; она пролепетала чуть слышно:

- О, Морис!

Эти, готовые брызнуть слезы, удовлетворили ревность молодого человека. В нем осталось только недовольство собою, желание вымолить прощение и непреодолимая потребность сию же минуту прижать к сердцу эту обожаемую женщину.

- Простите, - сказал он, - я зол, я не умею хорошо любить вас. Не плачьте, умоляю вас, не надо, чтобы вас видели со слезами на глазах; на нас и так уже смотрят. Дайте мне вашу руку.

Она дала ему ее, широко раскрыв веер, чтобы закрыть пылающее лицо. Они довольно быстро прошли обе большие залы, во второй уже собрались игроки вокруг столов. Портьера отделяла эту залу от моховой гостиной. Когда они вошли туда, то застали только одного барина, поправляющего свой галстук; он тотчас же ушел.

- Господи, как здесь хорошо! - воскликнула Жюли, опускаясь в кресло.

Теплота этой, слегка вытопленной комнаты, казалась им прохладной, в сравнении с душной атмосферой танцевальных залов. Морис сел на низенький пуф у ног своего друга. Он молча смотрел на нее, но этот пристальный, своевольный взгляд ее смущал.

- Почему вы на меня так смотрите? - прошептала она, стараясь улыбнуться.

Он ответил серьезно:

- Потому что вы очень хороши… Мне кажется, что сегодня я вас вижу в первый раз.

До них долетали издалека слабые звуки оркестра и споры игроков в соседней комнате. Жюли чувствовала себя обезоруженной, побежденной; в ней загорелось непреодолимое желание услышать, чтоб этот голос сказал ей, что она красива, что она любима.

Она устремила на молодого человека свои полные нежности глаза. Он прислонился щекою к коленам Жюли. Когда они сидели так вдвоем, с глазу на глаз, волнение страсти меньше мучило их.

- Надо меня любить, - прошептал он. - Надо принадлежать мне одному во всем мире, потому что у меня на свете никого нет, кроме вас.

Она дотронулась руками до этого лба, притянула его к себе, к своим губам. Она забыла и бал, и все на свете. Грустные ноты голоса молодого человека надрывали ее сердце. Никакая сила не помешала бы ей в эту минуту обнять его и ответить:

- Зачем просить меня любить вас? Разве я люблю кого-нибудь в мире, кроме вас. Я вас обожаю.

Он чувствовал на своих щеках свежесть рук Жюли, на своем лбу пылкость ее поцелуя. Тогда, опьяненный, он откинул ее на спинку кресла и стал целовать ее шею, плечи, руки. Она не боролась, она была трогательна в своей слабости. Ему стало совестно, что он пользуется ее смущением и испугом; он сделал над собою усилие воли.

Он снова стал таким же покорным, каким был за несколько минут до того; он поцеловал неподвижную руку, лежавшую около ее губ.

- Простите меня, - прошептал он.

Она произнесла прерывающимся голосом:

- Как мы неосторожны!… Боже мой!… Боже мой!…

И тихо, с просьбой в голосе, она прибавила:

- Оставьте меня, Морис, ступайте в залу.

Он тотчас же повиновался. Мысли путались в его голове. В эту минуту, когда ему были понятны жалость и нежность, когда он разделял стыдливость Жюли, был ли он тем самым человеком, который только что думал: «Она будет моею… она будет моею сегодня же?»

«Я схожу с ума, я совсем схожу с ума, - шептал он. - Я именно и люблю в Жюли ее честность. Наше счастье ничуть не увеличится с той минуты, как она станет моей любовницей. Мы даже потеряем частицу нашей нежности».

- Вы разговариваете сами с собою? - произнес голос около него.

Это был доктор Домье; он стоял, прислонясь к двери, с хирургом Фредером. Они рассуждали о женщинах, несшихся мимо них в объятиях танцоров, подметая пол слегка приподнятыми шлейфами. Они осматривали их…

Морис слушал их некоторое время.

Он размышлял:

- Как люди непоследовательны. Они придумали облечь любовь в эту тогу скромности и поэзии, обманывающую наш взгляд, вводящую в заблуждение наше суждение о ней каждый раз, как природа возбуждает в нас страсть к женщинам. И каждый раз, как мужчины соберутся и начнут рассматривать женщин, они с удовольствием оскверняют свой идеал. Я сам также непоследователен и непочтителен, как и другие; я узнаю без отвращения, даже с некоторою приятностью, когда какая-нибудь из них, если она красива, отдает свое тело за деньги, из удовольствия разврата… А вот теперь колеблюсь в последнюю минуту овладеть женщиной, которую люблю!

В стороне от танцующих, в одном из углов залы, Рие и Клара, которые должны были руководить котильоном, разговаривали друг с другом; барон склонился к самому уху молодой девушки.

«О чем они перешептываются? - подумал Морис. - Клара утешается. Все равно в этой игре барон должен быть неважным партнером».

Сам того не сознавая, он был несколько раздражен и смирялся перед необходимым:

«Ну, пусть жизнь вступает в свои права! Пусть совершится то, что неизбежно, а там посмотрим!»

Несмотря на эту неопределенность и колебания, он был возбужден надеждой на приближавшийся миг победы в любви.

«Я страдал, - думал он. - Жизнь меня не баловала, я пережил тяжелые испытания. И вот наступает возмездие!»

А вокруг него был бал во всем разгаре. Многие из приглашенных уже разъехались, но те, которые оставались, не были равнодушными зрителями; им доставляло удовольствие двигаться, обнимать в вальсе талии женщин, вести интригу. В этот поздний час, в этой нагретой атмосфере, пропитанной пылью и запахом живого тела, сам собою нарушался привычный контраст между человеческой страстью и общественной стыдливостью, по-видимому никто не замечал этой общей, согласной разнузданности.

Морис, покинув Фредера и Домье, удивлялся распущенности всей этой толпы. Кружившиеся пары так близко прижимались друг к другу, что женщина почти лежала в объятиях мужчины. Они отрывались друг от друга при последних звуках музыки и тотчас же переходили на почву светской любезности. Другие, сидя в стороне, разговаривали так тихо, что губы их не шевелились, но блеск их глаз говорил о многом… Достаточно было взглянуть на эти парочки, чтобы понять, что здесь происходит любовное свидание, что коротким словом назначался день, - а там отрывистый разговор - воспоминание прежних ласк, где слова и нескромные взгляды говорят красноречивее страстных движений.

И матери с чувством удовлетворения смотрели на эти apartes своих дочек с возбуждавшим их мужчиной; мужья спокойно играли в покер в соседних комнатах, подвергая своих жен на целую ночь атакам мужчин, и все эти люди воображали или прикидывались, что воображают, будто по окончании бала спокойствие и порядок вновь водворятся во взволнованных сердцах девушек и женщин, подобно тому, как утром будет стоять на своих местах мебель и висеть драпировки, сдвинутые и приподнятые в бальных залах.

Морис думал:

«Какое шутовство, какое тартюфство эта людская стыдливость! Только одна церковь разумна со своими светлыми, холодными, острыми, как кинжал, догматами… Это дозволено, то запрещено. Молодая женщина, молодая девушка не должны бывать на балах, потому что это расстраивает нервы. Вот глупость-то!… Церковь права».

Но размышления его были прерваны. Клара подходила к нему. В эту минуту образ Жюли так глубоко сидел в его душе, что он глядел на молодую девушку с безучастным любопытством.

«Она действительно слишком худа для того, чтоб декольтироваться. И потом, при освещении эта белизна кожи, эти слишком черные волосы… это даже как-то пугает… Она имеет вид живой покойницы».

- Вы нехорошо себя чувствуете? - спросил он ее.

Она ответила, вся вспыхнув:

- Да, немножко. Мне хотелось бы не продолжать котильона.