- Так что же, не продолжайте.

- Но кто же меня заменит?

- Кто-нибудь; г-жа Сюржер, например.

- Это правда, - сказала Клара. - Хотите ее попросить?

- Да, я иду.

Жюли уклонялась сперва, потом согласилась. Морис испытывал некоторое облегчение, вручая своего друга барону де Рие, вместо того, чтоб видеть ее расхаживающей под руку то с одним, то с другим. Он догадывался, что и на нее тоже оказывала свое влияние эта страстная атмосфера бала… Обнаженность плеч уже не беспокоила ее; она, не возмущаясь, слушала грубые комплименты, которые раньше заставляли ее страшно краснеть. Ей, конечно, приходилось слышать всевозможные изъяснения, которые делает мужчина, идя под руку с красивой женщиной, пробуя свои шансы, надеясь, что «это проймет»; он ничуть не огорчится неуспехом и, минуту спустя, будет повторять то же самое другой женщине. В эту ночь, несомненно, страстная дрожь пробегала по ее телу.

И вот она уже не страдала более от этого, она почти ждала признаний, с улыбкой выслушивала их. Сердце ее было полно затаенной радости. Она думала: «Я хороша, я обаятельна!» - и ей казалось, что разница ее лет с годами Мориса исчезла бесследно.

Котильон кончился. Зала превратилась в ночной ресторан, стали ужинать; и женщины так держали себя, что действительно напоминали ресторанную обстановку. Никто уже не думал о растрепавшейся во время танцев прическе, о дурно сидевшем платье; там и сям у корсажей блестели туры котильона. Мужчины и женщины забавлялись как дети. Нажимали электрическую кнопку и зала на мгновение погружалась в полную темноту, пользуясь которой, губы льнули к обнаженным плечам.

Жюли и Морис Артуа, сидя друг против друга, говорили очень мало; они рассеянно слушали, что говорят их соседи. Их взгляды неуклонно встречались с той истомой, с какой новобрачные ждут минуты, когда они останутся вдвоем.

Дневной свет бледнеющего голубовато-стального неба уже пробивался сквозь щели гардин и стеклянные двери коридоров. Вместе с ощущением тяжести и утомления он возбуждал желание уже не ложиться спать, не делать этой бесполезной, ненормальной попытки лежать при дневном свете с закрытыми глазами.

Столы были убраны, оркестр разошелся, только кое-кто из любителей проиграл жадным до танцев парам несколько вальсов, несколько галопов… Затем, вдруг все кончилось; закрыли рояль, лакеи стали тушить лампы. Занавеси были приподняты, оконные ширмы раздвинуты и первый, красный, как бенгальский огонь, солнечный луч, разогнал запоздавших.

Морис, Жюли и Клара проводили последних гостей. Г-жа Сюржер заметила теперь бледность Клары.

- Ступай скорее спать, моя дорогая… - сказала она ей. - Не стой здесь, ты простудишься. Ты устала, у тебя нехороший вид.

- Да… - произнесла она. - Я нехорошо себя чувствую.

Она подставила лоб под поцелуй г-жи Сюржер, потом вернулась в дом и прошла в свою комнату.

Морис и Жюли друг за другом поднимались по ступенькам внутренней лестницы прихожей… Они шли молча; а между тем они прекрасно сознавали, что им надо что-то сказать, потому что они не прощались, потому что Жюли позволила молодому человеку идти за нею, потому что они вместе входили в опустевшие залы… Куда они шли? Тишина и пустота царили теперь в этих, минуту назад переполненных, шумных комнатах… Теперь уже наступил день; но на окнах снова были спущены занавеси и драпировки и воздух был полон запахом человеческих тел. Зачем Морис следовал за Жюли, медленно переходя из залы в залу? Зачем, когда они прошли в гостиную, где были разбросаны карточные фишки, он захотел проводить ее в моховой будуар, к тому самому креслу, где она сидела несколько часов назад? Она не препятствовала ему. Ее сердце совсем изнемогало; желание поцелуев и ласк волновало ее также сильно, как и этого молодого человека, державшего ее руку.

Когда они спустили за собой портьеру, они очутились в полной темноте, так как окна, выходившие в аллею, остались закрытыми. Это была преступная темнота… Их губы слились, глаза не видели друг друга и с этой минуты они поняли, что принадлежат один другому, что борьба кончена… Их слова, мольбы, жалобы заглушались поцелуями. Она опомнилась, лежа в кресле, а он на коленях у ее ног… Ах, конечно, это бедное, женское сердце испытало ощущение глубокой раны, при сознании, что переступлена граница, отделяющая нежность от чувственности! Но она отдавалась, она жаждала этого дорогого насилия. Она могла только пролепетать: «Я тебя люблю!» - когда Морис опомнился и готовый проклясть свой поступок, умолял:

- Прости меня!…

По милосердию судьбы, странная галлюцинация всего свершившегося не сразу рассеялась для Жюли. Когда Морис, с раскаянием священника, разбившего свой идол, с тревогой подвел к окну свою любовницу, он с изумлением заметил, что она не плакала. Нет, неизмеримая нежность, та нежность, которая готова на все жертвы, на тысячу смертей за радость любви, наполняла эти прелестные глаза, наконец, загоревшиеся страстью. И без слов, которые все равно не в силах были бы передать их мыслей, они шли, забыв весь мир, сами не зная куда, по пустым залам…

Дойдя до дверей большой залы, выходившей в прихожую, Жюли остановила Мориса; взглянув на него с глубокой нежностью, она сделала ему знак, чтоб он на минуту остался тут, не следовал за ней. Он поцеловал ее обнаженную, протянутую ему руку.

- Да… Я останусь. Иди; я тебя люблю!

- И он отступил на несколько шагов в то время, как она прошла к себе в комнату. Он прислонился лбом к оконному стеклу, но не видел сада, несмотря на яркий утренний свет.

Тогда, среди этой могильной тишины, какой-то шорох заставил его вздрогнуть.

Клара, опершись на рояль, стояла позади него; она, без сомнения, была здесь прежде чем они проходили и, без сомнения, она видела их.

Морис подошел к ней.

- Что ты здесь делаешь? - резко произнес он. - Почему ты не ложишься спать?

Бледная, как воск, она ответила ему:

- Я забыла мой веер… вы видите.

Он с минуту наблюдал за нею… Она шаталась от слабости, как бы изнемогая от только что виденного… Что им руководило в это мгновение, когда они смотрели друг на друга, сжигаемые волнением? Он чувствовал триумф, потребность расходовать эти силы недавней победы, еще клокотавшая в его груди уверенность, что теперь против него никто не устоит… Он подошел к Кларе; она не двигалась с места, загипнотизированная его взглядом.

Он подошел еще ближе; он наклонился и прижал свои губы к ее холодным губам; это был неподвижный поцелуй приказывающего учителя, в нем не было и тени ласки.

- Ступай, - сказал он ей затем тихим голосом, - ступай в свою комнату, дитя мое.

Она ничего не ответила.

Она повиновалась.

Часть вторая

I

Прошло три года. Стояли последние майские дни.

Три года протекло с того утра бала, когда Морис Артуа в один и тот же час сделался любовником г-жи Сюржер и запечатлел покровительственный поцелуй на губах Клары Эскье.

В это утро, не без гордости входя в свою комнату, он слышал, как какой-то внутренний голос шептал ему: «Твоя будущность отныне соединена с будущностью этих двух женщин, которые тебя любят и вечно будут любить тебя одного». И действительно, прошло три года, и ни та, ни другая не огорчили его ни поступком, ни мыслью. Одна сделалась постоянным товарищем, почти женой. Другую же - молодую девушку - он видел реже; ее присутствие никогда не было необходимостью в переживаемом им счастье, но в течение всех этих трех лет он ни одного дня не переставал мечтать о ней и эти мечты сулили ему счастье в далеком будущем.

Сегодня, когда он засиделся с папироской один, после завтрака в своей квартире, на улице Сhambiges, он думал о них обеих. Он не сравнивал их одну с другою, как прежде; его воображение не разыгрывалось, как тогда, после болезни. Открытая, простая, здоровая любовь Жюли его скоро вылечила; но, подобно сорной траве, без глубоких корней, в его сердце зародилась мысль вести обе интриги одновременно. Не был ли он похож на большинство молодых людей его воспитания, напоминавших собою не вполне совершенный тип Бальмонта, способного на самую крайнюю разнузданность, но не имеющего храбрости даже для разврата?

Кроме того, естественный ход обстоятельств сделал невозможным выполнение этих планов. С тех пор, как они сошлись, Морис и Жюли не захотели жить под одной крышей, в доме мужа. Морис нанял себе квартиру на улице Сhambiges; на Ваграмской площади он стал только постоянным гостем, нередко обедал там; с его выздоровлением прерывалась интимная близость к семье Сюржеров. Вскоре после этого и Клара Эскье, в свою очередь, покинула отель; ей захотелось еще на несколько месяцев вернуться в Сион, так как ей было скучно здесь без подруг, к которым она привыкла; ни Жюли, ни Эскье не решались противиться ее желанью.

Однако это уединение длилось не несколько месяцев, а больше двух лет, во время которых молодая девушка старалась в тиши не монастырской жизни залечить рану своего сердца.

По-видимому ей удалось это; она вышла, наконец, из монастыря и вернулась к Сюржерам. Она сердечно относилась к Жюли, не насилуя своей нежности; с Морисом же только при первой встрече она проявила некоторую холодность. Он сразу сумел прочесть в черных глазах Клары неизгладимое воспоминание, о неоконченном романе из молодости, он не нашел в них злобы. Быть может, в них светилось еще недоверие к нему, воспоминание о насильственных ласках, но он постарался рассеять ее беспокойство и недоверие. Он стал относиться к ней внимательно, дружелюбно, не напоминая ей о прошлом. Понемногу Клара начала доверять ему и встречала его с грустной улыбкой.