Жюли не способна была подозревать измену; она с удовольствием смотрела на их сближенье. Раз уж им было суждено жить вблизи друг друга, то не лучше ли, если они будут в хороших отношениях? В глубине своего нежного, честного сердца, она мечтала как можно скорее выдать замуж Клару - за барона де Рие, например, она, несомненно, ему очень нравится - и спокойно, дружно жить так вблизи друг друга.

Что же в этом необыкновенного?

Да, в этом не было ничего необыкновенного для простых сердец как Жюли, как Клара, как Жан Эскье; для них это было в порядке вещей. Но Морис Артуа вовсе не был таким простым сердцем. Как только он понял, что Клара вновь нравственно вернулась к нему, что она не питает к нему злобы, что она спокойна за его отношения к ней, так он стал мнить о себе еще больше. Он не помышлял о том, чтобы снова завладеть ею, чтоб сделать ее игрушкой своей мимолетной прихоти, чтобы ухаживать за ней и преследовать ее ласками, любя другую, нет, мысль обмануть Жюли была ему невыносима. Но ему хотелось допытаться, оставалась ли в этой замкнутой душе хоть частичка прежней нежности к нему, узнать, принадлежит ли она ему по-прежнему, несмотря на все случившееся.

Всех истинно сентиментальных людей снедает подобное беспокойство; им во что бы то ни стало хочется знать, любимы ли они женщинами, с которыми их разлучили обстоятельства или личные недоразумения. Если они узнают, что их любят, то запоздалое удовлетворение не огорчает их; потребность нежности находит себе источник в грезах, забывая о былых неудачах. Морис принадлежал к числу подобных людей; они, по превосходному выражению Генриеты английской, вечно «просят сердца».

Но как просить назад у молодой девушки это сердце, которое он оттолкнул, которому нанес такую глубокую рану? Он не смел сделать это. Уже не раз он был виноват против Жюли в полуизмене: он отправлялся днем на Ваграмскую площадь в часы, когда г-жа Сюржер выезжала из дому, а Клара обыкновенно играла на рояле, одна в моховой гостиной… Он садился около нее, слушал ее или же молодая девушка переставала играть и они спокойно разговаривали. И тогда намеки на их прошлое, на их близость казались ему невозможными, почти чудовищными. Он удивлялся, что после tete-a-tete, во время которых они говорили о самых незначительных вещах, им овладевало какое-то странное беспокойство, тяжелая грусть, заставлявшая его еще горячее бросаться в объятия Жюли.

В этот весенний, почти летний день, он чувствовал себя в нервном настроении. Праздным людям хорошо знакомы эти долгие, свободные утренние часы. Морис окончил свой завтрак, прочел газеты и ему положительно нечего было делать до шести часов - до ежедневного приезда к нему Жюли Сюржер.

Он встал, бросил папироску. Он нерешительно прошелся по комнате, которая вместе с передней и кабинетом составляла всю его квартиру.

Все в этом помещении, выбранном ими на другой же день после того, как Жюли отдалась ему, напоминало ему ее. Она занималась обстановкой этой квартиры, куда была перевезена мебель из отеля на улице d’Athenes. Небольшие антимакасары ее собственной работы покрывали кресла, расставлены были безделушки, которые она ему дарила в каждую годовщину их любви. Здесь было даже несколько ее туалетных вещей: матинэ, головные шпильки; в шкафу стояли ее туфли. Запах духов, которыми она душилась, мало-помалу пропитал собою драпировки. Да, этот нижний этаж на улице Сhambiges был гнездышком их любви; потому то Морис и любил этот уголок, в котором он провел целые годы страстной нежности, успокаиваясь на груди любимой женщины.

«Дорогая Йю, как я люблю ее!»

Он говорил это вслух, когда его взгляд случайно падал на какой-нибудь предмет, напоминавший продолжительность их любовных отношений. И, несмотря на это, полный воспоминаний, не имея причины упрекнуть себя, что сегодня он любит Жюли меньше, чем накануне или месяц тому назад, - он в эту минуту обдумывал план, мысль о котором пришла ему во время завтрака, не без угрызения совести.

Он думал:

«В три часа Жюли уедет. Эскье будет занят работой. Клара одна будет играть на рояле в моховой гостиной. Вчера вечером говорили о польских мелодиях Монюшко, которых она не знает. Я ей привезу их».

Он тотчас же стал одеваться. Он употребил много забот и искусства на свой туалет, как делают это мужчины, молодость которых полна любовных приключений, когда они готовятся к свиданью с женщиной, с которой играют в любовь. Однако сегодня он не находил в себе этой хорошо знакомой ему самоуверенности.

«Я скучаю, вместо того, чтоб зевать целый день, я иду навестить молоденькую девушку, к которой я очень расположен. Вот и все».

В перчатках и шляпе, надетых с изысканной элегантностью - единственная роскошь, которую он позволял себе после потери состояния - он вернулся к своему небольшому письменному столу. Здесь стояли четыре фотографические портрета Жюли, без рамок, что делало их удобоносимыми. Один, весь пожелтевший от времени, изображал пансионерку Ре Демптористок, с неловкой фигурой и серьезным лицом; Морис давно еще нашел его в одном из альбомов и тотчас же конфисковал. Остальные изображали теперешнюю Жюли, в полном расцвете ее красоты. Он выбрал один из портретов, поцеловал его, положил в свой бумажник и вышел.

- Если я не вернусь к тому времени, когда придет барыня, - сказал он привратнику, - то вы попросите ее, меня подождать.

День был ясный, в воздухе пахло распускающимися почками, приближающимся летом. Морис пешком прошел улицу Боккадор и вышел в аллею Альма.

Группа работниц, подметавших дорожки, поклонилась ему с задорной улыбкой. Он слышал, как одна из молодых девушек сказала ему вслед:

- Вот этот в моем вкусе!

Несколько дальше, в ту минуту, как он садился в фиакр, какая-то дама, раскинувшись в виктории, в светлом туалете, окинула его многозначительным взглядом. И эти доказательства женского мимолетного внимания, к которым он никогда не был вполне равнодушен, доставили ему особенное удовольствие сегодня.

Он сказал кучеру:

- К Крюс, скорее!

Фиакр покатил по направлению к Елисейским полям. Картина этого майского, блестящего, оживленного Парижа, развертывавшаяся перед глазами молодого человека, как-то молодила его. Что-то светлое мелькало ему в будущем, он не знал, что именно, но что-то такое, что прервет это тихое, монотонное счастье, в которое он погрузился постепенно.

Он вышел на углу бульвара Haussmann, купил у Крюса польские мелодии и пять минут спустя уже подходил к отелю Сюржеров.

Старая Тоня отворила ему дверь. Морис сделал ей лицемерный вопрос:

- Барыня дома?

- Нет, - ответила старуха ворчливым тоном. - Она уехала. Вы ведь знаете, что это ее час.

- Когда она вернется?

Тоня сделала плечами жест, означавший: «Я не знаю» - или же: «Вам так же хорошо, как и мне известны привычки г-жи Сюржер». И, не желая больше с ним разговаривать, она вошла в свою комнату.

Морис поднялся с некоторым беспокойством. До него долетали звуки рояля. Он узнал одну из многочисленных певучих мелодий Бетховена, в звуках которой великий композитор заставляет говорить человеческое сердце.

Он вошел в большую залу, прошел гостиную и дошел до мохового будуара, где шаги его тонули в мягких коврах.

Он увидел профиль Клары, сидевшей за роялем. Она мало изменилась. С слишком черными волосами, с слишком румяным ртом, с бледными, как лепестки лилии, щеками, она осталась тою же странной девочкой, которая так привлекала Мориса, когда появилась в Канне, в вилле des Oeillets. Она несколько выросла. Детская худоба исчезла; но она осталась все такой же гибкой, тонкой, с грациозной закругленностью фигуры, что встречается редко среди француженок. Эта гибкость еще яснее выступала при ее, плавно покачивающейся во время игры, талии.

Она играла одну из чудных, наименее знаменитых страниц, где маэстро выражает грусть расставания, горе разлуки и радость свиданья. Она кончала первую часть Lebewohl - прощанья. Лошади фыркают и грызут уздечки; почтари свищут бичами; на ступеньках крыльца любовник в последний раз обнимает свою любовницу. Затем экипаж трогается, удаляется среди клубов пыли и исчезает за поворотом дороги…

Морис сел. Он слушал, боясь выказать свое присутствие и в то же время смотрел на Клару. Эта музыка била его по нервам, делала их более чувствительными, восприимчивыми. Ловким движением своих пальцев Клара как бы переводила свою грезу; она вызывала забытые картины прошлого, приподымала завесу неопределенного, мучительного будущего.

Он чувствовал себя счастливым и страдающим, тихо живущим настоящей жизнью и в то же время мучимым беспокойной жаждой чего-то нового. Да, это именно так и есть. Спокойный сегодня, он в тайне таил надежду на лучшие радости на завтра, не спрашивая себя, откуда они придут.

Но придут ли они только? За что будущее даст ему эти неизведанные радости. Фортуна обманула его раз навсегда; он всегда останется полубедным, чувствуя свою бедность еще сильнее при воспоминании о былой роскоши. Честолюбие, слава… Эти слова вызывали грустную улыбку на его губах. «Опыт сделан… Никогда я не буду ни великим артистом, ничем, никогда. Я способный дилетант - вот и все». А любовь женщины? О, это его больное место. Быть денежным банкротом, быть банкротом в славе и честолюбии, с этим он еще может примириться, но любовь доставляла ему страдания.

Если теперь эта грустная мелодия надрывала ему душу, то это потому, что он слышал в ней отклик своей душевной муки. Теперь звуки говорили о разлуке, о пустоте, воцарившейся в сердце, о том, как любящий человек каждую минуту выбегает на порог двери и жадно смотрит на дорогу, в безнадежном отчаянии увидать на повороте дорогое лицо…

«А между тем, я люблю, - думал Морис. - У меня есть восхитительная любовница, горячо любящая меня одного».