Он не лгал самому себе. Если время, обычный уравновешиватель человеческих чувств, и смягчило пылкость страсти, то нежность и горячая потребность постоянного присутствия Жюли пустили глубокие корни в его сердце; действительно он мог сказать сегодня, увереннее, чем когда-либо, что он ее любил. Жюли была его женой, плотью от его плоти. Если бы он потерял ее, то стал бы влачить жалкое существование. Он чувствовал, до какой степени ему необходима эта дорогая женщина и к этому сознанию примешивалось какое-то раздражение. Ему не исполнилось еще и тридцати лет, и вот его сердечная жизнь, как жизнь артиста и светского человека, была кончена. Он любил очень красивую женщину, бесспорно очень увлекательную, но этой женщине было сорок лет. Пусть она каким-нибудь чудом природы еще долго останется молодой и увлекательной, пусть он сам чувствует себя стариком, уставшим от любви, что в том! Наше сердце имеет возраст любви; сердцу Мориса было сорок лет. Никогда он не испытает любовного волнения молодых людей, страсть, не возбудит трепет страсти в невинной девушке, не женится, не создаст семью. Эта дорога жизни загорожена для него высокой стеной.

«И Поэтому-то Клара так смущает меня. Она представляет для меня запрещенный сад, где мне не позволят жить… потому что я ее не люблю».

Чтобы доказать самому себе, что он ее не любит, Морис стал пристально смотреть на Клару и действительно, она не возбуждала в нем волнения. «И подумаешь, что три года тому назад, - думал он, - если б я сидел так, вдвоем с ней, я не мог бы себя чувствовать спокойно… А она была тогда едва сформировавшейся девочкой».

Он стал вызывать воспоминания Канна, эти преследования молоденькой девушки в углу комнаты, для того, чтоб видеть пристальный взгляд ее слишком черных глаз, чтобы чувствовать, как она трепещет под его насильственным поцелуем; и все это делалось тогда из любопытства, из любовного, развращенного дилетантства…

«Как все это далеко теперь! Я вполне образумился от этих детских шалостей».

Постоянное присутствие Жюли постепенно переродило его, и все эти дурные семена скептицизма, школьничества, сердечной развращенности засохли одно за другим в сближении с этой, чистой душою, женщиной.

В эту минуту, убаюканный мелодией, он чувствовал только какую-то наступающую агонию будущего, когда оно наступит - он не знал, но его заставляла страдать эта бледная, черноволосая девушка, скользившая по клавишам своими тонкими пальцами… Он искренно говорил себе: «Нет, я ее не люблю». Но он испытывал какую-то неопределенную нежность к этим глазам, к этим черным волосам. Или, быть может, это была скорее грусть перед непоправимой потерей, сознание, что могло быть что-то, но никогда не будет.

Каков, бы ни был ее источник, но эта грусть мало-помалу обострилась и перешла в такую горечь, что он готов был плакать, кричать, если музыка продлится еще минуту. Он встал, пошел вперёд, звук его шагов замирал на бархатном ковре, но Клара отгадала его присутствие. Она полуобернулась.

- Ах, это вы!

Она протянула ему руку; он едва пожал ее.

- Я уже давно здесь, - сказал он, машинально положив на рояль сборник принесенных им польских мелодий, о которых он уже не думал. - Я слушал, как вы играли эту чудную вещь. И, как видите, это меня растрогало.

- Да, - ответила Клара. - Это действительно прелестная вещь. Я без устали играю эту страницу «Прощанья». Я до такой степени прониклась ею, что когда я вот так играю ее одна, то мне кажется, что она передает мои собственные мысли.

Она тихо взяла несколько последних аккордов. Морис, севший около рояля, почти прошептал:

- Не играйте больше… Уверяю вас, что я страдаю, слушая это!

- Вы правы, - сказала она. - Меня это тоже волнует. Она закрыла рояль и, не сходя с табурета, оперлась левым локтем на крышку инструмента.

- Вы знаете, что г-жи Сюржер нет дома? - произнесла она.

- Я знаю, и я пришел не ради нее.

- Так, значит, ради меня? - с улыбкой спросила Клара.

Он ответил серьезно.

- Да, ради вас.

Сегодня ему хотелось приблизить свое сердце к ее сердцу. Он так устал от этого обмена вежливых, обычных фраз, что ему захотелось узнать, сохранилось ли в этом невинном сердце хоть сколько-нибудь чувства к нему. Он был далек от желанья возобновить прежние ласки, ему хотелось бы только, чтоб она доверилась ему, заговорила от души, как со старшим, любящим братом.

Она, видя, что он на этот раз взволнован сильнее обыкновенного, покраснела и проговорила, стараясь быть веселой:

- Вы очень добры ко мне. Я вас не узнаю.

Но он пристально смотрел ей в лицо, в самые глаза, и подойдя ближе, взял обе ее руки. Он думал, что между ними излишни скрытность и светская предосторожность, маскирующие влечение их сердец. Они вместе росли, они прекрасно знали друг друга. Морис высказал свою мысль вслух, как бы говоря с самим собою, и Клара нисколько не была удивлена.

- Когда я подумаю, - с улыбкой сказал он, - когда я подумаю, что эта большая молодая девушка была когда-то моим маленьким другом, моей маленькой страстью, пятнадцатилетней худенькой, неловкой пансионеркой! В пятнадцать лет она сама была так неравнодушна к своему другу Морису, что на оборотной стороне святых в своем молитвеннике писала его имя с восклицательными знаками; не говорите «нет», Клара, я подсмотрел этот молитвенник в одно из воскресений в Канне. С тех пор прошло всего три года. Мы снова встретились; пансионерка превратилась в красивую молодую девушку, но она совсем разлюбила своего прежнего друга.

Несмотря на старанье придать своему голосу шутливый тон, в нем слышалась неподдельная грусть; Клара хорошо понимала это; ее красивое лицо приняло меланхолическое выражение.

- Но я вас очень люблю, Морис, вы это знаете, - сказала она.

Он не придал особого значения этим словам; он продолжал пристально и грустно смотреть на нее, как будто ища в ее чертах прежнего, детского выражения.

- Видите ли, Клара, - проговорил он, - в жизни то тяжело, что когда у человека есть счастливые минуты, то он сознает их не тотчас же, а много времени спустя, когда они безвозвратно уйдут в прошлое… Вы помните, Канн, виллу des Oeillets? Помните вечера, которые мы проводили на террасе, выходящей на берег моря? Я просиживал целые часы, прислонив голову к груди мамы, и держа вашу руку в моей руке.

При этих словах он поднес пальцы молодой девушки к своим глазам, как бы для того, чтобы удержать готовые брызнуть слезы. Клара со слезами в голосе пролепетала только:

- Морис!

- Право, - продолжал он, - когда я вспоминаю о том счастливом времени, то мне кажется, что это не я, а какой-то другой ребенок был так счастлив. Помните ли вы нашу прогулку в Болье, эту узкую дорогу, с одной стороны обсаженную деревьями, а с другой - граничащей с голубым морем?… Помните скалы Saint-Jean, эти скалы, как бы выброшенные морем и имевшие такой безнадежный вид?

Она опустила голову. Да, конечно, она все помнила; все эти воспоминания были ее сокровенной тайной. Морис продолжал тихим голосом говорить фразы, которых он раньше не имел намерения сказать, но которые сами собою срывались с его губ.

- Помните этот первый раз, когда я поцеловал вас там, перед этим трагическим пейзажем? Я, как сейчас, вижу это перед собою, и помню, что ваши глаза сделались вдруг как-то странно неподвижны, вот как в эту минуту…

Действительно, черты Клары вытянулись, застыли, как тогда; пристальный взгляд ее глаз напоминал прежнее детское выражение. Непреодолимое желание еще раз пережить прошлое, вырвать у него несколько незабвенных минут, овладело Морисом. Ему захотелось снова поцеловать эти румяные губы, которые он целовал когда-то. Он притянул к себе руки молодой девушки; она высвободила их и отвернулась так решительно, что Морис даже не пытался удержать ее.

- Вы видите, что вы больше не любите меня, - сказал он.

Она встала. Чтобы скрыть от него свое волнение, она делала вид, что ищет какую-то пьесу в музыкальной тетради. Морис подошел к ней. Он хотел еще поговорить о том, что их разлучило; теперь ничто не мешало ему это сделать.

- Зачем же вы мне говорите, что любите меня, как тогда, если вы отказываете мне даже в тех мелочах, которые я прошу вас? - произнес он.

Она обернулась уже более спокойно.

- Этих мелочей вы не имеете права просить у меня теперь, - ответила она.

Морис ничего не возразил; он был удивлен. «Значит она знает? - Значит она понимает? - подумал он. И тотчас же ответил себе: «Очевидно, она понимает. Глупо все еще считать ее ребенком».

Честность молодой девушки тронула его.

- Вы правы, Клара, - грустно произнес он, - это я безрассуден и глуп. Не сердитесь на меня. Я не стану больше возобновлять… Вы меня прощаете?

Она ответила.

- Мне нечего вам прощать. Все забыто.

- Ну вот я сяду в кресло, где я вас слушал. Сыграйте мне еще раз вторую часть «Прощанья». Это меня успокоит, и я сейчас же уйду.

Она согласилась. Морис слушал, сидя около нее. Музыка соответствовала его мечтам. Она говорила о невозвратности прошлого, о невозможности еще раз пережить уже пережитое время, она предсказывала мрачное, бесцельное, бесконечное будущее.

Часы медленно пробили половину. Морис в волнении подошел к Кларе, взял прямо с клавишей ее правую руку в то время, как левая продолжала аккомпанемент и крепко пожал ее.

- Прощайте, - сказал он.

- Вы придете обедать сегодня? - спросила молодая девушка.

- Нет, - ответил он, - мне слишком грустно. Я буду плохим собеседником.

Она не настаивала, не говоря ни слова, сделала прощальный жест головою, продолжая играть. Он вышел из моховой гостиной и ушел из отеля.